Кошкош Михаил Владимирович. Родился 9 апреля 1964 года. С декабря 1984 по июль 1986 проходил службу в ДРА, 271 ОИСБ, 2 ИСР. Награжден медалью «За отвагу». Автор книги стихов «Афганские четки» (2009 г.) Печатался в периодической печати, литературных альманахах «Искусство войны» (г. Москва) и «Странник» (г. Саранск) Женат. Двое детей. Живет в г. Мариуполь Донецкой области.
* * *
В кулаке — светляк от сигареты.
Ночь в проломе серого дувала.
Оседает «елочкой» ракета
В каменную яму перевала.
Звезды — точно косточки граната
В воздухе полночном и весеннем,
Да родная тяжесть автомата,
Что прилег котенком на колени…
Ощутить судьбу свою — гитару
В этот час, мистический и ранний,
Не в костлявых пальцах Чарикара,
А в ладонях трепетных Рязани.
Там, где пахнет хвоей и грибами,
Где блестит в траве дорога к дому,
Где не будешь тыкаться руками
Сослепу в последние патроны.
Если вернусь
Если вернусь…
Часто не верю, что можно вернуться,
Если вернусь…
Мне бы от радости не задохнуться,
Если вернусь…
То помолюсь обязательно Богу,
Если вернусь…
С этой чужбины к родному порогу.
С легким сердцем
Распахну я настежь двери дома
Чтобы в возвращение поверить…
С небом синим
Обопрусь о подоконник.
Спрячу слезы
В огрубевшие ладони
Если вернусь…
Рассказ
Возвращаясь домой, наша группа попала в засаду.
Подорвалась машина. Меня отшвырнуло с брони,
И спасла меня тень от большого куста винограда.
В винограде меня не заметили видно они…
Помню, видел троих, — их худые сутулые спины,
И отчетливо слышал гортанный чужой разговор.
Суетились они у подорванной нашей машины,
И я видел, как раненых там добивали
В упор…
Пыльный, солнечный модуль,
Больничные, бледные лица.
Занавески на окнах — роскошный военный уют.
Я мечтал об одном: поскорее заснуть и забыться,
И одно только помнить, — что любят меня и что ждут.
Под Баграмом санбат, знаю, многим покажется раем.
Для солдата санбат — что для древних паломников Рим.
Только я и во сне воевал и давился сухпаем,
Только я и во сне продолжал пробиваться к своим.
Мне сейчас говорят, что с войной этой вышла ошибка
Мол, война нам нужна, как счастливому евнуху хрен.
И тогда, я к лицу примеряю пустую улыбку.
Как протезы свои
Примеряю
Чуть выше колен.
Вишневая баллада
Маргарите
Полтава, Полтава! Вишневый цвет
Волнующая страна!
В полтавских садах росли с юных лет
Влюбленные: Он и Она.
Случилось за «речкой» ему служить —
О, время почтовых слов!
Да разве в разлуке ему забыть
Огромную их любовь.
Хмельная, плыла его голова:
Письмо ее — три строки.
А все остальные в письме слова —
Вишневые лепестки.
Броня принимала неравный бой,
В десантном отсеке — жар.
И эхо от взрыва тугой волной
Ударило в Чарикар.
Горелым тротилом пропах Восток,
В броне смерть одна на всех.
Пуржит, засыпает сухой песок
Полтавский вишневый снег.
Любовь ей прислали в большом гробу
С окошечком в черный цвет
И рвала за патлы свою судьбу
Вдова в девятнадцать лет.
Пустые года, как немое кино:
Все радости — стороной.
И вишни в саду заневестились, но
На что они ей одной?
И ветер качает и треплет листву,
И небо чернеет от гроз,
И падают спелые вишни в траву,
Как капли рубиновых слез…
Хлорка
В морг баграмского санбата
Привезли с войны солдата —
Да, тогда по адресатам
Многих выслала война!
Только вышла с ним промашка —
Не имел солдат бумажки,
А по порванной тельняшке
Не узнаешь ни хрена.
Что здесь скажешь? Дело скверно.
В штабе «вешались», наверно —
Морг у нас не безразмерный,
А совсем наоборот.
Был приказ по батальону
О солдатских медальонах
Для команды похоронной,
Если часом зашибет.
Ну, а с парнем этим еле
Разобрались за неделю.
Вышло: лишнюю неделю
Для родных он был здоров.
А решило дело это
Хлорка, выевшая где-то,
Номер выевшая где-то,
От военного билета,
На материи штанов…
Старшина
Кому — Союз.
Кому — война.
