ндрийском уезде, имел тоже конный завод, но разводил лошадей только для кавалерийского ремонта.
Можно сказать, что я почти «вырос на конюшне», ибо целые дни проводил среди лошадей, конюшенных мальчишек и жокеев. Вот откуда у меня любовь к лошади и почему я стал затем кавалеристом.
Вспоминается и прекрасное имение Богдановка, моей первой жены К. Н. Аркас, внучки генерал-адъютанта, адмирала и главного командира Черноморского флота Н. А. Аркаса.
Лежала Богдановка на реке Буг, где он особенно широк. На противоположном берегу едва можно было разглядеть село «Рыбацкое». От дома до реки, по красивому спуску, надо было пройти шагов двести. Берег был песчаный, дно совершенно гладкое, мягкое, точно бархатное.
Этот открытый дивный, сплошь песчаный берег, не уступал любому хорошему морскому «пляжу». Купаться здесь было большим наслаждением.
Кроме своего купанья, Богдановка славилась еще своей молочной фермой, поставлявшей в Николаев свои изделия, где Аркас имели молочную богдановской экономии.
Мать моя, урожденная Крусер, была из помещичьей семьи Херсонской губернии. Бабушка, со стороны матери, которую я помню очень старой, почти слепой, жила у нас и скончалась в 90 лет. А дедушка и два его взрослых сына жили круглый год в имении, которое было в 100 верстах от Николаева. Когда-то, выходцы из Германии, это была совершенно обрусевшая семья, т. к. моя мать даже не говорила по немецки.
Летом Крусер жили еще в громадном имении Скаржиских, постоянно бывших за границей, которое Крусер у них арендовали. Это красивое степное имение, с большим барским домом, находилось за городом Вознесенском, куда мы ездили с матушкой летом на пароходе по Ингулу, а затем дальше на лошадях.
Дед и его сыновья были настоящие «хлебопашцы», большие знатоки своего дела, и имения их находились в блестящем состоянии.
Дедушку я помню также в преклонном возрасте, но еще очень бодрым и энергичным стариком. Он был блестящий стрелок и страстный охотник, брал всегда меня с собой и обучал стрельбе.
Запомнилась интересная охота на дроф (или драхва), с подъездом на бегунках. Эта громадная птица (больше индюка), очень хитрая и чуткая, иначе к себе не подпускает.
Но не суждено мне было наслаждаться долго всеми благами домашней жизни. Уже 12-ти летним мальчиком я был отвезен в Одессу и помещен в пансион Михайлова. Помещался он по Малофонтанской дороге, в красивой даче русского стиля.
Сам Михайлов был большой оригинал: одевался в костюмы особого покроя и носил постоянно серый старомодный цилиндр. Его знала, кажется, вся Одесса. Но знаменит он был еще и своим Сибирским иноходцем «Меньшиком». Обогнать его не мог ни один одесский рысак.
Михайлов ежедневно выезжал кататься и, по очереди, брал нас, мальчишек, с собой. Какое было наслаждение, сидя верхом на «бегунках» и обхватив за спину Михайлова, мчаться на «Меньшике», который, точно птица, летел по воздуху…
В ПЕТЕРБУРГСКОМ ПАНСИОНЕ
В Одессе я пробыл недолго и был отвезен матерью в Петербург, где определен в пансион Мешковой, который подготовлял для поступления в Морской корпус.
В Петербурге таких пансионов было несколько. Держали их жены корпусных офицеров, которые, зная от своих мужей все «тонкости» экзаменов, брали вас почти с ручательством, что вы поступите.
Владелица пансиона Антонина Мешкова, или попросту «Тоня», как мы ее называли, жена ротного командира корпуса, преподавала русский язык и почему-то закон Божий, — основательно натаскивала нас в диктанте.
Это была крупная дама, строгих правил, и обладательница большой физической силы. Особенно запомнилось с каким зверством выворачивала она нам уши и ставила носом в угол. Кроме нее были, конечно, и другие преподаватели, но все это были лица, в сравнении с «Тоней», очень бледные и потому не запомнились.
Зимой мы жили в Петербурге, а летом пансион выезжал на дачу в Шувалово, по Финляндской железной дороге.
В то время Морской Корпус был привилегированным учебным заведением. Принимались туда только сыновья морских офицеров и потомственных дворян, при чем первым давалось преимущество. Несколько позже, приблизительно с 1900 года, допускались и другие сословия, а также окончившие средние учебные заведения. Поступали они в первый специальный класс (1-ая рота) и среди кадет прозывались «Нигилистами.»
Классы (роты), которых было 6-ть, делились на 3 общих и 3 специальных класса, роты назывались: 4-ая, 3-я, 2-ая, 1-ая, Младшая гардемаринская и Старшая гардемаринская. А при мне, когда я поступил в Корпус, была еще 5-ая рота, затем упраздненная. Окончившие Корпус гардемарины производились в мичмана.
Программа для поступления в Морской корпус равнялась приблизительно 3–4 классам Реального училища. Экзамен был конкурсный, т. к. желающих попасть в Корпус было много. Но мы, благодаря «Тони», знали многие «секреты», что давало нам преимущество перед державшими со стороны.
