Мы хотим сказать, что ничто не может стремиться к бытию иначе, как стремясь отвергнуть и исключить что-то иное; что состояние, обычно называемое «бытием», есть лишь положительная разность между тем, что исключено, и тем, что включено.
Но мы говорим, что нет положительной разности: что все подобно мыши и червю в круге сыра. Мышь и червяк: что может быть более несходно? Они остаются там неделю, месяц: и вот оба уже состоят из преображенного сыра. Я хочу сказать, что все мы, мыши и черви, лишь проявление всеохватывающего круга сыра.
Что в желтом нет положительного отличия от красного: это лишь другая степень колебаний того, колебанием чего является красный; что желтый и красный продолжают друг друга, сливаясь в оранжевом.
Так что, когда наука пытается классифицировать явления, объявляя все красное существующим, а все желтое ложным и иллюзорным, разграничительная линия оказывается ложной и произвольной, поскольку оранжевые предметы, выражающие собой непрерывность, окажутся по обе стороны предложенной границы.
Продолжая, мы попытаемся высказать:
Что не существует основы для классификации, для включения и исключения, более надежной, нежели желтизна или краснота предмета.
Наука, на различных основаниях, приняла и включила в себя множество данных. Не сделай она этого, не было бы ничего, что, кажется, есть. Наука, опираясь на разнообразные основания, исключила множество данных. Тогда, если красное есть продолжение желтого, если каждое основание для принятия продолжает собой основание для исключения, наука неизбежно должна была исключить некоторые вещи, являющиеся продолжением принятых. Краснота и желтизна, слитые в оранжевость, — выражение всех опытов, всех мерок, всех способов сформировать мнение.
То есть любое положительное мнение по любому вопросу есть иллюзия, основанная на ложном допущении, что существуют положительные различия, на основе которых можно судить.
Что любое мышление стремится к чему-то — факту, основе, обобщению, закону, формуле, общим свойством коего является позитивность; что в лучшем случае удается сказать, что те или иные вещи самоочевидны — причем под очевидностью мы подразумеваем опору на что-то еще…
Что есть стремление, но цель никогда не была достигнута, однако наука действовала, правила, объявляла и выносила приговоры так, словно достигла цели.
Что такое дом?
Невозможно определить, что есть что-то, положительно отличив его от всего прочего, если не существует позитивных различий.
Сарай — это дом, если в нем кто-то живет. Но если «домовость» определяется наличием обитателей — поскольку не определяется архитектурным стилем, — то птичье гнездо — это дом, и принадлежность обитателя к человеческому роду не является обязательной, ведь мы говорим о кошачьем домике; и материал не дает возможности судить, так как мы говорим о снежных домах эскимосов или о том, что дом рака-отшельника — пустая раковина, а прежде она была домом для построившего ее моллюска; или же вещи, столь положительно различные, как Белый дом в Вашингтоне и ракушка на морском берегу, принадлежат к непрерывному ряду.
Так, например, никто не может сказать, что есть электричество. Его невозможно положительно отделить от теплоты, или магнетизма, или жизни. Метафизики, богословы и биологи пытались дать определение жизни. И потерпели поражение, поскольку в положительном смысле определять нечего: не существует явления жизни, которое бы не проявлялось в некоторой степени в химических процессах, магнетизме или движении звезд.
Белые коралловые острова в синем море.
Они кажутся отдельными: представляются индивидуальными, положительно отделенными один от другого — но все они есть выступы одного и того же морского дна. Различие между морем и сушей не положительно. В любой воде есть сколько-то земли; во всякой земле есть сколько-то воды.
Итак, если все, что выглядит предметами, есть лишь части одной непрерывности — не более «вещи в себе», чем ножка стола; если все — лишь продолжение чего-то иного — тогда ни один из нас не самостоятельная личность, если физически мы лишь продолжение окружающей среды; если психически нам не оставлено ничего, кроме выражения отношений со средой.
У нашей общей идеи две стороны:
Условный монизм, то есть все «вещи», которые кажутся отдельными, есть лишь острова, продолжения чего-то, лежащего в глубине, и у них нет реальных границ.
Но что все «вещи», хотя они лишь продолжения непрерывности, стремятся оторваться от целого, лишающего их собственной идентичности.
Я утверждаю существование непрерывной общности, для которой все кажущиеся отдельными вещи есть лишь ее различные выражения, и в то же время частные случаи общего стремления отделиться и стать настоящими вещами, обеспечить себе целостность, или положительное отличие, или окончательную границу, или постоянную независимость — или личность, душу, как это называют, говоря о человеческих проявлениях…
Что все, стремящееся утвердить себя как реальность, позитив, замкнутую систему, правительство, организацию, «самость», душу, единичность, индивидуальность, должно для этого провести черту между собой и прочим, иначе говоря, включить все, что представляет собой, и исключить, отвергнуть, проклясть «все прочее».
