Вчера Ойц-Пельга вместе с вождем Татьей и молодым Пырко осмотрели стадо. Они в очередной раз надеялись, что победителем в оленьих бегах станет именно их олень. И это будет хороший знак: Зима понимает, какой род постарался, она подобреет: ее ветры не запутают пути, ее снега не засыплют ловушки, ее мороз не тронет людей, а волки обойдут стада стороной. Ко всем хансю будет милостива Седая, но один род выделит особо — это ведь они вырастили ей самого быстрого оленя. Всем хансю нужна добрая Зима, а Росомахам безмерно необходима.
Они больше всего пострадали от болезни, которая мучила тундру много зим тому назад. Не иначе, духи подземных костров вышли в мир живых. Они нападали и на добрых, и на грешных, и на тех, кто еще не успел научиться кривить душой: младенцы в берестяных колыбелях сгорали от их огня.
И Ойц-Пельга горел.
Но однажды духи ушли, и шаман открыл глаза. У него не было сил, но он воспользовался нежданной отсрочкой во благо: он сам зажарил оленя для Зимы. Ведь в тот год два шамана народа хансю воевали друг с другом и смутили сердца всех: народ разделился, да так, что не смог стать единым ради праздника Встречи. И пришла болезнь.
Хансю до сих пор считали, что жертва Ойц-Пельга спасла всех. Зима пожалела глупый народ и прогнала подземных духов с их невидимым огнем назад, в страшный мир Подземелья.
Пожалела Зима и шамана Росомах — оставила ему внучку Салля. Маленький цветок большой, навсегда ушедшей семьи.
С тех пор шаману было важно, чтобы олень Росомах жарился на огне жертвенника. Пусть Зима помнит, кто принес ей ту жертву, пусть бережет Салля. И разве старый шаман обманывает зиму, угощая оленей грибами? Нет, у Росомах всегда были лучшие олени, это известно всему народу хансю. Если Ойц-Пельга и хитрил, то всего-навсего для того, чтобы у Зимы действительно был хороший обед: ведь только из лучших можно выбирать быстрейшего. Зиме пригодятся его быстрые ноги.
Он затянулся, пыхнул трубкой и усмехнулся: молодняк возвращался, и шаман ясно видел, что они справились, и это было хорошо. А еще он радовался, что скоро в чум вбежит Салля.
Сегодня, когда Салля уходила к женскому ручью, вместе с остальными молодыми Росомахами, молодой Пырко пришел к шаману.
— Я хочу ставить свой чум и звать туда хозяйку, — начал он.
— Тебе пора, — согласился шаман.
— Я хочу звать хозяйкой твою внучку, красавицу Салля.
— Зови, — согласился шаман. Пырко был молодым, но сильным и вполне удачливым охотником. Он мог поставить чум две зимы назад, но все среди Росомах знали, почему он этого не делает. Однако, шаман был не против отпустить Салля в чум Пырко хозяйкой, если бы на этой дороге не лежали слова, сказанные ей же самой.
Молодость много болтает и мало думает.
Это проходит с течением зим.
— Будет ли Салля добра ко мне? — Пырко бледнел, когда волновался.
— Почему ты спрашиваешь меня? — удивился шаман. — Спрашивай Салля, а я разве она? Разве Ойц-Пельга сидит в голове Салля и говорит ей, что делать? Она взрослая и имеет голову без Ойц-Пельга. Или может быть ты зовешь хозяйкой самого Ойц-Пельга?
— Она снова настоит на борьбе, — упавшим голосом уронил Пырко.
Шаман пыхнул трубкой.
Салля была сильной девушкой и крупнее многих в народе, не то, что среди Росомах. Она стояла вровень с родом медведей. И смотрела на Пырко сверху вниз. Салля на многих в народе смотрела сверху. Должно быть, ей передалась сила ее умерших братьев.
Ойц-Пельга усмехнулся. В год, когда она доказала, что готова к роли хозяйки, Салля крикнула при всем роде: «Я пойду в чум того, кто меня поборет!»
Желающих нашлось много.
Со всеми справилась Салля.
В тот год Ойц-Пельга был доволен. Он с трудом привыкал к мысли, что внучка уйдет из его чума.
Когда на следующий год бороться с Салля приехали из других родов, Ойц-Пельга волновался: ее поборют, и он совсем редко будет видеть внучку. Но Салля справилась. Она была настоящей Росомахой в борьбе.
— Эх, — сокрушенно молвил вождь Татья. — Будь она парнем!
Салля была девушкой. Однако, в зимние вечера она ненавидела шить одежду, и с удовольствием сбегала на охоту. И в этом деле она частенько обставляла Пырко. Тот старался, и, конечно, чаще был первым. Второй же всегда становилась Салля. Пырко был и тем единственным, кто все еще боролся с внучкой шамана.
— Вздорная девка, — мать молодого охотника любила осудить неуступчивую красавицу со своими подружками. — Уступила бы ему!
Салля не хотела. Смеясь над Пырко, она нарочно оставляла на его лице синие пятна. Рука у нее была тяжелой.
…
— Что мне сделать, чтобы она согласилась? — Пырко побледнел еще больше.
— Салля давно сказала свое слово, — спокойно ответил шаман.
— Что мне делать, чтобы она уступила мне? — в голосе Пырко звучало отчаяние. Ойц-Пельга долго курил трубку. Ему самому повезло с хозяйкой чума: они с детства не расставались. Они слышали мысли друг друга так же ясно, как будто говорили их вслух лицом к лицу.
