Наконец я увидела, как у мамы появились шрамы на руке. И мне открылась разница между портретом, который нарисовала Марион – в наших разговорах она изобразила ее хладнокровным чудовищем, намеренно причинившим ей зло, – и тем, какой она была на самом деле – испуганной и разгневанной девчонкой, вынужденно изгнавшей из этого мира свою подругу.
Я замерла, не в силах пошевелиться. Ужас случившегося и его кошмарная логика заворожили меня: были четыре ведьмы, а осталось три, одна сгинула неизвестно куда, не осталось даже тела. Я зажала ладонями рот, осознав жестокость Марион: она заставила маму и тетю Фи заново переживать худшую ночь в их жизни.
Не успела я перевести дыхание, как кошмар сбросился и начался сначала. Кровь, воск, дым и муки обнулились. Четыре ведьмы вернулись на начальные позиции, как шахматные фигурки на доске.
Во второй раз было уже не так страшно, как всегда бывает, когда пересматриваешь фильм ужасов и уже знаешь сюжет. Ко мне вернулась способность думать. Теперь я могла перемещаться по комнате, как турист, попавший в дом с привидениями. Чем дольше я находилась внутри этого сна, тем лучше понимала его законы и устройство. Марион сделала его герметичным, как яйцо. Мама и тетя Фи вернулись в свои юные тела, проживали кошмар снова и снова, но не могли меня видеть.
Я попыталась задуть пламя зажигалки Марион, смахнуть соляной круг, ущипнуть маму за руку. Произносившая заклинание Марион заверещала, как сверчок, а все, чего я касалась, обращалось в дым или рассыпалось на хрупкие фарфоровые осколки. Я стала лихорадочно искать какой-нибудь изъян, слабое место, и тут мое внимание привлек кролик. Он был еще жив, и прежде чем его снова принесли в жертву, я взяла его на руки.
Кролик был крепким, мягким и яростно трепыхался в моих руках. Я сунула его в руки матери – юной матери из моего сна.
Кролик ее укусил. Волшебный призрачный кролик из сна, даже будучи ненастоящим, остался диким и вонзил ей в руку острые зубы. Когда он раскрыл пасть, ей было еще шестнадцать, но в тот момент, когда его зубы сомкнулись на ее руке, она постарела и обрела знакомый мне облик.
Боль заставила ее вздрогнуть и сбросить оболочку, в которую ее поместила Марион. Она выронила кролика, и тот забился в угол. Прежде чем она успела раствориться и трансформироваться, я крепко схватилась за нее, будто только моя рука могла помешать ей исчезнуть. Я держала ее за руку, чувствовала, как она дрожит, и повторяла: «Мама, мама, это я». Тогда ее сон развеялся, все вокруг исчезло и остались лишь мы и тетя Фи, которая сидела на окутанной туманом земле, обхватив себя руками.
Мама попятилась, заговорила сама с собой.
– Это не она, – сказала она. – Это еще один сон.
– Это я, мам. Это я.
– Ты призрак. А может, на самом деле это ты, Марион? – В ее голосе послышалась ненависть.
– Ты должна меня увидеть, – голос срывался. Мама словно смотрела сквозь меня, ее взгляд царапал по коже. – Поверить мне.
– Айви, – голос тети Фи бальзамом пролился на сердце. – Ты как сюда попала? Дана, это она. Ты что же, не чувствуешь?
На мамином лице промелькнула надежда.
– Айви, – прошептала она.
Времени не было, надо было поскорее выбираться, но я слишком злилась и не могла себя сдерживать.
– Мне все известно, – выпалила я. – О золотой шкатулке, о Билли, и… обо всем.
– Обо всем, – повторила мама. Ее лицо напоминало рисунок углем с контрастными тенями. Рот скривился, глаза блестели от слез, щеки алели, как после хлесткой пощечины. – Ты все вспомнила?
– Да.
– О. – Она всхлипнула, зажав ладонью рот. На миг зажмурилась, потом взглянула на меня. – А ты помнишь… помнишь тот день в лесном заповеднике, когда мы встретили олениху и олененка?
Я стиснула зубы.
– Да.
Тут мой сон изменился, вокруг нарисовался иной пейзаж. Мы вместе стояли на серой траве под бесцветным небом. Тетя Фи сорвала несколько травинок, понюхала их, глядя на нас, как внимательный судья на спортивном состязании.
– А замок-батут? – спросила мама. – Помнишь?
– Не пытайся мной манипулировать.
– А помнишь, как ты вся покрылась сыпью, когда пыталась сварить зелье на удачу? А помнишь… боже, Айви! Помнишь лесной орех?
Я кивнула, сжав губы.
Мама выглядела как изнуренный годами заключения узник, внезапно удостоенный амнистии. Уставшие глаза светились новообретенным смыслом, под ними залегли круги.
– А помнишь, как написала свое первое заклинание? В день летнего солнцестояния. Ты всю ночь не спала, пила кофейное молоко. – Она коротко и звонко рассмеялась. – А как нашла свой волшебный камень?
– Я забыла о Билли, – прервала ее я. – Я лгала Хэнку. И потеряла половину своей жизни.
Ее сияющая улыбка померкла.
– Да.
– Зачем, мама?
– Если ты все вспомнила, то должна знать, зачем. – В ее голосе не было вызова. Скорее, безнадежность. Потом ее глаза расширились от ужаса. – О боже. Это она заперла тебя здесь, во сне? Марион?
