И у него есть мать. Как матка ягненка, она рвется к нему.
Она вернется за ним.
Савке очень понравилась эта мысль.
Когда Когито ушел, он приластился к Луске. Старуха вздыхала, гладила его по голове. И тогда он решился. Спросил, заглядывая в ее глаза, смешно коверкая слова:
— А когда придет моя мать?
Луска промолчала. И он не повторил вопрос.
После, наверное, через несколько дней, в старой, сложенной из грубого камня молельне, она подвела его к портрету женщины и сказала:
— Вот — Госпожица. Она — мать тебе, ей молись, ее проси обо всем!
Савка тогда замер от восхищения и, кажется, перестал дышать: его мама — такая красивая!
Неизвестно, что было в голове у Когито, но сам он в молельню ходил каждую неделю, а вот Савку туда брать не любил.
Сколько раз Савка был в той сложенной из грубых, крупных камней молельне?
Очень редко. А жаль. Там было хорошо: никто не орал, никто работать не заставлял, а однажды даже какая-то старуха дала ему твердый, как камень, пряник.
Пряник Савка показал Луске, когда Когито отлучился по делам, и они, хихикая, объединенные общей тайной, сосали его вдвоем, как леденец.
Но леденцы он попробовал позже.
Да, в молельне было хорошо. Тонкую самоплетку, которой Когито ловко стегал зазевавшегося мальчонку по ногам, овчар всегда оставлял в кошаре, а значит, Савка мог не бояться, что ему прилетит внезапно ни по дороге, ни в самой молельне, ни потом.
А главное, возле «мамы» можно было сидеть тихонько, прижимаясь к камню и воображая, что она говорит с ним.
Однажды, ему показалось, что она ожила. Сошла с картины.
Был какой-то праздник, он даже сейчас не знает — какой.
Их всех выстроили возле молельни заранее, и стоять было почему-то тяжело, так тяжело, что Савка, не смотря на запрет, тихонько переминался с ноги на ногу. Когито шипел на него, а Луска привычно прикрывала юбкой.
— Едут, едут! Госпожа! Сама! Едут! — закричал кто-то и все заволновались, задвигались, ломая строй. Молец сердито замахал на них руками, и овчары опомнились, покорно выстраиваясь в линию.
Женщина в коляске была ослепительна. Савка смотрел на нее, открыв рот.
Это же она?! Он узнал портрет. Это она!
Она приехала! За ним!
Он снова забыл, как дышать, когда она сошла на землю — на ту же землю, где они все стояли! — и медленно пошла вдоль овчаров, их жен и детей, что-то говоря каждой семье с милейшей улыбкой, пока женщина с корзиной, следовавшая вроде за ней, но в то же время чуть впереди, раздавала подарки.
Дошла очередь и до Когито с Луской. Луска, которая все сильнее кутала Савку в свою юбку, почему-то нервничала: Савка чувствовал это, но мысли его были заняты другим. Да что же это такое! Да его же не заметят так!
И в тот момент, когда Луске вручали ленту с монетой, Савка выпрыгнул вперед, прямо туда, где стояла сама Прекрасная Госпожа. Та взглянула на него все с той же улыбкой, но вдруг лицо ее исказилось, она отшатнулась, а в следующее мгновение Савка уже летел обратно, прямо под ноги Когито, отброшенный крепкой рукой стражника. Старик сразу же закинул его за спину, попутно наградив такой оплеухой, что у него потемнело в глазах.
Госпожа заторопилась и незамедлительно уехала. Ох, как потом досталось Савке, и от Когито, и от остальных, и даже Луска его не защищала. Сидела, смотрела как Когито скручивает плетку, переплетая, и ворчливо говорила, что стражники должны защищать слабых и наказывать плохих.
Он — плохой?
Когда Когито попадет на небо, его сбросят одним ударом. Луска зудела так, что Савка сам желал, что бы она замолчала — у него в голове медленно перекатывался какой-то большой валун. Как он попал в Савкину голову?
Когито накричал на Луску и убежал, бросив недоплетенную плетку.
Хорошо.
Стало тихо. Савка заснул.
А потом от детей, которым подарки от госпожи раздали второпях, а кому-то и вовсе не дали, Савка то же получил не мало люлей.
Сказал бы, что синяки долго сходили, да он в ту пору их не считал. Тихонько скулил ночами, и ягнята, не понимая, тыкались ему в лицо. Днем-то Савка держался: за слезы Когито мог отхлестать отдельно. К Савке вообще стали хуже относиться после того случая, да и в молельне он потом очень долго не был.
Но потихоньку все наладилось. А как только наладилось, так появилась ведьма. Прискакала на горячем коне и закричала: «Где он?»
Перепугала всех и Савку тоже. За ней неслись стражники, но они сильно отстали, а она, крутясь волчком на черном коне, снова и снова кричала: «Где он?»
И Когито вытолкнул Савку вперед!
Женщина спрыгнула с коня, протягивая к нему руки, и Савка испуганно шарахнулся прочь: Луска рассказывала, что горные ведьмы едят плохих детей!
Но тут налетели стражники со старым князем, ведьму скрутили и увезли — как она визжала!
Вечерами у огня старуха любила, раскуривая трубку, медленно повествовать о чудных, страшных делах прошлого, когда ведьмы и духи жили бок о бок с людьми, не скрываясь. Когда ведьма визжит, говаривала она, нормальные люди глохнут. И Савка тогда тоже чуть не оглох! Хорошо, что стражники ее быстро утащили.
