Осколки мира. Том 1. Отшельник
Глава 1Возвращение Одиссея
Это была самая долгая проходка за всю мою карьеру.
Я провел на той стороне триста двадцать шесть дней, и в каждый из них имел немало возможностей протянуть ноги.
Впрочем, я и не рассчитывал на легкую прогулку.
Гамма Южного триптиха — эдакая черная вдова среди рифтов. Своего первого визитера она убила прямо на глазах куратора в момент перехода, да и с последующими была не очень-то добра.
Так что, если бы не особые причины, я бы в жизни не пожелал себе такого назначения.
Но так уж вышло, что причины у меня были. Такие, что я был согласен даже на полуофициальное предложение полковника Ладыженского и вошел в рифт фактически в обход своего прямого начальства.
И, к счастью, сумел вернуться.
Ослепительно-белое мерцание точки светило мне в спину, а прямо передо мной чернела дверь в мой привычный мир. Наконец-то!
Я с силой толкнул ее левым плечом — не потому, что был левшой, просто правой десять минут назад пытался полакомиться чешуйчатый ящер. С предплечья свисали клочья защитного костюма, серо-зеленые, забелённые остатками обеззараживающего спрея, а в прореху виднелась моя пожеванная плоть с неравномерным слоем «санитарки».
Вот только дверь не открывалась, а кодовый замок на безжизненно угасшей панели был заблокирован и отключен от электричества.
Похоже, меня здесь уже не ждали.
— Твою мать, — пробормотал я, окидывая взглядом защитную колбу, внутри которой был заперт вместе с точкой пространственного искривления.
В мое отсутствие защитную колбу с внешней стороны эти лабораторные олухи покрыли чем-то черным и непрозрачным, так что я не мог видеть, кто сегодня дежурит на станции, и вообще, находится ли этот самый дежурный на месте, или покурить вышел. Я несколько раз посильней ударил кулаком в дверь и, вдавив до упора кнопку на коробке переговорника, крикнул:
— Сова, открывай! Медведь пришел!
Потом прислонился к коробке ухом, рассчитывая услышать хоть какие-то ответные звуки.
Но хрена с два.
Ругнувшись, ногой подвинул к себе набитый образцами и всякими полезными приблудами рюкзак и вытащил из наружного кармана узкую пластиковую коробку с элементарным набором ремонтных инструментов.
Вывернув четыре болта, вскрыл техническую панель и врубил рычажок резервного питания.
Замок пикнул и уставился на меня вспыхнувшим красным глазом.
— Другое дело, — буркнул я и набрал свой код на панели.
Невидимые кулеры надрывно загудели, будто собирались взлететь, и на панели загорелся зеленый огонек.
Я толкнул дверь, и та с противным скрежетом открылась.
Хоть я и недолюбливал своего нового куратора, но кое в чем вынужден был с ним согласиться: похоже, механиков и правда пора на кол сажать за халатное отношение к работе.
— Дежурный! — крикнул я, вываливаясь вместе с рюкзаком в уютный желтоватый свет станции. — Заводи свою колымагу и строчи отчет: вернулся проходчик точки Гамма Южного Триптиха, личный номер ноль один — тридцать восемь — И Ка один, позывной — «Монгол», — выпалил я стандартную формулу.
И, озираясь по сторонам, умолк.
Все вокруг было не так.
Неизменными остались только прозрачные боксы вокруг двух других точек триптиха. Альфа все так же едва поблескивала бледно-зеленым мерцанием, Бета — ярко вспыхивала теплым желтым огнем, работая единственным осветительным прибором на пустующей станции.
Вместо бумажного Эйнштейна на стенах висели портреты неизвестных мне мужиков с жизнерадостными и сытыми лицами. Эргономичные пластиковые столы с мониторами и компьютерные кресла, покрытые шерстью местной дочери полка рыжемордой Дуськи, исчезли. Их место теперь занимали два громоздких деревянных стола с эрмитажными стульями, обтянутыми зеленым бархатом. В дальнем углу на специальной подставке стояло красное знамя с золотым Георгием Победоносцем, а у выхода вместо медицинской кушетки и лабораторного стола со шкафчиком расположился мягкий диван и тумбочка с иконами.
При виде такого, честно говоря, мне реально помолиться захотелось.
Этого только не хватало. Неужели главой проекта стал Скворцов?.. Потому что больше никто из наших руководителей не допустил бы превращения медицинского ящика в иконостас.
Я глубоко вздохнул. Подошел к тумбе и открыл ее.
К счастью, там все-таки хранились не молитвенники. На верхней полке лежали стерильные бинты и пластыри первой помощи.
Ниже я нашел медицинские препараты в ампулах. Подписаны они были лаконично: «сыворотка — 1», «сыворотка — 3» и «сыворотка — 12». И никакого описания состава или показаний к применению.
— Все чудесатей и чудесатей, — сказал я Николаю Угоднику, почему-то глядевшему на меня с иконы с не меньшим удивлением, чем я — на него.
Взял один пластырь подходящего размера, вытащил из рюкзака клинок любимой сломавшейся «бабочки», и долго, старательно отрезал рукав своей спецухи. Ткань здесь была специальная, такую просто так не порвешь. Но терпение, помноженное на труд, всегда дает результат. Завернув клинок в отрезанный рукав, я сунул его обратно в рюкзак и наложил пластырь на рану. Еще несколько штук на всякий случай отправил в карман.
