Я стоял в передней шеренге. А из задней мне все время слышался тихий голос, настойчиво повторявший: «надо сказать, что били в прошлом году».
Видя, что никто не решается это сделать, я расхрабрился и, выступив вперед, выпалил: «Ваше Превосходительство мы били потому, что их били и в прошлом году».
«Ну вот, ему первому и всыпать!», сказал, как обычно, несколько в нос, адмирал. Ко мне мгновенно подскочили «палачи» и начали «помогать» спускать мои невыразимые.
Но в этот момент Данчич (вечная ему добрая память) почему-то замолвил за меня слово, и мне, неловко поддерживавшему свои штаны, разрешено было стать на свое место.
У начальства, видимо, заранее было определено точно, кого выдрать для примера. И это меня спасло.
Затем был вызван кадет Каи, и началась экзекуция, а адмирал, заложив руку за борт сюртука, спокойно разгуливал перед фронтом кадет. И только, после определенного числа ударов розгами, произносил одно слово: «довольно».
Так были выпороты три кадета (фамилии не помню). А затем на «сцену» опять выступил ротный командир с просьбой о помиловании остальных.
— «Только благодаря ходатайству вашего ротного командира я вас прощаю», сказал адмирал и, повернувшись, вышел из бани.
И так, в 1895 году произошло это «историческое» событие. Не знаю, секли ли в Корпусе до сего. Думаю, что и тогда уже пороть кадет не разрешалось. И вот почему:
На другой год, когда директором корпуса был уже контр адмирал Кригер, флагманский фрегат «Князь Пожарский» посетил Великий князь Алексей Александрович и смотрел там парусное ученье кадет… Генерал-адмирал остался очень недоволен работой кадет и спросил директора корпуса: «А что, их драть можно?» — «Никак нет, Ваше Высочество», ответил Кригер. — «А жаль, очень жаль», сказал Великий князь. Вероятно, всесильный адмирал Арсеньев сделал это за свой страх и риск.
ВОСПИТАТЕЛИ И ПРЕПОДАВАТЕЛИ
Среди наших воспитателей, корпусных дежурных офицеров, были личности достопримечательные. К ним принадлежали: лейтенант Геращиневский, по прозвищу «Обалдуй», и капитан Свешников — «Вошь». О них стоит рассказать.
Геращиневский был действительно настоящий обалдуй, но кроме того отличался еще большой грубостью и любил кричать на кадет своим громоподобным голосом. Чтобы его проучить мы, по совету «Муси» Барыковой, жены лейтенанта Барыкова, устроили ему такую штуку.
В те далекие времена, в объявлениях «Нового Времени», печатались длинные столбцы лиц, искавших работу. Особенно много было кучеров, лакеев и дворников. Им-то мы и написали груду открыток, вызывая их, в одно и тоже время, на квартиру «Обалдуя». Жил он в том-же этаже, что и Барыковы, где я и еще один кадет, Сережа Писаревский, почти ежедневно бывали и могли отлично наблюдать за происходящим.
Представляете-ли вы себе, что делалось в назначенный час у квартиры Геращиневского? Десятки обманутых людей обрывали звонок, кричали, ругались, не стесняясь в выражениях, требовали вернуть им за проезд. «Обалдуй», как говорится, рвал и метал.
На другой день, после этого события, Геращиневский, будучи дежурным по роте и подозревая меня в этой проделке, говорил мне: «Сознайтесь, что это вы сделали, ей Богу, я вам ничего не сделаю». Но на эту удочку я не поймался.
Другой экземпляр капитан Свешников, щуплый на вид, с круглым маленьким лицом, обросшим вечно волосами, очень придирчивый, по прозвищу «Вошь», — был особенно нелюбим кадетами. Мы всегда старались устроить ему какую либо пакость.
Но «бенефис», который был дан ему в те времена 3 ротой, вероятно, единственный в истории Морского корпуса. К нему мы подготовлялись уже давно, но надо было достать еще «хлопушки», которые, ударяясь о стену, взрывались и освещали то место. Купить их вызвался я.
И вот, на дежурстве лейтенанта бар. Типольт, уважаемого нами офицера, который был, приблизительно, одного со мной роста, — я надел его николаевскую шинель, фуражку и, вставив в нос искусственные черные усы, точно такие как имел Типольт, отправился на одну из линий Васильевского острова, закупить эти «хлопушки». Дневальный у ворот отдал мне честь и я спокойно дошел до одного знакомого мне магазина.
Магазин этот помещался в небольшом подвальном помещении, где продавались детские игрушки и разнообразный фейерверк. Владелец магазина был очень удивлен, когда я спросил у него целый ящик «хлопушек», но все-же их продал. А когда заворачивал, то лукаво улыбался и все посматривал на мои усы.
Тем же путем я возвращался в Корпус. Дневальный у ворот снова мне козырнул и я, войдя во двор и быстро передав через форточку в курилку ящик и «доспехи» Типольта, — вошел в роту, как ни в чем не бывало.
В эту ночь, когда мы улеглись в кровати, и состоялся «бенефис». Мы начали умышленно громко разговаривать и, когда в спальню вошел Свешников и начал кричать: «прекратить разговоры», моментально погасло электричество и в него полетели «хлопушки». Начались крики: «вошь, вошь!..» Стреляли пачками, не жалея «хлопушек». Вслед за ними летели в него подушки и, даже, табуретки. Но «Вошь» благополучно улизнула и бросилась на квартиру к ротному командиру.