Хоть в чем-то Савке повезло.
— Ну, видишь теперь? — сердито спросил Когито Луску. Та молчала в ответ. Мрачно глядела на Савку и молчала. И Когито с досадой плюнул ей под ноги.
И дальше потянулось время непонятной Савкиной жизни — жаркое, тягучее. Так же гоняли Савку, так же он спал с ягнятами, так же таскал тяжелые водоносы, качаясь под их тяжестью, так же получал плеткой от Когито за лень и медлительность, так же смотрел как старик занимается дойкой, дрожа от нетерпения и желая получить свою порцию молока, когда тот, привычным движением, схватив матку за ногу подтаскивал ее к себе, и потом тянул упрямые, не желающие отдавать молоко, сосцы, уткнувшись в шерстяной зад овцы своим немаленьким носом.
Ведьма не вернулась, не похитила Савку и не сожрала. Наверное, старый князь сам ее сожрал.
Саватий усмехнулся. Князь тогда был ему столь страшен, что он и сейчас бы не удивился таким сведениям.
…А похитили маленького водоноса через несколько месяцев.
Но старый князь все понял иначе:
— Сдох, наконец-то… утоп или сожрали…? Ну да, прибрался ублюдок — всем только лучше.
О том, что в те дни Когито за хорошую новость получил несколько монет, Савка не знал. Он в то время, наверное, был уже по ту сторону границы.
Перепуганный до смерти, уверенный, что его похитили духи гор или ведьмы, чтобы — а зачем еще? — сожрать, он мелко дрожал под чужой буркой.
Духи гор всегда приходят за такими грешниками, как Савка. Когито зря не скажет.
И, когда его передали с рук на руки высокому красивому мужчине, и тот засмеялся, заговорил, тормоша мальчишку, Савка даже не понял его слов, оглохнув от ужаса.
Не услышал, не понял, но запомнил. И словно наяву и сейчас звучало в ушах веселое:
— Ну, давай знакомиться, я твой отец. Ну-ка, ну-ка! Да ты еще страшнее своей мамаши! Вот же родила! Ну и ну!
Мама — ши?
Это мама?
Мама?!
— Где она? — вытолкнул Савка непослушными губами.
— Говорит! — завопил мужчина, подкидывая его, и удивился. — Кто она?
— Ма-ма!
— Вот это да! Я его вытащил, а он маму спрашивает. Да, кто ж его знает, где твоя сумасшедшая мама, забыла про тебя, наверное! — захохотал отец.
Много лет спустя, когда Савка, наконец, встретился с женщиной, которая его родила, он, опешив, узнал в ней ту самую ведьму, что бросилась на него с коня, протягивая руки. Да, сложно ему было признать в ней свою мать — слишком она не походила на тот образ, который ему показала старая Луска на стене молельни.
Тогда он даже размягчился.
Но это все было позже.
А в тот день, когда красивый, как небесный воин, человек, смеющийся так заразительно, что губы сами растягивались в ответной улыбке, хотя Савку все еще потряхивало от страха — в тот день он сразу поверил, что это и есть его отец. Он куда больше соответствовал Савкиным представлению о родителях, которые однажды чудесным образом появятся в его жизни.
Мать забыла про него? Он все равно был счастлив. Ведь его нашел отец!
— Перетрюхал? — спрашивал тот. — Но ничего, ничего, мы еще воспитаем из тебя волчонка! — и снова смеялся. И Савка, глядя на него, смеялся тоже.
Они вообще много смеялись в тот год.
Поводов для смеха у Савки было достаточно.
Он больше не ночевал с ягнятами. Оказывается, люди спят в кроватях.
Он жил в большом доме у моря, в Имберии. И у него был детский покой, а там!
Там!
Там были игрушки! Оказывается, детям не нужно таскать водоносы. Они играют мячами и кубиками.
Не нужно трястись, дожидаясь плошку молока. Теперь его кормили в столовой какими-то безумно вкусными вещами четыре раза в день. Правда — отец снова хохотал — Савке очень мешали ложки, вилки и ножи.
Никто больше не звал его Савкой, а только: маленький господин Стефан. В имберийском произношении это звучало почти через "ша".
У него был воспитатель, были учителя, был ослик с тележкой и — больше не было синяков.
Савка знал, если понадобится, он умрет за отца.
А мать… Он понял, что не нужен. Иначе она бы давно приехала.
Отец потом как-то обмолвился, что она связана кровной клятвой. Савка пожал плечами: у отца то же были не самые лучшие обстоятельства, учитывая ту борьбу, которую он вел, однако… Он же нашел возможность вытащить и забрать сына.
Отец посмотрел на него долгим взглядом и ничего не сказал. А что тут скажешь?
Савка прав.
Маленький господин Стефан превратился в самоуверенного мальчика.
А потом…
Потом отец отправил его в закрытую школу, и там Савке начала сниться старая Луска. Она опять закрывала его своей юбкой, да только никак не могла закрыть: ткань рвалась, и Савка кричал от ужаса, просыпаясь от собственного крика.
…
Акулина вопросительно взглянула на него и Саватий кивнул — он готов. Занавесь отпрянула резко, точно ее разорвали посередине, и солнечный свет, ударив в невидимые никому зеркала, ореолом вспыхнул вокруг него. Под дружные, восхищённые вскрики, Саватий вошел в молельню. Ряды верующих тяжело всколыхнулись, задвигались, гул прокатился под низкими сводами — то ухнули каменные полы от удара множеством коленей: одним порывом все, кто был в молельне, упали перед Саватием.