Так-то в нижнем «Мелетине» и не такое случалось. Бывало и хуже чего. Но Мал — человек маленький. И дело у него— маленькое. А потому он не лез, если не просят. Сколько раз он просто отводил глаза? Отходил в сторону, делая вид, что он ничего не видит и не слышит? Знал свое место, да.
Вот и до него очередь дошла…
Все разбежались по углам. Ни одна тварь не спросила: «Как дела, Мал Малыч?»
Мал резко перевернулся на другой бок.
А что бы он сделал? Ну, вышвырнули бы на улицу с каким-нибудь бедолагой на пару… И тому бы не помог, и себя бы подставил. Вот и все остальные то же так думают, и никто не хочет оказаться на месте Мала — а для постороннего глаза его положение выглядит ой, как плохо.
По легенде, он ходил проситься обратно в «Мелетин». И — неожиданно — визит этот оказался очень болезненным. Колкие насмешки младшего управляющего, подавальщики, отводящие взгляд или старательно делающие вид, что Мала тут нет. А ведь он привык, что в «Мелетине» с ним считаются, совета спрашивают, уважают.
Дутое оказалось уважение.
Да и не было его совсем, никогда не было. Это Мал себя надеждой тешил, что он, как ни крути, чего-то достиг. Может, наоборот, надо Святое Небо благодарить, что получил он эту возможность: увидеть жизнь свою со стороны, цену ее дешевую узнать и ужаснуться. Жил как в бычьем пузыре — все вокруг мутное. Эх!
Да вот только…. Наперекор нелицеприятному пониманию, хотелось ему обратно в этот самый пузырь, где была привычная, такая понятная жизнь — его личная маленькая жизнь. Вот уж, поистине, не зря мольцы учат сдержанности и молчанию, указывая на то, что язык места мало занимает, а зла делает много.
Это все потому, что у него, Мала, за ту свою спокойную жизнь накопилось достаточно раздражения. Сам копил, сам мысли свои лелеял, сам ночами думал, что хоть достиг чего-то, но большего достоин. Застрял в нижнем «Мелетине». Да. Не ценят так, как заслуживает.
И вот и вылезло. Сам не понял как влип.
Зато теперь у тебя, Мал Малыч, сказал он себе, не жизнь, а блюдо расписное, на котором пирог с сюрпризом. И не знаешь, что делать, и не знаешь, что будет…
Ткнешь в него вилкой, а он тебе в ответ струю горячего соуса в лицо. Отрежешь маленький кусочек с краю, а во рту потом скребанет металлом монетки…
Зрителям то в забаву, конечно. Счастливчика нашли! А сомнительное счастье — зуб обломать.
Да только не таков Мал простак, чтобы зубами рисковать.
Он нехорошо усмехнулся. Подсуропил он младшему управляющему напоследок, ой как, подсуропил. А все потому, что не простил этой снисходительности, насмешки этой, которую тот скрывать перестал…
Вот ведь странное дело: многое понял Мал и о роли «Мелетина», и о его непотопляемости, и еще о многом, что видел за все эти годы на своей работе, да не понимал по-настоящему, — и понравилось ему это чувство причастности к неким закрытостям, к пониманию тайн, для простого обывателя не доступным… Да, понравилось, это как чистое наслаждение — словно к отварным овощам соус с перчинкой подали. И оттого ему бы на младшего дурака-управляющего со всеми его шуточками внимания не обращать, теперь-то понятно, что его роль не на много выше роли Мала, ан нет…
Взодрало Мала до белой пелены перед глазами. Не собирался он князю про его делишки ничего говорить, а тут выложил всё, как на духу.
Да и оно, конечно, на пользу дела, которому теперь служит Мал, под клятву приведенный…
Недовольных людишек можно долго копить, а все равно потом чей-нибудь кулак да подымется… А князю «Мелетин» нужен.
Руб-Мосаньский кивал, слушал, про Старшего пару вопросов задал, поинтересовался, что Мал бы сделал для того, чтоб ситуацию исправить. У Мала крылышки и растопорщились!
Это потом уже, в дороге, пришло понимание: как бы князь уважительно с ним не общался, навсегда Мал теперь на этой службе. И одной поездкой Монастырь Неспящих он не отделается.
А сможет ли Мал сделать то, что велено, да ноги потом унести?
Ганг проснулся с ощущением беды. Во сне он упрямо, обливаясь потом, царапал тяжелый, черный камень, наглухо закрывший выход из пещеры, где он, Ганг, сидел уже не одно столетие. Обламывая ногти в кровь, он упрямо ломал и даже грыз черный, мерцающий кристалл, и не собирался отступать: он или выйдет или сдохнет. Третьего просто нет.
Камень пошел трещинами и Ганг с яростным и победным ревом ударил по нему обеими лапами, с наслаждением чувствуя, как под когтями крошится твердый камень.
Лапами?
Винтеррайдер открыл глаза.
Оказывается утро уже наступило.
Сон был дурацкий, как и все сны, что снились Гангу в эти дни. Какая пещера? Какие несколько столетий? Но при воспоминании о мерцающем кристалле Ганг, как ни странно, снова испытал клокочущую ярость, только уже наяву.
Главное, что все Бертовые анализы показали, что Ганг абсолютно здоров.
— Тебя можно демонстрировать в палате мер и весов, — шутил Берти, но смотрел на Ганга осторожно.
И — это тоже бесило.
