– Хорошо, – сказала я и вернулась в кровать.
– Правда? – пробормотал он, уткнувшись мне в шею.
Я вздохнула.
– Да.
Я повела Роба знакомиться с дядей Нестором. Тот принес бутылку вина на пять баксов дороже того, что мы обычно пили, и научил нас играть в криббидж. Фи уже встречалась с Робом пару раз, а к концу вечера дядя тоже его полюбил.[23]
А в мае со мной начало что-то твориться. Я ощущала странную слабость, мир стал каким-то другим. Вся еда пахла сладко, как испорченный банан. Я работала официанткой в греческом ресторане на Линкольн-сквер в двух шагах от квартиры Роба. В четверг вечером в июне стояла страшная жара. Я надышалась пахучим жареным саганаки и еле успела добежать до туалета, где меня вывернуло наизнанку.[24]
На выходе меня дожидалась моя самая нелюбимая товарка. Фиби с черными крысиными глазками, Фиби с точеной фигуркой – она одна говорила по-гречески, поэтому хозяин прощал ей все косяки.
– От Габриэля небось залетела? – спросила она. Пятидесятилетний Габриэль был нашим поваром и любил подкарауливать девчонок в холодильной камере. – Могу подбросить в абортарий. За «пожалуйста».
– Не лезь ко мне, – процедила я и оттолкнула ее в сторону.
– Что? – Она надула губы. – Эй! Ты, сучка!
В голове зазвенело. Я помнила этот звон, ледяной, поднебесный. Звездная песнь. Я слышала ее в ту ночь, когда мои руки впервые совершили волшебство.
В кармане фартука лежал коробок спичек. Я достала одну, переломила пополам, произнесла два слога, ярких, как звезды. Лампочка рядом с головой Фиби взорвалась, осколки стекла посыпались ей в волосы. Она закричала.
Я пробежала квартал до «Уолгринз», зашла в туалет и помочилась на полоску. В туалете было так темно, что мне пришлось долго разглядывать тест, поворачивая его к свету, пока я не разглядела результат. Разглядев, завернула тест в туалетную бумагу и запихнула поглубже в мусорку.
Прижавшись лбом к сырому дереву дверного косяка, я слушала музыкальный автомат, тихонько мурлыкавший в соседнем зале. Дай какой-нибудь знак, – подумала я. Подсказку. Из-за двери послышались начальные аккорды «Парня из Стратфорда».[25]
Я взяла такси, которое было мне не по карману, чтобы скорее добраться до дома. С улицы увидела Фи в окне. Взбежала по лестнице, на втором пролете споткнулась и больно ударилась коленом. Машинально схватилась за живот, впервые подумав, что теперь ношу внутри. Представила не абстрактную идею ребенка, а реального ангелочка с кудряшками, резную фигуру с носа корабля.
Когда я открыла дверь, Фи стояла на пороге. Она слышала, как я упала.
– Что с тобой?
Я прильнула к ней, как утопающий.
– Помнишь, мы были маленькими и знали, что одна из нас умрет молодой? Как твоя мама – когда ты родилась, моя мама, ее лучшая подруга, осталась совсем одна?
В ее глазах заблестели слезы.
– Помню.
– Я беременна.
Моя лучшая подруга ахнула, но, кажется, не удивилась. Крепко обняла меня и прижала к себе в зеленом свете неоновой вывески.
Глава тридцать шестаяВ подзеркалье
Дом колдуньи существовал на границе жизни и смерти и прел под гнетом собственной неизменности. Марион вот-вот должно было исполниться восемнадцать; Астрид было тридцать, часы показывали 8:46, а в каждом окне мерцали фиолетовые сумерки давно минувшего вечера. Здесь ни у чего не было смысла и сущности. Можно было пить и не пьянеть. Музыка не трогала за живое, еда испарялась на языке. Даже у безвкусных фруктов из оранжереи не было косточек – внутри зияли лишь черные пустоты.
Лишь в библиотеке все было по-другому. То ли Астрид намечтала ее необъятное содержимое, то ли библиотека находилась под действием отдельного заклятья, но книги там были настоящие. Осязаемые, читаемые, доверху наполненные единственной пищей, к которой Марион не утратила вкус: знаниями.
Среди гримуаров с пожелтевшими страницами в библиотеке хранились учебники истории, книги заклинаний, сборники легенд и мифов. Ведьмин сад ядовитых цветов. В доме колдуньи было неважно, обладала ли Марион врожденными способностями к магии, хватило бы ей целеустремленности и сил, чтобы справиться с последствиями колдовства, был ли у нее ковен. Само это место было волшебным. Она дышала его ужасным воздухом. Под его воздействием она истончалась и сохла и со временем стала полой и безвкусной, как бескосточковый терн в оранжерее.
В пустоте, образовавшейся на месте сердца, она хранила заклинания, проклятья и обряды черной магии, формулы и законы вселенной. Раньше она радовалась любой возможности доказать, что она достойна магии, готова была пострадать за нее, умереть или убить. Теперь же ею двигали чисто практические соображения. Она нуждалась лишь в знаниях и вере, воля закалялась временем.
В свободное от чтения время Марион завистливо наблюдала за миром Даны, границы которого с каждым днем расширялись. Она лелеяла свою ярость и не давала ее пламени погаснуть. Из ценного у нее остались лишь ненависть и время. Их она и использовала, зная, что, когда придет момент, она будет готова.
