Так властно были преданы проклятию падающие камни. Метод исключения оставил в качестве объяснения молнию, ударяющую во что-то, что ранее уже находилось на земле.
Но позитивна и судьба всех позитивных утверждений. Редко услышишь, как отверженные камни поднимают крик против наложенного на них приговора, но аэролиты это сделали — или сведения о них, разбомбившие воздвигнутую стену.
«Monthly Review» (1796-426):
«Обсуждаемое здесь явление кажется большинству читателей наиболее невероятным из всех возможных. Падение с неба больших камней, необъяснимым образом поднявшихся туда ранее, кажется относящимся к области чудесного, поскольку его невозможно объяснить никакими известными естественными причинами. Однако масса свидетельств, приведенных здесь, доказывает, что это явление в самом деле имеет место, и мы вынуждены уделить ему соответствующее внимание».
Автор отказывается от первого, безусловного, исключения и смягчает его ссылкой на то, что за день до падения камня, о котором сообщали из Тосканы 16 июня 1794 года, произошло извержение Везувия…
Иначе говоря, камни иногда падают с неба, но это те камни, которые были подняты в небо смерчем или вулканическим извержением в другой части земли.
С тех пор прошло сто двадцать лет. Я не знаю ни одного случая, когда было бы доказано земное происхождение аэролита.
С падающих камней проклятие пришлось снять — правда, с условием, которое исключало воздействие внешних сил.
Даже обладая ученостью Лавуазье, не всегда возможно анализировать, да и просто видеть то, что не согласуется с гипнотическим воздействием, или условной реакцией на него, своей эпохи.
Мы больше не верим. Мы допускаем.
Мало-помалу от смерчей и вулканов пришлось отказаться, однако столь велика сила гипноза исключения, или проклятия, или стремления к позитиву, что и до нашего времени некоторые ученые, в том числе такие заметные, как профессор Лоуренс Смит и сэр Роберт Болл, воздерживаются от принятия теории внеземного происхождения, утверждая, что на землю может падать лишь то, что было выброшена вверх или унесено вихрем с какой-то другой ее части.
Что может быть солиднее: под солидностью я понимаю стремление к надежности и цензурности.
Девственная чистота.
Метеориты, сведения о которых когда-то предавались проклятию, ныне признаны, однако общее впечатление о них сводится только к сужению круга отверженных: что с неба падают только два вида субстанций — металлическая и каменная; что металлические объекты состоят из железа и никеля…
Масло, и бумага, и шерсть, и шелк, и смола.
Мы видим с самого начала, что девственность науки с воплями и рыданиями защищается от внешних воздействий на двух основаниях:
Прежде всего:
Или поднято с земной поверхности и падает в другом месте… Совсем недавно, 2 ноября 1922 года, в «Nature Notes» (13-231) член общества Силборна доказывал, что метеориты не падают с неба; что массы железа, «и ранее бывшие на земле», притягивают молнию; что замеченную молнию и принимают за падение светящихся тел.
Под прогрессом мы понимаем насилие.
Масло, и говядина, и кровь, и камни с разными странными надписями.
3
Итак, мы говорим, что наука имеет не больше отношения к реальному знанию, чем рост растения, или организация отделов универмага, или развитие нации: все они принимают в себя, ассимилируют, или организуют, или систематизируют — то есть представляют собой стремление к состоянию позитива — к тому, кажется мне, что обычно называют раем.
Невозможна никакая подлинная наука там, где существует непрерывная изменчивость, но всякое изменение, говоря в более точных терминах, промежуточно или случайно, поскольку сама принадлежность к Непрерывности выражает недостижимость упорядоченности.
Неизменное, то есть действительное и устойчивое, для Непрерывности не существует — подобно тому как, говоря приближенно, непрерывная интерпретация внешних звуков в сознании спящего не может продолжать существование, поскольку соприкосновение с относительной реальностью будет уже не сном, но пробуждением.
Наука есть попытка пробудиться к действительности и, следовательно, попытка достичь равномерности и единообразия. То есть равномерность и единообразие стремятся отсечь все внешнее, что могло бы их нарушить. Под Универсумом мы понимаем действительность. Отсюда идея, что основное сверхустремление науки безразлично к частному предмету изучения: что истинный дух ее — в стремлении упорядочить. Жучки, и звезды, и химические смеси — они квазиреальны, и о них в действительности нечего узнавать; зато систематизация псевдоданных есть приближение к реальности, или окончательному пробуждению.
Или спящее сознание — с его кентаврами и канарейками, превращающимися в жирафов, — для таких созданий не может быть биологии, но попытка спящего разума систематизировать их станет движением к пробуждению, если под бодрствованием — относительным — мы понимаем лучшую мысленную координацию.
