— Лежишь и ждешь меня, поняла? Никакой самодеятельности! К двери не подходить, на звонки не отвечать, ну и так далее.
— А ты куда? — Она не сердилась на него вовсе. Кто же может сердиться на проявление заботы, пускай и выраженной так вот совсем не ласково. Ну, не умеет он по-другому. Не умеет, оттого, может, и мрачный такой. И пытается держать под контролем все, что плещет из него через край. Держит, тормозит, а все равно прорывается. Потому и прячется за грубостью и не смотрит на нее.
— Я? Я по делам. — Он открыл шкаф и принялся ворошить там ровные стопки свитеров и маек. — Буду скоро. А ты оставайся дома и будь умницей и не расстраивай меня больше так…
— Степ, а по каким делам?
Ей это и неважно было почти, просто захотелось вдруг к нему поприставать. Чтобы просто слушать, как он говорит, отвечает, раздражается. И делает это все так, будто они уже сто лет вместе и еще столько же будут. И так день за днем, год за годом. Он злится, потому что стремительный и нетерпеливый. А она пристает, слушается и не возражает, потому что терпеливая и еще потому что.., тс-сс, об этом еще очень рано.
— По каким делам? Да так… — Он рассеянно держал в руках две водолазки и джемпер в мелкую полоску на пуговицах. — Нужно разыскать тут одного специалиста по «норушкам». Да, Тань, совсем забыл спросить… Не видела случайно, кто на тебя напал?
— Этот джемпер не идет ни к одной водолазке, Степ. Надень вон ту, что на полке. Да, черную. Вторая сверху справа. Ага, она, — диктовала ему Татьяна, поражаясь, как он послушно отшвырнул на кровать две другие ненужные и полез за третьей по ее указке. — Знаешь… Кто-то ходил на втором этаже. Я сдуру подумала, что ты вернулся. От страха, может, от глупости. Побежала туда, а там за дверью… Я успела повернуться, но рассмотреть, кто ударил, — нет. Потом, когда упала, сначала, кроме звона в ушах и темноты, ничего не было. Потом немного темнота отступила, но было так больно, и сил совсем не было. А они ходили и ходили друг за другом, а потом вдруг ушли…
— Они? Как они? Их что же, было несколько?!
Ему в голову тут же стремительно полезли глупости про дачных воров и про то, что Татьяне просто катастрофически могло не везти в последнее время. И эти напавшие на нее могли не иметь никакого отношения ко всем ее прочим радостям, но…
Но так же не бывает. Вернее, бывает, но крайне редко. Бог бы дал, чтобы не в этот раз!..
— Их было двое.
Она смотрела, как он одевается, отмечая про себя каждую мелочь. Как он двигается, как тянет книзу край водолазки и застегивает пуговицы на джемпере. Как потом ерошит волосы и хмурится оттого, что рукав джемпера перекрутился. Смотрела, наблюдала, любовалась. Любовалась им и почти не испытывала того зловонного ужаса, который сделал ее тело безжизненным. А мысли вязкими, липкими и скверно пахнущими, точно так же, как ее кровь.
Так ведь все было в тот момент, когда она лежала на полу Степиной комнаты на Кирюшиной даче. Гадко, страшно. Именно так… И вспоминать об этом не хотелось, а хотелось просто смотреть на то, как Степа собирается, и еще говорить с ним очень хотелось…
— Мне кажется, что там были мужчина и женщина, — проговорила Татьяна, когда Степа, сменив вельветовые штаны на джинсы, присел к ней на кровать.
Присел, потянулся и поцеловал в щеку, в ту, что еще не успел выпачкать мазью от синяков и царапин.
— С чего ты взяла, что это были непременно женщина и непременно мужчина?
— Шаги вдруг стали разными. Сначала это были одни, когда я была внизу. Потом они же кружили вокруг меня. Потом удалились. Знаешь, так молотило по полу, как от женских каблуков. Часто, с таким характерным перестуком. А потом стихло. И через какое-то время, может, через час, а может, через минуту, мне трудно было судить, снова шаги. Уже другие. Тяжелые.
— Ты хочешь сказать, что тебя ударила женщина?! — Ему снова вспомнились слова Шитиной о бешеной ревности Вероники — нынешней пассии Верещагина.
— Так выходит.
— Не могла это быть Вероника? Степан спросил не у нее, а адресовал вопрос скорее себе, так — мысли вслух, что называется. Но Таня неожиданно отрицательно качнула головой.
— Не-е-ет, кто угодно, но не она!
— Откуда ты знаешь? Ты же сказала, что не видела?
— Ну да, не видела, почти… Просто размытый какой-то силуэт, и все. Страшно было так, знаешь! — Она даже зажмурилась, вспомнив. — Но Веронику я бы точно узнала. Каждым бы нервом прочувствовала, будь уверен!
Степану ее слова совсем даже не понравились.
Прочувствовала бы она! Скажите, какая оголенность нервов в отношении новой любви ее бывшего мужа. С чего бы это?..
Забыв про ее ранение, он с бешеной силой по привычке шарахнул по двери спальни растопыренной пятерней и пошел в прихожую.
Узнала бы она, черт побери! Ночью стонала, металась, умоляла не останавливаться, а теперь узнала бы!
Он прошел в прихожую, успев поймать свою рассерженную физиономию в зеркале. Поймал и тут же расстроился. Что, в самом деле, с волосами творится?! Правда, что ли, лысеет?!
