Юльке пришлось провести под окнами запомнившегося дома несколько часов. Она бродила туда-сюда, ежась от пронизывающего ветра в своем тонком фиолетовом плащике. Хорошо узнаваемые кудряшки она специально выпустила из-под шапочки, и они застыли, свившись в вымокшие жесткие кольца. Дом безмолвствовал. С серых наростов подъездных козырьков капала вода, размывая какие-то картонные коробки, сваленные у входа. Поначалу туманный, спокойный, к вечеру дом зажег многочисленные окна, закрытые зелеными, синими и бежевыми шторами. За некоторыми виднелись то люстры чашами, то подвесные кисти комнатных цветов, то прямоугольники плазменных экранов.
Поднимая голову и вдыхая сырой воздух, Юлька думала: странно, не понять, что происходит с городом? Должна была наступить весна, а ее нет как нет, и то студенистое, простуженное, что гуляет сейчас по улицам и аллеям, — не ветер, а нездоровое дыхание. Ветер переселился в головы людей. Они по-прежнему ходят на работу, они покупают в магазинах продукты, строят планы на будущее, подают заявления в загс и планируют рождение детей… Они смотрят телевизор и ощущают себя в полной безопасности — как присутствующие при сложной операции ждут момента, когда раковая опухоль будет вырезана и поднимется вдруг живой, пышущий здоровьем организм. Никто из них не замечает, что скальпель режет и по ним, заинтересованным безмятежным наблюдателям — атрофирована нервная система, угасли души, сочувствие потеряло цену…
Да что такое произошло с этим городом?
— Комендантский час, — раздался рядом знакомый голос.
Юлька повернулась и увидела его — парнишку, на лице которого синяки и кровоподтеки соседствовали со странно прозрачными голубыми глазами. Парнишка смотрел куда-то в сторону, словно избегая встречаться с Юлькой взглядом. Серые тени лежали на его веках, поджатые губы белели, словно застарелый шрам.
— Иди домой.
Юлька от волнения не сразу смогла произнести хотя бы слово. Замерзшими непослушными руками она вытащила из кармана пачку тоненьких сигарет, щелкнула зажигалкой и вдохнула легкий ментоловый дым. Сердце не отозвалось тычком боли — билось ровно, мощно, уверенно…
Парень посмотрел со странным выражением — не то неодобрительно, не то что-то вспоминая.
— Меня Юля зовут, — представилась Юлька и умудрилась изобразить подобие шутливого реверанса, хотя колени ее дрожали.
— Игорь.
Он наконец повернул голову и заглянул в Юлькины глаза, внимательно, словно ища что-то знакомое. Потом вздохнул.
— Пойдем в подъезд хотя бы… Комендантский час не шутки.
Юлька пошла за ним, наспех выбросив только что прикуренную сигарету. Привычки к курению у нее не было, просто испытывала свое новое, сильное сердце.
В подъезде пахло мокрой газетной бумагой и цементом.
Игорек прислонился к почтовым ящикам, — лязгнуло, — и спросил устало:
— Отпустили, да?..
Интереса в его голосе не было.
Юлька хотела было ответить, но потом всхлипнула, обхватила его плечи тощими руками и разрыдалась, тоненько подвывая. Ее сердце билось где-то возле его сердца, и бились они оба правильно, старательно, исправно гоняя кровь по венам и артериям.
Игорек стоял не шевелясь. Ему даже знать не хотелось, что могло случиться и почему она вернулась сюда — капелька воды, покинувшая серую обреченную реку.
Знать не хотел, но чувствовал — произошло что-то невероятное. Опять. Опять произошло что-то такое, от чего он начинал уставать.
Он почти час наблюдал из-за шторы за одинокой ее фигуркой и боролся с желанием выключить свет, упасть ничком на кровать и больше не видеть ни этих светлых кудряшек, ни самого себя. Кусая губы, он вспоминал слова Криса — что ты будешь делать, когда увидишь их сердца под тонкой кожей? Тогда казалось, что знает, что делать, и злился на Криса, который бездействовал и был так отстраненно-спокоен. Но увидев обещанное Крисом, испугался, отступил.
Лечь на кровать и закрыть глаза, а проснувшись утром, увидеть их новыми — наполненными той же бесстрастной чернотой, что глаза работника самого странного телефона доверия в мире.
Игорек переборол себя и вышел на улицу, а теперь стоял в подъезде, слушая рыдания худенькой девчонки, и не знал, что делать.
Ему подумалось: если бы Стелла обняла его так же и так же показала свою боль, может, она осталась бы жива? И что ждет Юльку, если он сейчас ее оттолкнет?
— Ну что? — спросил он у вздрагивающей макушки. — Что для тебя сделать?
Юлька вдруг всплеснула руками, ухватилась за рукава его куртки и подняла сияющие, блестящие от слез глаза.
— Помоги Сашке! Как мне помог. Помоги ей! Она в больнице, здесь недалеко, у меня есть деньги на такси. Мы быстро, туда и обратно, я обещаю, что не задержу, только, пожалуйста…
— Чем? Кому? — Мелькнула мысль, что девчонка просто-напросто свихнулась от недавних переживаний.
— Моей сестре, — тут же пояснила Юлька, — мы с ней похожи…
Закрадываются ошибки в длинные цепочки генов — роковые ошибки, повторяющиеся из тела в тело, из жизни в жизнь, и настигшая Юльку беда повторилась в ее младшей сестре, которую планировали как безупречную замену обреченной Юльке.