По ту сторону серебряной чаши время двигалось с утроенной быстротой. Дана забеременела, вышла замуж, родила мальчика, выскользнувшего на свет ловко, как рыбка. У мальчика был густой пушок темных волос и пронзительно-голубые глаза, как у Даны. Они так и остались голубыми. Когда ее живот округлился во второй раз, она уехала из города и поселилась в доме, где не было пыли, в пригороде с колдовским названием. Вудбайн, шептал проворный мозг Марион. Жимолость, дикий виноград, пятилистный плющ[26].
Вторая беременность проходила тяжелее первой. Она похудела, только живот был огромным. Ее постоянно тошнило. Марион не чувствовала жалости, ни капли. Но когда срок родов подошел, она почувствовала что-то. Волнующее ожидание, приятно щекочущий нервы страх. Марион знала то, чего не знала Дана: будет девочка.
Схватки начались глубокой ночью, нарушив сон Даны и превратив ее в мечущегося от боли зверя. По пути от дома до больницы – их разделяла всего миля, – она считала красные светофоры, словно нанизывала бусины на нить. Ее катили по коридору в коляске – визжащую кошку с ножками-палочками, потом уложили на спину в комнате с зелеными стенами.
Марион и ее подглядывающая чаша вызывали у Астрид лишь презрение. Но сейчас она встала у ее плеча и смотрела во все глаза. Теперь лишь одно могло пробудить интерес колдуньи – безжалостные законы жизни и смерти. Марион знала, зачем та пришла: хотела увидеть, как Дана умрет.
Когда вошла Смерть, Астрид зашипела. Смерть явилась в виде облачка пушистого черного дыма, паутиной повисла в стерильных углах палаты, поглядывая на женщину на койке одним хитрым глазом.
Да, подумала Марион, и нет. Она затаила дыхание, сердце билось, как птица в клетке. Она почувствовала себя человеком. Почти. Опять. От напряжения заболели глаза. Астрид так и стояла у ее плеча, и вместе они смотрели на воду и гадали, за кем останется победа.
Дана бесстрашно посмотрела в лицо псу Смерти. Она, кажется, его узнала. Губы ее шевелились, но за гудением аппаратов и грубыми испуганными голосами людей, пытавшихся удержать дух внутри тела, ее слов было не расслышать. Никто не понимал, что все сейчас зависело лишь от исхода этой игры в гляделки.
На фоне огненно-рыжих волос кожа Даны белела, как манная каша. Она вцепилась себе в волосы и потянула.
Она начала тужиться.
Глава тридцать седьмаяПригородТогда
Перед тем как Айви очнулась, мир на миг стал пористым. Когда его ткань натянулась, я увидела позади великое зияющее ничто и перестала бояться, потому что почувствовала ее. Ради нее я должна быть храброй.
Есть магия предметов, симпатическая магия, зелья, сглазы и заклинания. Есть магия добрая, а есть такая жестокая, что творить ее – все равно что хвататься за лезвие ножа голой рукой. А есть магия, рожденная из чистой воли, безмолвная магия. Хотя воля не может быть совсем без примесей: к ней всегда примешивается горе, страх и любовь во всех ее формах.
Призвав на помощь всю свою волю и свое истерзанное сердце, я потянулась к существу, барахтающемуся и борющемуся внутри меня.
Иди ко мне, сказала я ей. Иди ко мне, маленькая.
Существо – дитя – судорожно металось в своей оболочке. Оно боялось. Я знала, чего оно боится, и снова взглянула на черного пса, который часто дышал в углу. Не сегодня, сказала я ему. Безмолвный приказ подействовал на пса, и тот забился в угол. Когда-нибудь. Когда-нибудь. Но не сегодня.
Пес повернулся вокруг своей оси. Потом проскользнул сквозь ослабевшую ткань мира, просочился, как дым. Когда он ушел, я снова заговорила со своей девочкой. Иди ко мне. Я не дам тебя в обиду. Если придешь.
И Айви пришла. На ее голове алел красный петушиный хохолок, глаза яростно пылали, словно она собиралась подать жалобу на все происходящее – яркий свет, внезапный холод, огромный необъятный мир. Сразу она не закричала – пуповина обвилась вокруг шеи, как двухрядные бусы. Но увидев ее, я сразу поняла: мы не умрем.
Когда ее наконец отдали мне, и я смогла ее обнять, я сжала ее, словно мы были двумя половинками грецкого ореха, двумя сросшимися косточками. Потише, машинально сказала я себе – ведь я никогда не хотела, чтобы Хэнк чувствовал себя замученным лаской, а Роб волновался, что я умру, если когда-нибудь он решит, что сыт по горло, и уйдет от меня. Но она была такой маленькой. Она даже меня не видела. И я обнимала ее так крепко, как мне хотелось.
Осознание пришло ночью. В одну из первых ночей, что тянулись бесконечно, в хрупкие часы, освещенные сиянием звезд. Я кормила ее перед рассветом – мне казалось, что я единственная во всем мире не сплю, – и страх за то, что я наделала, вдруг захлестнул меня с головой. Я испугалась, что могла изменить Айви, ее природу или биохимию. Потянувшись к ней тогда, вложив в этот порыв всю свою любовь, волю и магию, я могла пробудить что-то, что должно было остаться спящим.