К началу экзаменов, на «подмогу» своим сыновьям, съезжались их родители. Приехал из Николаева и мой отец. На экзамене по алгебре, экзаменатор полковник Азарьев, когда я был вызван к доске, подошел ко мне с задачником по алгебре и, открыв его, сказал: «Какую задачу хочешь, выбирай». Я сразу опешил и ответил: «мне все равно какую». Но полковник сунул мне книгу в руки и отвернулся. Алгебры я не боялся, знал хорошо. И, выбрав первую знакомую мне задачу, быстро ее решил, получив 12-ть балов. Оказывается Азарьев, чего я раньше не знал, был товарищем по выпуску из Корпуса моего отца, который и «шепнул» ему, предварительно, обо мне.
Так или иначе, экзамен я выдержал и, в 1895 году, стал кадетом Морского корпуса.
В том году, когда я был еще в пансионе, почил в Ливадии, в Крыму, Император Александр III. Тело его привезли для погребения в Петербург. На всем пути следования погребальной процессии, от Николаевского вокзала и до Петропавловской крепости, стояли шпалерами войска. Батальон Морского корпуса стоял у здания Академии художеств. Нас также привели из пансиона и поставили в промежутки, между ротами корпуса.
Я прекрасно видел всю эту редкую грандиозную процессию, которая тянулась бесконечно долго. Всего уже, к сожалению, не помню. Но на всю жизнь остались в памяти два рыцаря: черный, шедший пешком, и белый, на коне. Доспехи первого настолько были тяжелы, что пройти в них такое расстояние мог только человек, обладающий колоссальной физической силой. И на другой день о нем писали в газетах, как о знаменитости.
Кроме того, мне было очень жаль четырех стареньких генерал-адъютантов, которые стояли по углам на катафалке и, как казалось, крепко держались за стойки, чтобы не упасть.
Уже позже, когда я был в Корпусе, в Петербург приезжал Австрийский Император Франц Иосиф. Войска также стояли шпалерами, по всему пути следования престарелого Императора, от Николаевского вокзала до Зимнего дворца. Наш баталион был на Невском, у Фонтанки, против дворца графа Строганова.
Долго мы ждали проезда Императора. Но затем увидели красивую картину: несколько придворных экипажей, экспортируемых спереди и сзади взводами кавалергардов и лейб-козаков. В первой коляске сидел с одним из Великих князей Франц Иосиф. Но все это быстро промелькнуло пред нами и мы возвратились в Корпус.
В МОРСКОЙ КОРПУСЕ
Много на моей совести проказ, которые я учинил в стенах Корпуса, и о которых я расскажу позже. А в начале следует описать ту «традицию», которая существовала тогда в младшей роте корпуса и, благодаря коей, меня чуть не выдрали.
Наша рота, тогда еще 5-ая, имела свой отдельный двор, где мы, кадеты, ежедневно гуляли и играли в свою любимую игру городки. Из этого двора, обнесенного высоким деревянным забором, хорошо были видны большие стеклянные окна корпусного лазарета, каковые и представляли для нас соблазнительную «мишень».
По установившейся почему-то традиции, кадеты ежегодно «расстреливали» камнями стекла лазарета. И это занятие сходило им пока сравнительно благополучно. Но в этом году начальство решило, как увидите, положить конец, по его выражению, «этому безобразию».
Наш ротный командир, подполковник Данчич, в конце своей отеческой речи перед выстроенной ротой, спросил: «Кто бил стекла в лазарете?» Виновных, конечно, не нашлось. Такова уж была твердая традиция в Корпусе: не сознаваться и виновных не выдавать.
Прошло несколько дней. И вот рота была построена снова и без всяких разговоров поведена ротным командиром. Мы не могли понять: куда и зачем нас ведут. Но вскоре все выяснилось. Нас привели в корпусную баню. И картина, представившаяся нашим глазам, ярко рисовала то, что нас здесь ожидало.
Широкая скамейка покрыта чистой простыней. По обеим сторонам ее стоят два рослых матроса с пучками розог, вымоченных предварительно в соленой воде. А в углу вырисовывалась, на всякий случай, в белом халате мрачная фигура лазаретного фельдшера с какими-то склянками и пузырьками.
Вскоре открылась дверь и в баню вошел директор Корпуса свиты Его Величества контр-адмирал Д. С. Арсеньев. Его мы видели не часто. Бывший воспитатель Великих князей Сергея и Павла Александровичей, адмирал большею часть своего времени проводил во дворцах и появлялся в Корпусе в исключительно важных случаях. Все это ничего хорошего нам не предвещало.
Сразу, не поздоровавшись с ротой, он нас спросил: «Паршивые мальчишки, — так обычно называл нас директор, — кто из вас бил стекла в лазарете?». Конечно, ответом на это было полное молчание.
Здесь я должен несколько отступить назад. У нас на ротном совещании было решено обязательно сказать, что стекла били потому, что это делали и в прошлом году, — так сказать, по традиции. Но на вопрос директора никто не решался сделать это заявление.