Так что для попытки систематизировать, отсекая по возможности все внешнее, идея падающих извне предметов в науке подобна жестяной дудочке, вторгающейся в относительно стройную музыкальную композицию — мушиным точкам в более гармоничной композиции художника — суфражистке, выступающей с политическими лозунгами на молитвенном собрании.
Если все есть одно, то есть промежуточное состояние между реальностью и нереальностью, и ничто не способно вырваться из него и установить собственную целостность, и не могло бы «существовать» в непрерывности, если бы вырвалось из нее, так же как родившийся ребенок не может в то же время оставаться зародышем, я, разумеется, признаю отсутствие позитивного различия между наукой и христианской наукой — и отношение обеих ко всему нежелательному одинаково: «не существует».
Для лорда Кельвина, также как для миссис Эдди[1], все, что их не устраивает, не существует.
Конечно, нет, — соглашаемся мы, промежуточники, но в Непрерывности точно так же нет и абсолютного несуществования.
Или христианский ученый и зубная боль — в окончательном смысле ни того, ни другого не существует, но то же относится и к их несуществованию, и, если верить нашим докторам, победит тот, кто достигнет большего приближения.
Секрет власти…
Думаю, это тоже глубокая мысль.
Хотите властвовать над чем-то?
Будьте ближе к реальности, чем оно.
Мы начнем с желтых субстанций, выпадающих иногда на эту землю, мы увидим, оказываются ли данные о них ближе к реальности, чем догмы, отрицающие их существование — то есть отрицающие их как нечто внешнее по отношению к этой земле.
Мы основываемся только на впечатлении. У нас нет ни позитивных мерок, ни стандартов. Реализм в искусстве, реализм в науке — они уходят в прошлое. В 1859 году следовало принимать дарвинизм; теперь многие биологи бунтуют и хотят допустить что-то иное. В свое время его следовало принимать, но, конечно, дарвиновская теория никогда не была доказана.
Выживают наиболее приспособленные.
Что понимается под самыми приспособленными?
Не самые сильные; и не самые умные.
Слабость и глупость повсюду выживают.
Невозможно определить приспособленность иначе, как способность к выживанию.
Следовательно, «приспособленность» — это другое названия для «выживания».
Дарвинизм.
Выживают те, кто выживают.
Хотя дарвинизм, таким образом, оказывается лишенным позитивного основания, или абсолютно иррациональным, он накапливает соответствующие данные, и его стремление к упорядоченности более приближается к Организации и Вещественности, чем у предшествующих ему хаотических рассуждений.
И Колумб никогда не доказывал, что Земля круглая.
Тень Земли на Луне?
Никто никогда не видел ее целиком. Тень Земли гораздо больше Луны. Если край тени закруглен — на округлой Луне — то ведь и плоский предмет может отбрасывать изогнутую тень на выпуклый предмет.
С остальными так называемыми доказательствами можно разобраться тем же способом. Не мог Колумб доказать, что Земля круглая. Этого и не требовалось: всего лишь приблизиться к позитиву более, чем его противники. В 1492 году следовало тем не менее допустить, что к западу от Европы есть другие земли.
Я предлагаю допустить, как нечто, соответствующее духу первой четверти XX века, возможность, что за пределами нашей Земли есть другие земли, из которых на нашу землю попадают предметы, подобно тому, как предметы плывут из Америки в Европу.
Что касается желтой субстанции, выпадающей на эту землю, ее внеземное происхождение удается исключить, приняв догму, что желтая окраска дождевой воды и снега объясняется желтой пыльцой земных сосен.
«Symons’ Meteorological Magazine» особенно педантичен на сей счет и рассматривает все попытки других объяснений как в высшей степени неприличные.
Тем не менее «Monthly Weather Review» за май 1887 года сообщает о золотисто-желтых осадках, выпавших 27 февраля 1877 года в Пекло, в Германии, причем окраска объяснялась четырьмя видами организмов, но не пыльцой. Наблюдались микроскопические предметы в форме стрел, кофейных зерен, рожков и дисков.
Может, это были символы. Предметные иероглифы.
Преходящая фантазия… пусть ее…
В «Annales de Chimie» (85-288) приводится перечень дождей, содержавших, как сообщается, серу. У меня имеется еще тридцать или сорок заметок. Не буду их приводить. Признаю, что в каждом случае выпадала пыльца. Я с самого начала объявил, что метод наш — метод ученых и богословов, а они всегда начинают с демонстрации свободомыслия. Я для начала даю тридцать или сорок очков в их пользу. Я не меньший либерал, чем они, или мне мой либерализм ничего не стоит — так много данных в нашем распоряжении.
Или просто рассмотрим типичную догму и как она действует.
В «American Journal of Science» (1-42-196) нам сообщают о желтой субстанции, которая, как из ведра, сыпалась на палубу судна безветренной июньской ночью в Пикту-Харбор в Новой Шотландии. Автор исследовал субстанцию и обнаружил, что она «выделяет азот, аммиак и животный запах».