Вскоре появился подполковник Анцев, по прозвищу «Судак». Поднял роту, приказал построиться и о случившемся доложил Начальнику строевой части генерал-майору Давыдову.
Генерал прочел нам строгую нотацию. Зачинщиков не обнаружил. И ограничился арестом, посадив в карцер каждого седьмого по счету. Как обычно в таких случаях, пострадали больше не виновные. А я вышел «сухим из воды».
Встретился я с бароном Н. А. Типольт, когда мы были беженцами, в Париже, а он на склоне лет был уже генералом. Узнав, что я также в Париже, барон просил меня дать ему рисунок нашего герба. Типольт всю свою жизнь посвятил занятиям генеалогией. При встрече, вспоминая далекое прошлое, я рассказал ему, между прочим, как я «воспользовался» его шинелью и фуражкой. Генерал много смеялся.
Из преподавателей «уников» на первом месте стоял англичанин мистер Гаррисон. Сколько ему было лет? Мы не знали, но знали, что он учил еще наших отцов. Высокий, плотный, сутулый, седой, с бакенбардами, при чем одна седая, а другая, прокуренная табаком, темно-рыжая. С лицом фиолетового цвета и от старости усеянного черными точками. Злые языки говорили, что он был посажен, кем-то, в ванну с купоросом.
В классе делали с ним, что угодно. Окружали его стол, занимали разговорами, а в это время кто-нибудь выкрадывал из журнала лист и, на задней парте, проставлял баллы. Понятно, что меньше двухзначных отметок у нас не было. А языка мы, к сожалению, не знали.
По окончании урока, когда англичанин выходил из класса, умудрялись прыгнуть ему на спину. Он спокойно «возил» кадет по длинному коридор до самой инспекторской комнаты, перед которой смельчаки соскакивали и удирали. Но был случай, когда Гаррисон, крепко ухватив за ноги одного из кадет, довез его почти до самого инспектора классов, полковника Павлинова. Кадет успел все-же убежать, но англичанин снял с него сапог. А ротный каптенармус тотчас-же выдал ему новую пару сапог, а этот — улику — припрятал. Конечно инспектор не мог отыскать кадета без сапог.
Вторым вспоминается преподаватель русского языка Филонов, автор небезызвестной хрестоматии. Всегда начисто выбритый, в синем фраке, с зачесанной назад шевелюрой, с золотым пенснэ на большом типичном носу.
Благодаря этому носу, профиль у Филонова был очень характерен и нарисовать его было сравнительно не трудно. Поэтому перед, уроком его всегда рисовали мелом на классной доске. Сходство было поразительное.
Войдя в класс и выслушав рапорт старшего по классу, он невозмутимо произносил: «Вот, сотрите это безобразие». Все свои фразы он всегда начинал словом: «Вот!».
Монотонно, скучно проходили его лекции. И многие читали, пряча под парты, посторонние книги. Заметив это, Филонов, обычно говорил: — «Вот, что вы там читаете? Наверно какой-нибудь бульварный роман, вроде того, который кончается: Он занес кинжал, она вскрикнула! Продолжение в следующим номере».
Но, когда Филонов сам нам, изредка, читал, то все «бульварные романы» откладывались в сторону и класс с наслаждением слушал его мастерское чтение.
Наш батюшка, протоиерей Белявский, магистр богословия, сухой, высокий как жердь, с длинной козлиной бородой, по прозвищу «Коза в сарафане», был строг и у него на лекциях мы сидели тихо. Заставлял нас зазубривать тексты катехизиса, которые, вероятно, поэтому так скоро и улетучивались из нашей головы. Говели мы целую неделю, ходя ежедневно утром и вечером в церковь.
Обычно, когда умирал кто-либо из кадет, на собранные деньги, покупали на Невском в магазине Цвейнера металлический венок, который почему-то скоро с кладбища исчезал.
Хоронили всегда с отданием воинской почести и провожала на кладбище в строю, с оркестром музыки. При чем необыкновенно грустный Шопеновский похоронный марш, сменялся, на обратном пути, бравурными веселыми маршами, которыми как-будто старались внушить нам: «что почивший мирно спи, а жизнью пользуйся живущий».
По установившемуся в Корпусе обычаю было принято, когда гроб стоял в церкви, читать над покойником псалтырь. Исполняли это преимущественно, близкие к почившему, его товарищи.
Читал как-то и я. В церкви никого не было, т. к. мой компаньон по чтению вышел отдохнуть к свечному ящику. Разбираясь с трудом в церковно-славянской азбуке, я на продолжительное время уткнулся в книгу. Подняв затем свои усталые глаза, я увидел, что легкое покрывало, которым был накрыт покойный кадет, постепенно поднимается, точно покойник хочет встать из гроба.
Я не был трус, но здесь необъяснимый страх сковал все мои члены. Боясь повернуться спиной к покойнику, я стал постепенно пятиться к выходной двери. И только вблизи ее, решился повернуться и, как пуля, вылетел вон из церкви. У свечного ящика меня встретили возгласами: «что с тобой, на тебе лица нет?». И я открыл им тайну своего позорного бегства.