Юлька жила рывками — от врача до врача. В двенадцать лет ей пророчили еще один год жизни, и Юлька сделала рывок — завела друзей, научилась рисовать акварелью, написала длинное нежное письмо родителям и обустроила дома маленький аквариум, надеясь, что он надолго останется вместилищем памяти о ней.
В тринадцать ей, покачав головами, отпустили еще год жизни, и Юлька пошла на второй заход — аквариум разросся, в нем поселились живые растения, акварельные рисунки превратились в картины пастелью и тушью, обросли стеклом и рамками. Юлька сшила бархатное черное платье, старательно украсила его мельчайшим бисерным узором и пышными кружевами. В этом платье она собиралась перейти на тот свет.
Врачи, осмотрев ее, вынесли новый вердикт — полгода.
Юльке становилось все хуже. За аквариумом она ухаживала с трудом, акварели становились все чернее, со зловещими проблесками алого, а платье висело в шкафу, выглаженное и готовое к своему торжественному выступлению на исхудалом Юлькином теле.
И тогда родители, смущаясь и пряча глаза, объявили Юльке — у нее будет сестра.
Ты только не подумай, что это замена, поспешно добавила мать. Нет, конечно, нет, ответила Юлька.
Ей было горько и больно.
Сестра родилась осенним золотым днем, Юлька стояла возле больничного выхода рядом с отцом, держа в руках букет пестрых астр, который нужно было вручить медсестрам, и чувствовала дымный горький запах сожженных в парке листьев.
Ее срок подходил к концу.
В доме появилось шумное, требующее внимания маленькое существо, и поначалу Юлька равнодушно проскальзывала мимо кроватки с новорожденной, но однажды остановилась и пригляделась — к треугольным розовым пяточкам, огромным лучистым глазам и пухлым запястьям.
Еще через год врачи, осматривая Юльку, задержались с прогнозами, а нетерпеливая Юлька рвалась в коридор, туда, где сидела на руках матери маленькая Сашка, заскучавшая без сестры.
Юльке больше не ставили сроков. Срок через несколько месяцев поставили Сашке, и тогда Юлька, сидя возле кроватки сестры и обхватив руками голову, впервые с ненавистью подумала об этой бракованной цепочке генов, о которой раньше никогда не задумывалась.
Цепочка представлялась ей шаманскими бусами, на которые по ошибке нанизали кусок старой шины.
Родителей, экспериментаторов и предателей, Юлька вычеркнула из своей жизни, воспринимая их движущимися по квартире манекенами. Живого в доме осталось совсем немного, и оно тоже угасало, лежа в детской, украшенной лентами кроватке.
— Помоги ей, — шептала Юлька, увлекая Игорька к двери, — ты увидишь — поймешь. Ее обязательно нужно спасти — я ведь обещала, что она вырастет и поднимет того слона…
— Куда? — беспомощно спросил Игорек. — Комендантский час…
— Мы на такси, на такси… — заторопилась Юлька, захлопывая дверь подъезда, словно пытаясь отрезать Игорьку пути отступления.
— Нет сейчас такси! — рассердился Игорь, выдергивая свою руку из ее ладоней. — Я…
— Такси?
Возле черного, длинного, как волчье тело, автомобиля стоял водитель в мохнатой шапке и вежливым оскалом великолепных зубов.
Перед Юлькой водитель услужливо открыл дверцу, перед Игорьком лязгнул зубами, показав розовый колечком язык.
Глаза его улыбались.
Игорек, ошеломленный, сел рядом с ним, провалившись в теплый салон, как в летнее облако.
— Ну ты чего, брат? — с укоризной спросил водитель, выводя машину со двора. — Как нет такси? Обижаешь… А мы на что? Эх, товарищи-товарищи… Никакого у вас разумения.
— Ты… я тебя раньше видел ведь?
— Ну, — сказал водитель. — Конфетку хочешь? — и протянул Игорьку широкую ладонь с россыпью мелких разноцветных леденцов.
Городские улицы отмотало назад, как старую киноленту. Игорек даже опомниться не успел, как, миновав полосатый шлагбаум, машина уткнулась носом в ступени больничного крыльца.
— Сколько? — спросила сидящая позади Юлька, даже не заметившая невероятной скорости и оскала водителя.
— А это не ко мне, — ответил водитель.
В холле под единственной лампой сидела круглолицая дежурная. За ней громоздились массивные фигуры охранников.
— Здравствуйте! — звонко сказала Юлька, закрывая собой Игорька. — Я Новикова Юля, я к сестре. Мне разрешили… я на телевидении снималась!
Дежурная молчала, в упор, словно сова, рассматривая вошедших.
— Разрешить, — хрипло сказал кто-то из-за ее спины.
Игорек вздрогнул, услышав этот голос. Повеяло запахом крови и страхом.
Больница же, успокоил он себя, шагая за Юлькой к серебристому бесшумному лифту. Эти запахи для нее обязательны.
— Сюда, — сказала Юлька, проведя его через замерший черный сад искусственных растений и пустой медсестринский пост с заваленными бумагами столом.
— Сюда…
В палате горел маленький ночник. Он оранжевой строчкой обвел серого смирного слона, позолотил зайцев и медвежат. На травянисто-зеленой постели, словно птенец в плетеной корзине, лежала девочка, возраст которой Игорек не смог бы определить — тельце крошечное, запястья тонкие, но широко раскрытые неподвижные глаза взрослые, печально взрослые, как у раненых, обдумывающих свою жизнь в последние минуты перед смертью.