– Я сама сюда попала, мам. Я нашла ее, а потом нашла вас. Ради бога, мам, – я топнула ногой, как ребенок, – прекрати меня недооценивать!
Небо разверзлось над нашими головами. Дождь падал на нас каплями мягкими, как ватные шарики, и, как медицинский спирт, высыхал, едва коснувшись кожи.
– Я хотела тебя защитить, – ее глаза казались огромными на изнуренном лице. – И я была неправа, я была дурой. Я все сделала не так. Но я всегда… всегда любила тебя.
– Но я не чувствовала этого. Такая любовь считается?
– Я наделала глупостей. Но я всегда тебя любила. Всегда.
– Любила? – жестоко ответила я. – Ты отняла у меня половину меня и засунула в коробку из-под обуви! А потом не смогла любить то, что от меня осталось.
Ее подбородок задрожал.
– Я не верю, что ты так думаешь.
– Пять лет, мам. Пять лет ты не смотрела мне в глаза!
– Мне было стыдно, Айви. Я мучилась от стыда. Я же… считай, покалечила тебя. Но я собиралась все исправить. Мы с папой договорились… что я верну тебе память, когда тебе исполнится восемнадцать. В восемнадцать мы хотели все тебе рассказать, открыть шкатулку, и…
– А в итоге открыла Марион. И ничего уже не исправить.
– Прости меня. За все.
Она плакала. Моя мама, которая никогда не плакала – даже когда Хэнк случайно прищемил ей пальцы дверью машины. И ее слезы подействовали на меня сильнее слов. Она задолжала мне эти слезы. Но все же этого было мало, и извинения поступили слишком поздно. Я все еще чувствовала себя ужасно.
– Прекрати! – сердито выпалила я. – У нас нет времени.
Никогда еще я не видела ее такой неуверенной, она была совсем не похожа на маму, которую я знала.
– А может, это единственное, на что у нас есть время.
– Что это значит?
Ласковый дождь усилился, капли били больнее. Вонзались в кожу, как осколки стекла.
Тетя Фи подставила ладонь, поймала пару капель, нахмурилась.
– Айви, – сказала она, – это точно твой сон?
– Все еще мой, – ответила Марион. Она стояла чуть в сторонке под зонтиком.
Мать метнулась вперед и встала между мной и Марион. Я слышала ее испуганное дыхание. Поморщилась, когда капли дождя стали ударяться о кожу и причинять реальную боль – это были уже не маленькие осколки, а крупные, зазубренные, как розочка от разбитой бутылки.
Я резко вдохнула, осознав, что дождь идет из-за меня. Эти капли были каплями моей обиды и гнева. Как только я это поняла, мне уже не стоило никаких усилий превратить зонтик Марион в большую черную птицу. Та принялась царапать ей лицо. Марион завизжала, обратила птицу в облако черного дыма, и оно улетело прочь.
Мы вчетвером стояли под стеклянным дождем. Я знала, что дождь – моих рук дело, но справиться с ним оказалось сложнее, чем с зонтом, ведь дождь рождался из моей ярости, а она никуда не делась. Я не могла заставить ее исчезнуть, поэтому просто поставила ее на паузу, и острые капли застыли в воздухе, неподвижные и сверкающие. Потом я собрала их вместе. Я, видимо, хотела соорудить из них волшебное оружие, что-то вроде стеклянного клинка, который прорезал бы нам выход из этого затянувшегося сна. Но мы все еще находились внутри сна Марион, и я могла колдовать лишь в его рамках, поэтому капли дождя превратились в предмет из ее воображения – большое круглое зеркало, с помощью которого она вызывала дух Астрид, то самое, куда ее загнала мама.
В это зеркало легко мог пройти человек. Воздух пропитался запахом стеклянного дождя. Капли продолжали сливаться с зеркалом, которое увеличивалось на глазах и превращалось в разинутую сверкающую пасть.
– О черт. Только не это, – пролепетала Марион, когда пасть щелкнула зубами у самых наших ног.
Она прервала сон.
Как только я почувствовала, что сон тает, я заставила сознание вернуться в тело и вскочила на ноги. Меня шатало, кружилась голова, но я стояла на ногах. Я проспала меньше часа, но мама с тетей Фи лежали на полу уже бог знает сколько часов или дней. Им не сразу удалось даже разлепить глаза.
Марион могла убить их обеих. Я физически ощущала ее готовность сделать это. Риск был вполне осязаемым. Впрочем, она могла убить их давно и не убила. С глубоким презрением смотрела, как они пытались пошевелиться.
– Вы как, в порядке? – спросила я.
Мама закашлялась. Пылинки попали в пересохшее горло.
– Марион, – взмолилась она, – прошу.
– Не смей, – прошипела Марион. В гневе ее лицо было больше похоже на человеческое, но вспышка гнева быстро прошла.
Мама снова тихо позвала ее по имени.
– Делай, что хочешь, но только со мной. Не трогай Айви. И Фи. Их тебе не за что наказывать.
Марион улыбнулась, раздвинула влажные губы и обнажила белые ровные зубы.
– Боже, Дана, когда ты стала такой жалкой? Даже врать толком не умеешь. Я же за тобой следила. Все это время. Через год после того, как ты столкнула меня в подзеркалье, вы с Фи сидели на берегу и договаривались, что отныне будете считать меня мертвой. А ведь обе знали, что это не так. И все же