Акулина была недовольна и ее тягучее молчание было столь явственным и демонстративным, что Саватий повернул голову:
— Ну, что еще?
— Сам знаешь, — огрызнулась женщина. Провинциал потянулся, медленно, со вкусом упираясь ногами в спинку дивана. Было спокойно и хорошо. Еще бы Акулька не сопела, яростно вытирая пыль со всего, что ей попадало под руку в его покоях. Он зевнул. Близилось окончание общей молитвы, но вставать, выходить из покоев и спускаться к народу не было никакого желания.
— Ты бы сказала внизу да погромче…
— Что ты затворился до завтра? Молишь о прекращении дождя? — Акулина насмешливо сверкнула на него глазками. — Сказала уже. Сегодня весь вечер шептаться будут, да вздыхать. Так что — лежи. В такую-то погоду только под одеялом прятаться. Может взвар тебе сделать?
Она все-таки хорошо угадывала его желания. И поддерживала всегда, даже когда была не согласна. Вот и сейчас пыхтит… из-за денег, конечно же, из-за чего бы еще?
— Ну хватит пыль гонять, она уже давно отсюда сбежала, — с полуулыбкой заметил Саватий. — Даже мне страшно.
— Страшно, — в голосе женщины отчетливо прозвучали скандальные нотки. — А что же тебе не страшно, когда ты деньги на приблудных тратишь?
Саватий фыркнул.
— Что? — тут же вскинулась Акулина. — Что? Я не права, скажешь? Не права?
— Не пошла она к сестрице-то твоей платья шить? — со смешком уточнил Саватий. — Вот ты и злишься. А мы ведь сестрице твоей все заказы отдаем, все вам мало?
Акулина пошла пятнами. Бросила тряпку и прямо уставилась на Саватия:
— Сколько ты ей дал? Она у этой выдры Ирмы шьет!
— Опять «сколько да сколько», одно и тоже, — Саватий развлекался. — Сколько бы не дал, у тебя все равно больше.
— Да разве я об этом, — спокойнее заговорила женщина, взяв себя в руки. — Девка молодая, глупая, все денежки спустит. Что ты мне про сестру говоришь? Она берет по совести, а не дерет три цены!
— Она из тканей таких не шьет, как у Ирмы, — пожал плечами Саватий. — Да и у Ирмы обшивается местная знать, лучшие люди города. В этом смысле, у Лизки врожденное чутье, похоже, сразу прочухала, куда лучше идти. Ну а у твоей сестрицы все остальные обшиваются. Лавку на торгу держите, ты туда всю одежу, какая остается и пригодна еще, сваливаешь. Да все наши заказы на общий пошив ей перекидываешь, разве мало? Пара золотых ничего не изменят, — добавил равнодушно.
Говорил он негромко, размеренно, словно тема разговора никак его не волновала и только насмешливо поблескивающие глаза выдавали хозяина.
— А ты девке пару золотых дал? — почти зашипела женщина. — Разве? Думаешь, я считать не умею?
— Умеешь, — Саватий чуть улыбнулся. — За это и держу. Что ты губы закусила? Помнишь, как прятались тут? Поденщицей ты у Флорки работала, а я у Соцких отсиживался. Помнишь сколько зарабатывала? Помнишь, как брала деньги Соцких и жила на них и семейку свою кормила? Как Максима тогда крутило, да не один год? А сколько он сжирал, когда в человеческий облик приходил, а? Намучились с ним.
— Так это когда было-то, — снова махнул тряпкой Акулина какую-то только ей ведомую пыль. — Разве не ты говорил, что они тебе всегда должны вдвое больше, чем могут дать. Что изменилось-то?
Она одной рукой сдернула платок с головы, и, с раздражением бросив его на стол, потрясла головой: волосы, черные, блестящие, пушистые на концах рассыпались по плечам и спине, в мгновение ока преобразив хозяйку.
Саватий задумчиво наблюдал за ней, постукивая пальцем по губам.
— Говорил, — согласился он, наконец. — Да только и бабка, и Верка умерли. Не с кого спрашивать.
— Ну, а мы теперь что? Ну что мы? Жалеть будем сиротиночку! — всплеснула руками Акулина, швырнув тряпку на пол. — Плащ один, плащ другой. Ты видел цены на эти плащи?
Она сердито потрясла головой и подобрала тряпку.
— Ну, плащ и плащ, — Саватий закинул руки за голову, снова потягиваясь и жмурясь, словно сытый зверь. А потом, резко взглянув на Акулину, вдруг добавил со смешком. — Ну, продашь потом, что расстраиваешься?
— Да такой и не сразу возьмут-то, — рассеянно ответила Акулина. Она оставила, наконец, тряпку, и, подойдя к дивану, села на пол, положив голову на край подушек, так, чтобы близко видеть лицо Саватия. Черная прядь упала на лицо, перечеркивая его, и женщина с досадой мотнула головой, откидывая волосы назад.
— Ну чего ты? — снисходительно спросил провинциал.
— Подойдет ли она? Сам говорил, что сейчас нужны другие, хотя бы со слабым даром, — она чуть улыбнулась, вглядываясь в лицо Саватия. — Вот хлюст этот имберийский подошел бы точно.
— С ума сошла? — рявкнул он. — Лаки нельзя трогать. Псов тут только не хватало с ревизией!
— Да теперь-то уж чего нам бояться? — уже с широкой улыбкой спросила Акулина, подвигаясь ближе. — Мы теперь и без них проживем.