Ганг сел на кровати на иноземный манер и, уронил голову лбом в ладони, уперся локтями в колени: есть ли что-нибудь вообще, что его не бесит?
Может быть, Берти ему не говорит правды? Не зря же общается с ним как со взрывоопасным сосудом. Даже Руб-Мосаньский стал в последние дни вежлив и предупредителен… до отвращения. Ему это не идет. Сразу закрадываются мысли, а не подготовила ли его опасная светлость какую-нибудь гадость?
Интересно, чувство юмора о чем-нибудь говорит? А подозрительность?
Сейчас Ганг соберется, приведет себя в порядок и, сделав вид, что он добр и весел, выйдет к остальным…
Ну да. Добр и весел.
Ганг фыркнул.
Фырканье вышло резким, злым, низким по звуку.
Винтеррайдер осторожно потрогал свое лицо, а потом встал и подошел к зеркалу. Все, как всегда, вот только глаза горят, отливая темным блеском, точно в глубине глаз Ганга прячется давешний кристалл из сновидения.
Забыв про свои планы, привести себя в порядок, он мрачно натянул домашние брюки и, едва накинув рубашку, толкнул дверь плечом. Однако, силу не рассчитал и дверь слегка не распахнулась, а отлетела с грохотом. Ганг остановился, борясь с новой вспышкой ярости. В какой палате мер и весов его надо показывать? В той, где отделение идеальных сумасшедших?
Берти он нашел в неком подобии местной гостиной, где вечерами отдыхал сам Руб-Мосаньский, который работу предпочитал не покидать даже ночью.
Сейчас Бертрам и князь склонились — голова к голове — над картой Империи. Картина эта отчего-то Гангу не понравилась.
— Злоумышляете? — хотел пошутить он, но прозвучало зловеще.
Берти взглянул недоуменно.
— Доброе утро, барон, — миролюбиво ответил Стойгнев. — У нас тут просто неожиданные новости.
У Ганга нехорошо ёкнуло сердце.
— Какие? — спросил он непослушными губами. — Доброе…, должно быть.
— Ожидаемые новости, — поправил Берти строго, кивнув Гангу.
— Парень ваш нашелся, — подхватил князь.
— Жив? — испытывая странное чувство радости оттого, что новости пришли вовсе не из Межреченска, уточнил Ганг.
— Да, — Берти всматривался в него чересчур пристально. — Подал сигнал. Он на территории Империи. Только… есть сюрприз.
— В каком смысле?
Берти свел брови:
— Не могу тебе ответить на этот вопрос. Петер вышел по запасному аварийному каналу связи. В чем там дело, будем разбираться позже, когда прибудем на место.
— За ним уже выехали? — вопрос был адресован Берти, но ответил сам Стойгнев:
— Не спеши, барон, — он тоже внимательно рассматривал Ганга. — Там, где ваш парень, сложная местность.
— А именно…? — уточнил Ганг, следя за руками князя. Тот передвинул карту Империи и достал из-под нее другую. Ганг вгляделся: какая-то провинция? В очертаниях привиделось что-то знакомое.
— Аномалия Лодомера, — Стойгнев постучал по карте, сделав паузу. — И сам он так считает, и, судя по искажению поля связи, мы верно его поняли. Увы, он там. Но координаты в этом случае, сам понимаешь, относительны.
Волфганг выругался витиевато и заковыристо — в лучших матросских традициях Островов.
Берти слабо усмехнулся, а князь вздернул бровь.
— Экий ты затейник, барон. Надо тебе наших подчинить. Пару раз их так обругаешь, и они как шелковые будут.
— Мне своих достаточно, — буркнул Ганг.
— Ему будет не достаточно, — возразил князь, сделав ударение на слове «ему».
Винтеррайдер кивнул. То, что Михаила начнут мягко давить со стороны моря, призывая к послушанию Королеве-Матери, было ясно как день. На встрече с ним в подвале «Мелетина» они это тоже обсуждали.
На деле же эта родственная царственная "мягкость" может обернутся морской блокадой страны со всеми соответствующими последствиями. И это только первый этап…
— Он и сам капитан отличный, — вслух сказал Ганг. — Посмотрим, что он скажет на эту тему.
— Если он сразу сам встанет во главе флота…, — начал князь.
— Посмотрим, — резко перебил Ганг.
Тревога вдруг накатила удушающей, невыносимой волной. Он прикрыл глаза. Больно стало смотреть на свет.
Ты все-таки не здоров, Ганг.
— Скажите лучше, что придумали. Как вытаскивать человека будем вместе с двумя его сюрпризами? — стараясь говорить спокойно, спросил он.
— Думаешь? — правильно понял Берти.
— Уверен.
— Человеколюбивый какой агент, — усмехнулся Стойгнев, решивший то же самое, что и они. — Нет, чтобы притопить врагов и свидетелей на месте, он их на собственном горбу через полконтинента тащит.
— Значит, причины были, — ровно ответил Берти. Он не любил выпады в адрес своих людей, даже, если считал эти выпады справедливыми.
— Есть еще одна новость, — продолжил князь, с согласной улыбкой кивнув Бертраму.
У Ганга ёкнуло сердце: вот оно!
— Из Межреченска? — быстро спросил он.
— Нет, — чуть удивленно ответил Стойгнев, с прищуром разглядывая Ганга. — Мы все еще продолжаем говорить про вашего парня.