Он схватил массажную щетку с полочки и принялся взъерошивать то место, где отчетливо был заметен просвет. Наверное, натягивал на себя водолазку, оттого и разлохматился. И Татьяна теперь увидела… Нервом бы она почувствовала, понимаешь! Ему-то что теперь со своими нервами делать?! Такой четкий план был на сегодня. А теперь все кувырком…
— Степа.
Он отпрянул от зеркала и резко швырнул расческу на место. И снова вспылил, оттого что она заметила, как он прихорашивается перед зеркалом.
— Я что сказал тебе? — рявкнул он, нагибаясь за ботинками. — Я сказал тебе лежать! И выздоравливать, черт возьми!
— Степа, ну не злись. Пожалуйста, — мягко ступая маленькими ступнями в белых махровых носочках — он видел только эти вот ее носки, сидя на корточках, — Татьяна подошла к нему и попросила жалобно:
— Ну прости меня, Степа. Я снова что-то сморозила. А ты теперь…
— Ну что я теперь? Что? — вскинулся он, поднимаясь. — Что я теперь?
С чего-то вдруг расхотелось ехать куда бы то ни было, а захотелось побыть дома с Татьяной. Просто поваляться на диване в гостиной перед теликом. Положить ей голову на коленки и жмуриться от удовольствия. Она бы неторопливо перебирала его волосы и острила необидно о его намечающейся лысинке, тыча туда пальчиком. Потом можно было бы попить чаю с баранками или сухарями. Как с матерью они пили в детстве, прихлебывая кипяток и соревнуясь, кто громче…
Не до чая теперь. Он должен ехать. Да и зол на нее вроде как.
— Ну, что молчишь? — Он должен быть серьезным и суровым, хотя уже почти и расхотелось. — Что я теперь?
— А ты теперь ревнуешь, Степа, — промямлила его покалеченная Верещагина и улыбнулась побитым, выпачканным мазью лицом.
— Я? Я ревную? Да ты!.. Нет, ну вообще!.. — Он шлепнул себя по бедрам, помотал головой, снова, как привязанный, уставился на ее носки, и вдруг… — А ведь и правда, ревную, Тань. Точно ведь. Разозлился, когда ты так сказала. А че ты, а?! Каждым нервом она, блин! Иди сюда, дурочка…
Глава 14
У нее ушло слишком много времени на то, чтобы раздобыть адрес Верещагиной. Пришлось долго и почти безуспешно звонить Степану. Тот трубку не брал или сбрасывал ее звонки. Потом рявкнул так, что пришлось тормозить и теребить пальцами оглохшее ухо.
— Заняты, Степа? — не хотела, да с ехидцей поинтересовалась Шурочка.
— Ну… Да… Занят, а что?
— Надо полагать, в офисе сегодня еще никто не появлялся, — констатировала она вполголоса и, заслышав его возмущенное сопение, поспешила:
— Мне адрес Татьяны нужен и тех старушек, что поумирали в этом месяце так скоропалительно.
Адрес был получен спустя минут десять. Для этого ей снова пришлось перезванивать. Во двор Верещагиных она въезжала уже через пять минут.
Шитина медленно проехала по всему двору, остановилась на парковочной площадке, огороженной новеньким побеленным бордюром, заглушила машину и принялась оглядываться.
Хороший дворик, чистенький. Кто-то очень следил за тем, чтобы с асфальта вовремя сметалась облетевшая листва. И чтобы к зиме песочницы были вычищены, дабы не служить пристанищем бродячих четвероногих. И чтобы урны не были переполнены и не вываливали свое содержимое на землю, раскрученные пинками хулиганов. Фонари сейчас не горели, но Шурочке почему-то казалось, что вечерами те непременно горели, слишком уме ухоженным выглядел дворик.
Машин на стоянке было мало. Ее красная «Тойота» выделялась среди двух «десяток» и одного задрипанного, грязного по самые окна «москвичонка» чужеродно и как-то не по-настоящему. Как разукрашенная грудастая Барби среди грубых резиновых кукол с вдавленными пучеглазыми лицами. Наверное, стоило приехать сюда на автобусе или оставить машину где-то за углом. Как-то не вязалась ее легенда с таким вот шикарным авто, совсем не вязалась.
Взяв с соседнего сиденья сумку, Шурочка выудила оттуда блокнот и авторучку, вылезла из машины и неторопливой походкой двинулась к подъезду Верещагиной.
Квартира Надежды Ивановны, той самой тетушки, что умерла якобы от сердечного приступа или от несчастного случая, спровоцированного сердечным приступом, все еще была опечатана. То ли родственников не было. То ли следствие все же имело место быть, и допускать туда родственников пока не пожелали.
Постояв в раздумье на ее пороге, Шурочка начала названивать в две другие квартиры, расположенные на площадке. Странное дело, но открылись обе двери почти одновременно. За одной маячила заспанная физиономия высоченного «качка», сразу оживившегося при виде длинноногой черноглазой Шурочки. Вторая, открывшись, представила на обозрение женщину средних лет с зареванным ребенком на руках. Женщина смотрела недобро из-под сальной челки, которую все время сдувала с глаз. Подбрасывала сползающего ребенка повыше на живот и тут же спешила одернуть неряшливый в пятнах халат.
— Добрый день, — вежливо, но без лишнего подобострастия пробормотала Шурочка и вежливо улыбнулась. — Я из собеса, отдел социальной поддержки малоимущих пенсионеров. Меня интересует ваша соседка Надежда Ивановна. Мы несколько раз присылали ей вызов, звонили, и все безрезультатно. У нас отчетность и все такое, а она не является. Не подскажете, в чем дело?