— Бабья твоя башка, — беззлобно усмехнулся Саватий. — Но денежку-то пока получаем. Или тебе те денежки уже и не денежки, а? — он уперся пальцем ей в лоб, прочерчивая дорожку.
Она захихикала и чуть придвинулась, зарозовела скулами.
— Ладно, ладно, потерпим еще. Но Максимку этот гость обидел.
— Максим раздражен, да, — согласился Саватий. — Отправь его куда-нибудь — пусть побегает. Придумай ему дело, чтоб тут все знали, куда он делся. Напусти туману, как ты умеешь. Машину только попроще пусть возьмет, неприметную.
— Да-да, конечно, — торопливо согласилась Акулина, прислушиваясь к чему-то. Пригладила волосы, вскочила, подбежала к высокому окну, отодвинула тяжелую портьеру. Сквозь стекла брызнули лучи солнца, вызолачивая ярко — до рези в глазах — тяжелые подсвечники и статуэтки, расставленные по покоям
— Новое чудо, угодничек, — с улыбкой поворачиваясь к провинциалу, сказала женщина. — Такой дождь закончился!
— Грах! — отозвался мужчина недовольно. — Придется спускаться!
Глава 29
Провинциалу Скучных земель Саватию часто приписывают оригинальные способности и святые подвиги, которые он совершает уже якобы при жизни. Легковерные попадаются на них, как бабочки в сачок. И в этом сачке саватиевцев довольно-таки, знаете ли, много! Вы раскройте глаза! Вы посмотрите на его учение! Он просто тащит к нам Имберийское исповедание, но в других, привычных нам, одеждах!
Из выступления Домиана, старшего мольца Центральной молельни Темпа
Горное животноводство состоит из овец, ослов, мулов, лошадей и — реже — крупного рогатого скота. Интересно то, что богатые горцы сдают свой скот в аренду бедным овчарам, как в других регионах сдают земельные наделы, и имеют от того немало выгоды. Огромные отары овец, пасущиеся на альпийских лугах, здесь можно наблюдать повсеместно, и чаще всего они оказываются арендным скотом. Среди бедняков такой способ вести хозяйство считается выгодным. Овечье молоко за пределами гор не пользуется известностью, и владельцы давно разрешили забирать его полностью. Дойка овец — занятие сугубо мужское. Овцы — животные упрямые, с молоком расстаются крайне неохотно, да и мало его у них. Оттого многие предпочитают выращивать ягнят кошарным способом, после окота выгоняя на пастбище только одних маток.
Из записной книжки путешественника Изольда Карловича Мора
Менять веру — менять и совесть, и обычай.
Народная мудрость
Саватий спокойно стоял на ступеньках, пока Акулина проверяла зеркала. Из — за занавеси устало бубнил чтец.
Она вернулась к нему и раздраженно повела плечом, вскидывая голову… Не дожидаясь, он перебил ее:
— Кто читает? — спросил одними губами. Она неопределенно взмахнула рукой в ответ.
— Скажи, чтоб заменили и больше не ставили. Там сейчас заснут все, — равнодушно бросил Саватий, вслушиваясь и пытаясь понять, какая именно святая книга попалось чтецу. Нет, бесполезно, не разобрать.
Акулина кивнула и так же, губами, пояснила свое недовольство:
— Тучка набежала.
— Подождем, — лицо Саватия было бесстрастно, однако чтец его нервировал. От такого голоса либо клонит в сон, либо отключается голова и лезут в нее мысли… всякие. Вот и у него картинки пошли. Разговор с Акулиной всколыхнул давнее, почти забытое.
Старый князь был огромным, черным и смотрел на ребенка так мрачно, что Савка невольно задрожал.
— Справляется? — хмуро уточнил Его сиятельство.
— Известное дело, старается, — закивала старая Луска, прикрывая Савку юбкой.
— Поперёк мужа не лезь, — уронил князь. — Когито, твоя бабка не много ли воли берет?
— Так баба — дура, что с нее взять, простите, Сиятельный, — Когито бухнулся на колени. — За мальчонкой следим. Спуску не даем. Никак не даем. Работает.
— Ну-ну, — князь бесцеремонно выдернул мальчика из-за юбки Луски, и брезгливо покрутил его перед собой, что-то бормоча себе под нос. — Говорит?
— Лепечет что-то, — закивал Когито.
— Спрашивай с него строже. Дрянную кровь перебьет только кнут, — князь брезгливо отер руку.
Почему-то Савка хорошо запомнил именно это: вот князь выпускает его, отталкивая от себя, вот встряхивает ладонь и вытирает ее белоснежным платком, который тут же бросает. И уходит, не оглядываясь ни на кого — черный, огромный, прямой. Вот Луска поднимает платок и прячет его в карман фартука.
Ярко синеет небо, зеленеет трава, белеют шапки гор и овцы вдали.
Брошенный князем платок белоснежнее.
Савке потом нравилось трогать эту тряпочку, слушая Лускины сказки. Он гладил ткань и какие смутные ощущения рождались у него в душе, словно Савка старался что-то вспомнить, но — не мог.
Князь вскочил на коня и ускакал, а Луска поругалась с Когито. Кричала, что кнутом мальчонку за один раз можно перешибить, а что будет после, когда мать узнает? Когда заберёт его? Это князь злится, а мать рано или поздно вернется за Савкой.
Мать.
У каждого ягненка в кошаре есть мать. Это Когито, выгоняя сакман маток, не пускает их к ягнятам, а они все равно рвутся через изгородь, заставляя старика беситься и орать.