Фарнабаз упрямо мотнул головой.
Аристомен прикусил губу.
— Постараюсь сделать, что смогу, — пообещал македонянин и протянул персу руку с раскрытой ладонью.
Тот скосил на неё взгляд, раздумывал несколько мгновений, а потом сцепил предплечья с посланником Птолемея.
— Я живу возле храма Асклепия. Там мой дом тебе кто угодно укажет.
Сказав это, перс повернулся и вышел прочь. Македонянин ещё довольно долго просидел за столом, но ни к вину, ни к пище больше не притронулся. Думал.
В последние годы он служил в грамматеоне Ефиппа, который состоял при дворе египетского сатрапа кем-то навроде Эвмена при Александре. Для виду — грамматик, секретарь. Ефипп так же, как и кардиец в своё время, заведовал тайнами государства. Здесь, на Родосе, Аристомен по приказу Ефиппа встречался с кое-какими осведомителями. Птолемей уже давно обхаживал местных пританов и архонтов, рассчитывал заполучить остров себе в союзники и действовал не только уверениями в дружбе и подарками.
Эта случайная встреча с Фарнабазом вне всякого сомнения — большая удача. Конечно, по сути, перс всучил ему кота в мешке, но хотя бы подарил, а не продал. Кто знает, способны ли эти сведения принести хоть какую-то пользу Египту, да и вопросов без ответов они породили с лихвой, но всё же пренебрегать услышанным Аристомен не собирался.
Трудность заключалась в том, что он не мог немедленно отправиться обратно в Александрию. По заданию Ефиппа ему предстояло далее прибыть в Киликию и присоединиться там к другому египетскому посольству. Отплытие было намечено на завтра. Поистине, как нельзя более кстати они столкнулись с бывшим сатрапом.
Ну что ж… До мальчика никому не было дела восемь лет. Подождёт ещё.
Вот о чём македонянин не подумал, так это о том — не лучше ли Гераклу, сыну Александра тихо прожить всю свою жизнь в безвестности. Как-то вот не пришла такая мысль Аристомену в голову.
Глава 3. Падение
Тёплые деньки в «Стране пурпура» начали прибывать уже в антестерионе[13]. В Эгеиде ещё не окончился сезон штормов, ещё дремали в корабельных сараях зимовавшие на суше крутобокие пенители морей, а в Финикии они уже вовсю распускали паруса. Каждый день всё новые и новые караваны купцов прибывали к побережью из глубин Азии, оживляли торговлю, пробуждая её от зимней спячки.
Поначалу, конечно, всех радовала подобная милость Благого Господина Баал-Хамона, но вскоре благодарственные молитвы поутихли, а косматую звезду снова припомнили. В конце месяца виноградной лозы солнце жарило уже совершенно по-летнему, вызывая тревожные мысли о грядущей засухе.
В Библе жизнь на торговой площади возле храма Баалат-Гебал[14] кипела лишь в утренние часы. К полудню площадь пустела. Торговцы, ремесленники, трапедзиты-менялы, покупатели, нищие, воры и стражники спешили укрыться от зноя. Некоторое оживление ещё наблюдалось на краю торговых рядов, в окрестностях Священного бассейна, где росло несколько дубов. Их тень и близкая водная гладь давали спасительную прохладу и именно сюда направлялся Антенор, с самого утра толкавшийся по рынку.
Светлокожий македонянин отчаянно страдал от жары и спустил с плеч пропитанный потом хитон. Солнечные лучи без труда проникали сквозь неплотное плетение его грубой соломенной шляпы и дабы не обгорели шея и плечи, он набросил на них свёрнутый в несколько раз плащ.
Место было занято. Под облюбованным Антенором дубом стоял воз, с которого два сирийца торговали раскрашенными горшками.
— А скажите, почтенные, — спросил македонянин, — кому из богов справедливее вознести хвалу за столь великолепную погоду? И услышит ли чужеземца Баал-Хамон?
— С чего вдруг тебя это беспокоит? — спросил один из сирийцев, тот, что постарше, — вы, яваны, всех богов зовёте по-своему. Своим богам и молись.
— То верно, — согласно кивнул Антенор, — но за время, что я провёл здесь, меня не покидала мысль, что на чужих богов хорошо плевать, когда за тобой стоит тысяч десять крепких ребят с сариссами. Да и то, наш царь предпочитал с ними не ссориться. А в моём нынешнем положении не вредно запомнить пару-тройку молитв к здешним хозяевам.
Выглядел он скверно. Давно не брил бороды, оброс, исхудал. Край видавшего виды хитона обтрёпан и подшит кое-как — только чтобы за раба не приняли. Всего имущества — нож за поясом и плащ с прорехой.
— Если так весной жарит, что летом будет? — пробормотал македонянин себе под нос, ни к кому не обращаясь, — этак ведь и сдохнуть не мудрено.
— А верно говорят, будто у вас зымой море в твэрд прэвращаеца? — спросил молодой сириец.
— Не, это у скифов, — ответил Антенор, — у нас, в Македонии, море, как море.
— Значит, нэт такого у вас? Так и думал, что врут.
— Я слышал, будто в эту зиму в стране колхов произошло какое-то несусветное бедствие. Вроде как действительно море замёрзло на несколько стадий от берега, — возразил Антенор.