А нам с заменой — старшина.
Наш старый прапор,
Отбыв срок, ушел домой.
Был новый хмур. И то сказать
Кто может с радостью принять
В наследство жизнь
между казармой и войной.
Да мы-то здесь не первый день —
Мозги от мата набекрень,
А он в наряде рисовал портрет жены!
О том, что будет через год
Никто не думал наперед —
Мы не могли представить жизни без войны.
Под небом гребаной Рухи
Мы полюбили с ним стихи,
Мы с ним по-новому увидели Восток.
Как говорили дембеля:
Мол, на таких стоит земля
И старшины с собою брали адресок.
Потом был снайпер. Мать твою!
Под Хостом. В первом же бою…
Баллада об афганской жене
Она мечтала о любви.
Красивой, чистой и высокой.
Но первый только пригубил
Бокал души ее глубокий.
И был восторженным второй —
Он становился на колени.
И по ночам храпел шестой,
Напоминая о терпении.
Потом был вдруг военкомат.
Слова единственной подруги
И согласилась наугад
Работать где-то там на Юге.
И были горные хребты,
И лед, по-утреннему звонкий,
И чьи-то грязные бинты
У края солнечной бетонки
И красный, новенький Камаз,
Попутка к месту назначенья
И обстоятельный рассказ
В письме о всех ее волненьях.
Вначале охватила грусть.
Тоска по родичам, знакомым.
За Гиндукушем весь Союз
Казался ей огромным домом.
И краем света был Баграм —
Три сотни книжек и отчеты.
И пустота по вечерам,
Когда ни писем, ни работы.
Когда нет рядом никого
И пахнет дустом одеяло…
Однажды встретила Его —
Того, которого искала.
Он был особенно красив.
Тот лейтенант из разведбата:
По-деревенски молчалив,
По-деревенски грубоватый.
О том, что где-то есть жена
И даже два его пострела —
Почти не помнила она.
И как могла. И как умела.
Когда Он спал «без задних ног»,
Она склонялась к изголовью
И ревновал его Восток
Своей особенной любовью.
У той любви такая власть,
Что ей перечить — мало проку:
Он не вернулся с группой в часть
К давно назначенному сроку
И ей твердил семь дней комбат
Слова: тяжелое заданье.
А на восьмой сказал: «… В санбат.
Ты поезжай…
На опознанье».
Давно закончилась война.
Я вдруг о ней услышал снова:
О том, что замужем она,
Есть дом, хозяйство и корова.
И на порог меня впустил
Ее хозяин седоватый.
По-деревенски молчалив.
По-деревенски грубоватый.
Я буду рядом с тобой
Я невесомей огня,
Я воспарил над землей
Восточный ветер меня
Несет в ладонях домой.
Где застилает траву
Зеленым шелком рассвет.
Тебя одну я зову —
Тебя, любимая нет.
Лечу в траве наугад,
Кричу слова в пустоту
И замерзает закат
На тополином ветру… —
Мерцает сумрачный бред,
Его дырявит Афган
Как ослепительный свет,
Как ощущение ран.
Чужие здесь тополя.
Ресницы в липком поту.
Горчит чужая земля
Кровавой пеной во рту.
У искалеченных ног
Дрожит и плавится зной.
Хриплю в горячий песок:
«Я буду рядом с тобой!»
Чернеет трупом броня.
Смердит резиновый чад.
Смерть потеряла меня,
Смерть возвратится назад.
А мне бы руки воздеть,
Да вольным облаком стать,
К тебе одной улететь,
Тобою одною дышать.
Я на броню обопрусь,
Приподнимусь над землей.
Я жилы вырву — вернусь
Я жилы вырву — вернусь
Я жилы вырву — вернусь
«Я буду рядом с тобой!»
Баллада о двоих
Здесь, товарищ майор, ни к чему разговоры:
Мы остались вдвоем, только Вы вот да я.
И еще эти Ваши любимые горы,
Для которых не значите Вы ни х…
Очень часто, майор, говорили мы матом.
Вот и в эти минуты последнего дня…
Там, в броне есть, я знаю, ручные гранаты —
Принесите, прошу Вас майор. Для меня.
Не тревожьте мои бесполезные ноги
Уходите, майор! И спасибо за жгут.
Отходите к реке ради господа Бога —
У реки одного Вас они не найдут.
Мы не дети, майор, сантиментов не надо.
Ни минуты не мешкайте. Времени нет.
Уходите с дороги на шум водопада?
Торопитесь, в ущелье стекает в рассвет?
Я не знал, что рассвет
может быть таким жарким.