Никаким иным образом нельзя обрести видимость бытия.
Причем подобное действие есть действие ложное, произвольное, тщетное и опасное, как если бы кто-то захотел провести круг в море, включив в него несколько волн и утверждая, что все другие волны, продолжением коих являются включенные, положительно отличны, и не щадил бы жизни, доказывая положительное отличие включенных и проклятых им волн.
Мы говорим, что все наше существование есть одушевление частного идеалом, достижимым лишь во всеобщем.
Что, если всякое исключение — ложно, потому что все включенное продолжается в исключенном: что, если видимость доступного нам существования есть лишь результат исключения, то ничто, доступное нашему восприятию, не существует — существовать может только всеохватывающее единство, универсум.
Нас в особенности интересует современная наука как проявление этого единственного идеала, или цели, или процесса.
Что исключенное — неоправданно, поскольку нет положительных стандартов, позволяющих судить, — имеет столько же прав на существование, как избранное.
Наша общая идея:
Что состояние, привычно и наивно называемое «существованием», есть течение, или поток, или стремление от негатива к позитиву, и объединяет первое со вторым.
Под позитивом мы подразумеваем:
Гармонию, равновесие, порядок, регулярность, устойчивость, вещественность, единство, реальность, систему, управление, организацию, свободу, независимость, душу, «самость», личность, целостность, индивидуальность, истину, красоту, справедливость, совершенство, определенность…
Что все, называемое развитием, прогрессом или эволюцией, есть движение, или стремление к этому состоянию, для которого, или его свойств, придумано столько названий, объединенных в одном слове: «позитив» — положительность.
Такое объединение сперва нелегко принять. Поначалу может показаться, что не все эти слова — синонимы, что «гармония» может означать «порядок», но, говоря, к примеру, «независимость», мы не подразумеваем «истину», и под «устойчивостью» не понимаем «красоту», «систему» или «справедливость».
Я принимаю неразрывную общность, проявляющую себя в явлениях астрономических, химических, биологических, психических, социальных; что повсюду она стремится к частным проявлениям позитива — и для этих проявлений, часто различных лишь по видимости, мы устанавливаем различные названия.
Мы говорим о планетной «системе», а не «управлении», однако в отношении, например, магазина эти слова оказываются взаимозаменяемыми. Принято было говорить о химическом равновесии, но не о социальном равновесии — однако это ложное разграничение уже стерто. Мы увидим, что под всеми этими словами подразумевается одно и то же состояние. В каждодневном употреблении или в отношении привычных заблуждений они, разумеется, не синонимичны. Для ребенка земляной червяк — не животное. Но животное для биолога.
Под «красотой» я понимаю то, что кажется полным.
Напротив, неполнота или увечность — уродливы.
Венера Милосская.
Ребенку она кажется уродливой.
Когда человек привыкает воспринимать ее как целостное произведение, она, хотя и не полна с точки зрения биологии, становится красивой.
Рука, рассматриваемая только как рука, может быть красива. На поле боя — явный обрубок — некрасива.
Но все, с чем мы сталкиваемся на опыте, есть лишь часть чего-то еще, что, в свою очередь, тоже оказывается частью еще чего-то — иначе говоря, для нас нет ничего красивого — только видимость, тяготеющая более к красоте или уродству. Полна только всеобщность, только полнота красива; и всякая попытка достигнуть красоты есть попытка придать частному свойства общего.
Под устойчивостью мы понимаем неподвижность и невосприимчивость к влияниям. Но все видимое есть лишь реакция на что-то иное. Таким образом, и устойчивым может быть только универсум — то, кроме чего нет ничего. Хотя некоторые объекты представляются — или являются — более устойчивыми, чем другие, однако для нас в опыте существуют лишь различные уровни в непрерывности между устойчивым и неустойчивым. Каждый, кто борется за устойчивость, называя ее постоянством, выживанием или стойкостью, стремится придать чему-то частному состояние, достижимое лишь во всеобщем.
О независимости, целостности и индивидуальности я могу рассуждать, лишь считая, что, кроме нее, нет более ничего; потому что, приняв существование хотя бы двух явлений, мы должны принять их непрерывную связь и взаимное влияние; если все есть лишь реакция на что-то иное, то два предмета взаимно уничтожают независимость, целостность и индивидуальность другого.
Стремление к организации, системе и вещественности может достигать большего или меньшего приближения, но всегда оказывается в промежутке между Порядком и Беспорядком и никогда не достигает цели из-за влияния внешних сил. Всякое стремление к полноте. Если для всякого частного феномена всегда есть внешние силы, такое стремление реализуется лишь в состоянии полноты, для которой нет никаких внешних сил.