Он бегло болтал по-персидски, легко по речи отличал мидянина от бактрийца, мог вполне сносно объясниться и с финикийцем, и с теми же сирийцами на их родных языках, но пригождались эти навыки ему нечасто. Здесь чуть ли не все говорили на аттическом наречии. Обрастая варварскими словечками и упрощаясь, оно стремительно превращалось во всеобщий язык.
— Брехна, — уверенно заявил молодой, — морякам вабче вэрит нилза. Врут через слово, как дышат.
— Я слышал такие речи и про купцов, — прищурился Антенор.
— Ты кого назвал лжецом, а? — моментально взвился сириец.
— Точно не тебя, почтенный, — примирительно поднял руки Антенор, — ты ведь, как я погляжу, гончар?
Он поспешил сменить тему разговора и принялся расхваливать роспись товара. Мода на всё эллинское добралась и сюда. На горшках красовались олимпийские боги и герои. Их явно копировали с аттических образцов, вот только до оригинала им было, как муравейнику до Олимпа.
— Это что тут нарисовано? — поинтересовался у сирийцев ещё один прохожий.
— Поедынок Гектора с Агеллай, — сказал сириец, — нравица?
— С Ахиллом, — поправил Антенор.
— Да сколько можно малевать такое? — фыркнул прохожий, — с афинскими всё равно не сравнить. Изобразил бы лучше голых баб!
— Нашёл чего просить, он их такими убогими рисует, что так и хочется одеть! — прыснул его товарищ.
Молодой сириец аж побагровел, дар речи потерял. Пожилой гончар возмутился.
— Ай, уважаемый, не покупаешь, зачем хаять? Давай, ходи отсюда.
Антенор не стал участвовать в перепалке, полез ближе к воде. Какой-то зазывала, сорвавший голос, устало хрипел:
— Папирусы. Чистые папирусы. Для письма.
— А чего они в пятнах? — спросил Антенор, — рыбу заворачивали?
Зазывала скривился.
— Иди отсюда, слушай, да?
Неподалёку группа зевак делилась впечатлениями от посещения передвижного зверинца.
— Да видел я ту гиену, тоже мне диво. Псина и псина. Вот в прошлом году два родосских купца показывали на островах павлина, вот это чудо из чудес. Говорят, из самой Индии привезён.
— Павлина? Что это за зверь?
— Не зверь, а птица.
— Птица? И сладко ли поёт?
— Нет голоса ужасней. Мне Архилох напел, я содрогнулся.
— Архилох? Ему можно верить. Что же в ней тогда примечательного?
— Я слышал, красоты она неописуемой.
— А это случаем не те два родосских прохвоста, что третьего дня тут похвалялись своими подвигами? Признаться, я чуть было не уснул во время этой повести…
Антенор непроизвольно зевнул, и вдруг напрягся. Вытянул шею, высматривая что-то или кого-то поверх голов.
Восемь рабов тащили дорогие открытые носилки, на которых возлежал богато одетый полноватый старик. Навстречу носилкам степенно вышагивали два вола, тянувших телегу, нагруженную какими-то тюками.
Рабы попытались с телегой разминуться. Хозяину это, как видно, не понравилось, он прикрикнул, чтобы посторонились волы. Рабы послушно остановились, а волы нет. Рабы вынужденно подались в сторону, один из них оступился, носилки накренились, и хозяин кубарем покатился на землю под хохот зевак. Телега проехала мимо.
Старик с кряхтением поднялся и разразился потоком брани в спину зажиточного крестьянина, восседавшего на мешках. Тот обернулся и невозмутимо показал старику неприличный жест. У деда встопорщилась ухоженная борода.
— Да что же это такое делается, люди?! Меня, всеми уважаемого Гамил-Нинипа, отдавшего здоровье ради спасения Отечества поносит всякий немытый скот?! Доколе?!
— Чего орёшь, старый? — окликнул старика какой-то прохожий, — когда это ты сражался за Отечество?
— Да я с персами… — закипел старик, оглядываясь по сторонам в поисках насмешника, — да я…
Старик задохнулся от бешенства, закрутил головой, высматривая очередного обидчика. Взгляд его упал на провинившегося раба, который стоял, ни жив, ни мёртв.
— Ах ты, мерзавец! Скотина тупая!
Он выхватил из носилок палку и замахнулся на раба, но не ударил, его руку перехватил Антенор.
— Не бей парня, Нинип. Убьёшь, ему же обидно будет.
Старик резво вывернулся, сверкнул очами, собираясь обрушиться на нового негодяя, но неожиданно стушевался.
— Ты что ли опять? Чего ко мне привязался? Не знаю я ничего! Сказал ведь уже раз — не знаю! Да и знал бы, не перед тобой, оборванцем, мне ответ держать!
— Да ладно? — притворно удивился Антенор, — а мне показалось, ты прямо-таки мечтаешь кое-что мне поведать. Неужто обманулся?
— Обманулся, ты, обманулся. Иди своей дорогой, пока мои люди тебя не отделали!
— Эти, что ли? — усмехнулся Антенор и кивнул на обливавшихся потом рабов.
— Эй, Зор, где ты там, ленивая скотина? — закричал старик.
— Господин, не надо, господин, — тронул Антенора за локоть провинившийся раб.
Антенор уже и сам видел, что разговора не получится. К нему, поигрывая палкой, направлялся чернобородый лысый детина, вдвое шире македонянина в плечах.