И какая небесная здесь пустота…
Наклонитесь, майор!
Это — радуги арка.
Эй, ключарь! Мы пришли!
Отворяй ворота…
На смерть десантника
Его сосватали с войной
Кабул и Файзабад.
А под Киджолем в мир иной
Отправился солдат…
Сорвав берет с седых волос,
С ПК на перевес,
В потертом тельнике Христос
Сошел к нему с небес…
Больно
У Петьки матушка спилась…
Моя — опять в больнице.
А как на пенсию сейчас
Возможно пролечиться?!
И больно то, что мы с тобой
Помочь не в силах мамам:
Меня убили под Рухой,
А Петьку под Баграмом.
Старушонка
Получила старушонка
На Андрюшку похоронку…
Сентябрем пропахла осень,
Небо плакалось с утра.
Была, кажется, суббота,
Да обычные заботы…
Да, домашние заботы
Не пускали со двора.
Получила старушонка
На сыночка похоронку.
Прибрала бумажку к письмам,
Обмахнула чистый стол
И достала из буфета
Два андрюшкиных портрета,
И зачем-то их при этом
Пообтерла о подол.
Отнесла собаке кости:
«Мой сынок приехал в гости.
Он тебе, подлец, покажет,
Как татарить огород!
Что ты, глупый, лижешь ноги,
Мой Андрюшенька не строгий.
Да и то устал с дороги
Почитай, за целый год…»
Посмотрела мать с укором
В низ подгнившего забора.
Вдруг… в момент засуетилась,
Поспешила бодро в сад,
По пути взяла корзину,
Чтоб собрать гостинец сыну,
Словно, очень нужен сыну
Перезревший виноград.
Сонет
Маргарите
Аромат твоих волос
На земле, забытой Богом,
Я, любимая, пронес
По нехоженым дорогам.
Свет твоих лучистых глаз
Понимаю я, родная,
Выручал меня не раз,
Отводил меня от края.
Но, когда в чужих горах
Нам не думалось без мата
И входил в привычку страх,
Как для нищего заплата,
Слава Богу, ангел мой,
Ты не встретилась со мной.
Баллада о ненависти
«Ни на солнце, ни на смерть
нельзя смотреть в упор».
Он выпал из вертолета,
Подбитого над дорогой.
Спасибо, спасла пехота,
Спешившая на подмогу.
В долину спускался вечер,
А в память влилась до края
Земля, что неслась навстречу,
Огромная и чужая…
В бреду на больничной койке
Он чувствовал гул моторов.
Горели под ним постройки,
Росли, приближаясь, горы.
Змеилась внизу дорога,
И, мелкие, точно мухи,
На желтом холме отлогом
Пригнувшись, бежали «духи».
Он правил на холм машину.
Он бил в них из пулемета.
Кружила на желтой глине
Тень черная вертолета…
Не в небе, в железной птице,
А в госпитале военном,
Где солнечный день ложится
Квадратным пятном на стену…
Первая послевоенная осень
Плывет, как от блюда с пловом,
Тепло над сухой малиной.
Вращается лист вишневый
В аркане из паутины.
Соседский щенок лохматый
С репьями на задних лапах
Донес мне от пыльной мяты
Едва уловимый запах.
А после глупыш сопливый
Со страху забился в просо —
Он видел, как август сливы
Роняет ленивым осам.
Ему молодая осень
Расскажет смешные сказки,
И тычется он в колеса
Больничной моей коляски.
Старший сержант
Лехе Ржавскому (уже посмертно)
Не замучили болячки,
Не угробила война,
А допился до «горячки»
Из разведки старшина.
«Жизнь — дерьмо!»
А где в нем сахар?!
Я уже молчу про мед…
Все отправимся к Аллаху,
Только каждый в свой черед…
Видел смерть. Играл с ней в прятки.
За троих жевал беду.
И саперною лопаткой
Прокарябал дверь в аду.
Там, за речкой, было туго.
Там я нужен был. А здесь
Напиваюсь, как пьянчуга —
Был сержант, да вышел весь!
Здесь, завидев боевое
Серебро твоих наград,
Скалят местные герои
Золотые зубы в ряд.
Здесь придурки и чинуши,
Пробивные, как клистир,
Беспардонно лезут в душу,
Как в общественный сортир!
Здесь… война мне стала сниться:
Без оружия, в крови
Я к своим хочу пробиться
И не знаю, где свои…
Не стрелять!
По колонне у маленького кишлака
Камикадзе в чалме применил ДШК.
Был он, сволочь, соплив и замызган, и бос.