Конечно, пасть чешуйчатого ящера — та еще помойка. Ну да ничего. Уж лучше обойтись пластырем первой помощи поверх остатков «санитарки», чем колоть себе неведомую дрянь.
Я подошел к входной двери. И, прежде чем ее открыть, на всякий случай прислушался.
Без малого год назад станцию окружал густой сквер, высокий забор с камерами через каждый метр, электрощиты и караул из полсотни солдат. Шутка ли — целых три нестабильных точки в одном месте, да еще чуть ли не в центре города!
Мне рассказывали, что до коллапса с пространственным искривлением на месте триптиха располагался Орехово-Зуевская центральная городская больница, так что переделать территорию под новые условия не составило труда.
Не услышав ничего подозрительного, я принялся открывать замки, которых на толстенной железной двери оказалось четыре.
И выглянул наружу…
— Да иди ты, — сорвалось у меня с языка.
Дверь вырвалась у меня из опустившейся руки и, скрипнув, полностью распахнулась.
Передо мной расстилалась серая пустошь с проплешинами изможденной растительности. Над ней нависало тяжелое ржавое небо. Резкий ветер со свистом гнал по равнине клубы пыли. Где-то вдалеке надрывно кричала одинокая ворона.
А прямо в десятке метров от входа лежал полуистлевший человеческий скелет, пришпиленный к мертвой земле самым настоящим мечом!
Я судорожно сглотнул слюну.
И закрыл дверь обратно.
Не меньше минуты смотрел на ее прекрасную фактурную поверхность.
Потом тряхнул головой и снова открыл дверь.
— Кар! — сказала мне ворона. Спикировала сверху на рукоять меча. И опять раскатисто повторила: — Кар-р!
— Пошла к черту, — ответил я ей и снова захлопнул дверь.
Отступил на шаг и медленно сел на диван.
Меня зовут Марат Александрович Назаров. Мне двадцать три года, и я проходчик.
Имя мне дала мать в память о том заезжем татаро-монголе, с которым у нее случился скоропостижный роман с последствиями в виде беременности. Отчество досталось от деда. Фамилия тоже от него. Хотя отчим, известный в определенных кругах профессор Белов, в свое время нехотя подарил мне свою, я благополучно от нее отказался, едва достигнув совершеннолетия.
И не для того, чтобы по-детски досадить — хотя было за что. Просто я действительно не имел никакого отношения к семейству профессора, а всего лишь являлся внебрачным сыном его жены.
Он это понимал не хуже меня и даже не обиделся.
Мой позывной — «Монгол».
Хотя из монгольского у меня по большому счету только черные волосы и чуть раскосый разрез глаз — зеленых, как у матери. Так что, когда люди, знавшие меня только по позывному, встречались со мной в первый раз, нередко спрашивали — почему вдруг «Монгол»?
Да просто так сложилось.
Позывной для проходчика — даже больше, чем имя. Потому что во всех отчетах фигурирует именно он и личный номер, который включал в себя сведения о номере группы, в которой человек проходил подготовку, порядковый номер и класс.
Я — исследователь.
Есть еще силовики, которые способны лбом прошибать стены без ущерба для здоровья. Они запросто могут вырезать яйца бешеному дракону и выжить, а потом в лаборатории узнать, что вообще-то те яйца, за которыми их посылали, следовало искать в гнезде.
Третий, последний тип проходчиков — ученые. Этих мы называли «снежинками». У них слабое тело, но неплохие мозги. Ученые третьего класса — вообще разменная монета. Их часто сажают на хвост прожжённым силовикам, но каждый второй не возвращается из первой же экспедиции. Ценность представляют собой только ученые первого класса — статус, до которого надо не только дожить, но и мутировать определенным образом.
Потому что все проходчики — генетические мутанты. Взаимодействие с точками пространственного искривления меняет нас. После каждой экспедиции техногенетики и синергеты берут у нас анализы всего, чего только можно, психиатры и физиологи мучают тестами в поисках новых изменений.
Иногда эти самые изменения бывают удачными и открывают новые возможности.
Но случаются и неудачи. Я собственными глазами видел, как один из наших вывалился из колбы с раздувшейся головой гидроцефала и дряблым старческим телом. Одежда бросившегося ему навстречу дежурного вспыхнула, как факел. Следом за ней загорелся ближайший стул.
Проходчик обрел способность к неконтролируемому пирокинезу, но через неделю скончался от стремительно прогрессирующей прогерии. Его тело буквально развалилось от старости, хотя парню было всего двадцать восемь лет. Вот такие генетические игры.
А еще иногда случается, что сознание человека оказывается не в состоянии принять случившуюся мутацию. Конечно, у нас есть целый штат прогнозистов, но все их расчеты больше похожи на гадание, чем на науку. По факту же, шагая в тот или иной рифт, мы зачастую понятия не имеем, что ждет нас по ту сторону. Даже если это дальнейшая разработка уже описанного кем-то мира. Ведь мало того, что у всех нас изначально разные параметры, так еще и приобретенные в процессе работы мутации вступают в игру, так что просчитать возможные последствия бывает просто невозможно. Привнесенные изменения человеческая нервная система может или принять, или мифологизировать. Например, начать ошибочно распознавать как прикосновение горячего или холодного. Или шевеление насекомых под кожей. Или даже как боль от ран, которых нет. Это называется психо-соматическим конфликтом.