— Что делает народ хансю, когда хочет задобрить Зиму? — спросил, наконец, шаман, сообразив, что женщины рода совсем скоро вернуться от ручья: не надо Салля видеть Пырко на шкуре шамана.
Тот растерянно похлопал глазами.
— Зажарить оленя для красавицы Салля? — спросил он.
Шаман быстро взглянул на него: может, Салля права, что не уступает Пырко?
— Разве моя внучка не пробовала жаренной оленины? — сварливо спросил он.
— Я понял, — через паузу ответил охотник. Шаман не был в этом уверен.
Когда же, вернувшись от Панциря, охотник торопливо прошёл мимо него, Ойц-Пельга едва сдержал усмешку. У Пырко была рассечена скула. Салля, должно быть, была зла. Он раздражал ее своим непрекращающимся сватовством, но, видать, сегодня отличился особенно.
Щеки прибежавшей внучки горели как ночная заря перед ветренным днем.
— Он сказал, что ты не против! — гневно обвинила она и плюхнулась на шкуру рядом с дедом.
— Когда женщина волнуется, она говорит невнятно, — миролюбиво заметил шаман. Салля гневно посмотрела на него.
— Пырко, — раздельно, но по-прежнему быстро произнесла она. — сказал, что ты не против, чтобы я вошла в его чум!
— Я согласился с тем, что ему пора ставить чум, — заметил шаман. — Хозяйкой там, может стать любая другая девушка племени.
— Скорей бы уж, — мрачно ответила внучка и тут же вскинулась. — Он сказал, что ты велел ему смирить меня, как мужчина женщину.
Из трубки старого шамана посыпались искры.
Салля с тревогой посмотрела на него.
— Я не поверила, — похвасталась она. — И мы не боролись. Я сразу разбила ему лицо!
— Теперь вижу, что ты правильно бьешь его, — медленно произнес шаман. — В его голове мало ума. Он не понял моих слов. Разве народ хансю принуждает Зиму к добру силой?
— Хо-хо! — воскликнула Салля. — Ты мог много чего сказать, но ему надо говорить прямо. Он может только повторять за кем-то! Он никогда не отступает от того, чему его научили один раз. Он ходит только протоптанной тропой. А остальные тут еще хуже!
Шаман вздохнул.
— Тебя перестали звать хозяйкой, — сказал он. — Еще зима, две и — над тобой станут смеяться. Тебя начнут звать Старой Салля, а мальчишек, готовых доказать, что они могут быть мужчинами, начнут пугать тем, что их хозяйкой станет ненужная Салля! Твои зимы все встречают уже хозяйками, Салля. И скоро тебя перестанут считать пригодной. Тебе не простят твоей красоты, тебе не простят синяков и того, что ты, девушка, держала верх в драках с парнями. Когда я умру, тебе придется ставить свой чум — как мужчине, Салля. Тебя перестанут звать женщиной. Ты сильна, ты выживешь. Но Росомахи будут есть зверей, которых ты добудешь, и не будут любить тебя. Не пожалеешь ли ты потом об этих годах, когда ты была юна, красива и все смотрели тебе в вслед с завистью и восхищением?
Внучка сверкнула глазами.
— Этого не будет. Я найду себе снежного великана, Ледяного Лорда! До Большой Жертвы!
Искр из трубки шамана на этот раз было еще больше.
— Кто верит в старые сказки? — воскликнул он. — Они ушли! Давно и навсегда, Салля! Нынче на равнине Панциря найти можно разве что белого человека, да и тот не пойдет с тобой!
— Почему? — обиженно сузила свои длинные глаза внучка.
— Они живут иначе, — буркнул шаман. — Следи за языком, Салля. И больше не говори таких слов, которые не можешь выполнить. Лучше займись другим. Скоро съедется весь народ, посмотри на охотников, может тебе захочется улыбнуться кому-то из них.
— Они все не могут побороть меня!
— Неужели тебе не хочется уступить кому-нибудь? — с тоской спросил Ойц-Пельга. — Приглядись еще раз, может подрос кто-то.
— Нет, — ответила внучка, и старый шаман с грустью подумал, что скоро он будет рад любому из рода Медведей. Главное, чтоб Салля его не побила.
Ночью Ойц-Пельга проснулся и замер от тишины в чуме: дыхания Салля не было слышно. Старый шаман дрожащими руками зажег лучину от очага. Его девочки не было на месте и в первый момент он даже выдохнул облегченно — жива, просто ушла — чтоб тут же сердито затопать ногами, увидев ледяную пластину из ледника возле ложа внучки, покрытого богатыми белыми шкурами: Салля, упрямая девчонка, ушла за своим великаном, оставив деду подсказку, чтоб не волновался зря!
… Уже не первый день быстрые ноги несли Салля по снежному покрову Панциря. Одно огорчало девушку: на равнине, где в это время всегда гулял хотя бы легкий ветерок, было очень тихо. Неужели Ветры покинули Панцирь? Мысль пришла настолько резко и так напугала Салля, что она рывком, почти неосознанно перенесла вес своего тела на пятки, широко разводя мыски лыж: наст взвизгнул под правой. Мысленно обругав себя, Салля ловко выравнялась и остановилась. Легкий намзихан* ткнулся в запятки. Ладно, что дед не видит этого позора — хорошая Росомаха умеет останавливаться резко, но всегда делает это плавно, бесшумно, не попадая под полозья собственной нарты.