Захватили живым. Учинили допрос.
И кривилось со страхом на детских губах
Через слово — «Аллах»…
Через слово — «Аллах».
Время шло. Время нас подгоняло вперед.
И, обычное дело, мальчишку — в расход.
И тогда я одно был не в силах понять,
Почему командир приказал: «Не стрелять!»
На войне было всякое.
Много всего…
Под Баграмом убили дружка моего.
Мы попали в засаду, а наш вертолет
Вместо духов по нам применил пулемет…
Сколько лет, как все кончилось,
Только во сне
Я опять в этой Богом забытой стране.
Снова облаком серым клубящийся дым
И «вертушки», стреляющие по своим.
И во сне я хриплю, задыхаясь опять:
Не стрелять!
Не стрелять!
Не стрелять!
Не стрелять…
Паранойя
Ночь. Боль предчувствия. Старик.
Полузасыпанный арык.
Две заблудившихся брони.
Ракет враждебные огни…
Накрытый простынями стол.
Больница. Галоперидол.
Луна в арыке кишлака.
Чалма седого старика,
Его насмешливый ответ:
«Душманов нет, душманов — нет…»
Надсадный грохот ДШК.
Как плеть, повисшая рука.
Куда — то падающий пол…
Больница. Галоперидол.
Ночь. Обезумевший старик,
Его отрезанный язык,
Беззубый, судорожный рот,
Который больше не соврет
И руки черные твои
В чужой и собственной крови…
Слова: «Сестра! Скорей укол,
Два куба. Галоперидол.»
Сон маршала
Однажды Маршалу — звонок по телефону.
И голос Маршалу до ужаса знакомый
Сказал насмешливо и твердо, без доклада:
«Вы завтра будете командовать парадом!»
И вот, хмелеющий от собственной гордыни,
На площадь Маршал въехал в черном лимузине.
Плечом к плечу. За строем — строй. Побатальонно.
Застыли четкие армейские колонны.
Он в мегафон сказал приветственное слово
И растерялся от молчанья гробового.
И грубо крикнул: «Что за Армия такая?!»
Знакомый голос произнес: «Сороковая»
И кто-то тут же тихо уточнил из свиты:
«Они не слышат, Маршал.
Все они — убиты».
Бросьте!
Бросьте, не надо нас делать святыми!
Разве безгрешны бывают солдаты?
Мы возвращались усталыми, злыми,
С болью и матом.
С верой в дорогу к родимому дому
Переносили Восток и лишенья.
Это потом пристрастились к спирному.
По возвращенью.
Бред, что мы продали дьяволу душу!
С нами столкнувшись, шарахались черти!
Нас научили хребты Гиндукуша
Жизни и смерти.
Ложь, будто мы разучились смеяться!
Просто не можем смеяться беспечно —
Нам на войне было многим по двадцать.
Многим — навечно.
Жизнь продолжается дальше. И все же
Скрыта у всех — и счастливых и пьяных
Неоперабельным раком под кожей —
Память Афгана…
2008 г.
Ответ И.Бродскому, лауреату Нобелевской премии, автору стихов «О зимней компании 80 — го года»
«Слава тем, кто не поднимая взора,
Шли в абортарии в 60-х,
Спасая отечество от позора…»
«Убийство — дело рук молодежи, знакомой
С кровью понаслышке
Или по ломке целок…»
«Ясный морозный полдень
В долине Чучмекистана…»
«Настоящий конец войны —
Это платье одной блондинки
На спинке венского стула….»
Маэстро! Оставьте вздор
Высматривать скуки ради
Отроги афганских гор
На гладком листе тетради.
Плести рассуждений нить,
Качаясь на венском стуле,
Не зная, что значит быть
Горячей зимой в Кабуле.
Здесь все навевает грусть:
Долины, предгорья, реки.
За гребнями гор — Союз,
Для многих — уже навеки.
Давай, брат, на всех разлей
Афганской тоски и страха.
За родину тополей
Возлюбленную Аллаха —
Где разум был просто слеп,
А вера имела силу,
Где мы раздавали хлеб,
Что горек был от тротила.
Где с пылью глотали страх,
Где пили немые тосты,
Где правду везли в гробах,
Запаянных
На погосты!
За тех, кого с нами нет:
Шагнувших под солнцем белым,
Не в гранки своих газет, —
Под планки чужих прицелов.
Сгоревших: живьем в броне,
На гнойном тряпье санбатов,
Оставшихся на войне
Кровавых восьмидесятых.
Поэты кричат во сне.
А крест наш несут солдаты.