Оказывается, что все было очень просто. Гроб стоял на возвышении, почти на уровне окна, и от сквозного ветра легкое покрывало поднималось и опускалось.
Из прочих преподавателей вспоминаю: отчетливого француза мосье Гризара, милейшего подполковника Бубнова, «дядю Буя», читавшего у нас тригонометрию, строгих математиков: капитана Бригера и лейтенанта Безпятова. А также изящного балетмейстера Императорских театров, старика Гельцера, являвшегося всегда на урок танцев во фраке и белом галстуке.
Я и еще два кадета брали у него дополнительные уроки. В назначенный час он встречал нас у себя на квартире, где уже были тапер и его дочь, наша постоянная дама.
Мадемуазель Гельцер была многим старше нас, тогда уже в выпускном классе Императорской балетной школы, и обращалась с нами, как с учениками. Но все это не мешало нам смотреть на нее «влюбленными глазами». Думали-ли мы тогда, что наша учительница станет потом знаменитостью, солисткой Его Величества, и украшением русского балета?
Первый танец, которому обучал нас Гельцер, добиваясь от нас грации и изящества, был модный тогда шаконь. Труды его были тщетны и, к стыду нашему, хорошими танцорами мы не стали.
Кого также нельзя забыть — это преподавателя рисования, академика Бруни, который был нашим любимцем. Часто он присаживался ко мне за парту, исправлял мой рисунок, или брал чистый лист и начинал сам рисовать с натуры, указывая приемы и технику рисунка. Я имел у него двухзначный балл и поэтому посещал все художественные выставки, куда нас водили из Корпуса.
Из них самое большое впечатление оставила у меня выставка знаменитого мариниста Айвазовского, а также грандиозная выставка в Михайловском манеже, где при входе красовался портрет Императора Николая II, работы Серова. Он изобразил его сидящим в кресле, в серой военной тужурке, на фоне красивой зелени. Этот чудесный портрет, к сожалению, погиб в первые дни октябрьской революции.
Пришлось мне, в те годы, прикоснуться к художественному миру и по другой причине. Я брал дополнительные уроки у лейтенанта Ф. Е. Барыкова, или, попросту, Феди Барыкова, как его прозвали кадеты. Ежедневно по вечерам, я бывал на квартире у Барыковых, а праздничные дни, почти всегда, проводил у них целиком.
Супруга «Феди», Мария Николаевна Барыкова, урожденная Каразина, или кратко «Муся», как величал ее муж и мы кадеты, была красивая эффектная дама, с крупными чертами лица и круглой родинкой-бархаткой — в начале брови, как-бы нарочно поставленной знаменитым художником, ее отцом. «Бархатка» эта давала ее лицу какую-то особую прелесть.
Николай Николаевич Каразин, благообразный старик, с большой бородой, знаменитый акварелист и писатель, работавший в «Ниве» и во многих других журналах, зарабатывал большие деньги и все их проживал. Их дом был всегда полон народу.
Часто Барыковы брали меня с собой к Каразиным. Здесь я встречал известных художников: Писемского, Галкина, Соломко, Самокиша, его жену Судковскую, старика Соколова, — знаменитого рисовальщика животных, и многих других.
В приемный день у них, по пятницам, когда собиралась вся эта плеяда художников, каждый из них должен был нарисовать на печи из кафеля, на одной из кафелей, одноцветной синей краской, что-либо за своей подписью. Интересно, что стало с этой печкой, разрисованной знаменитыми художниками? Представьте себе, что она стоила?
Каразин был прекрасный рассказчик. Он часто, по просьбе своих, рассказывал нам свои увлекательные воспоминания из жизни в Туркестане. А вспомнить у него было что.
Какое наслаждение было наблюдать, когда рисовал Н. Н. Особенно это было интересно, когда он рисовал акварелью. Работал он очень быстро. И я часто стоял за его креслом, как прикованный, и видел с какой быстротой оживали, под его кистью, моря, поля, цветы и леса. Отсюда и начало моей любви к рисованию.
О быстроте работы Николая Николаевича ходили по Петербургу целые анекдоты. Говорили, что раз он перепутал сюжет рисунка, изображавший ночь, сюжет он сделал дневным. Уже все было в наборе и заметили это только тогда. Ночью его разбудили и он, тотчас, все это переделал.
Между прочим, набросок нагрудного знака Морского корпуса, в память 200-летнего юбилея, сделал Каразин, а Барыков, который, кажется, представил рисунок этого знака за свой, просил меня его вырисовать. Таким образом, и я приложил к нему свою руку.
Теперь несколько слов о «Мусе». Мы, молодежь, были тайно в нее влюблены и, казалось, что нет такой вещи, которую мы не согласились бы сделать для «Муси». Надо сказать, что Мария Николаевна была очень остроумна и изобретательна. И я уже рассказал, как мы, по ее совету, проучили Геращиневского. Но вспоминается еще, как «Муся» подбила меня лично на одну проделку, которой я должен был показать перед ней свое «геройство».
На заседание ежегодной конференции, когда решалась наша судьба о переходе в следующий класс (роту), собиралось все корпусное начальство. Все «от мала до велика» были в конференц-зале, а в верхнем этаже, где были офицерские квартиры, оставались только корпусные дамы, да горничные и кухарки. В этом этаже была веревка от церковного колокола, за которую я должен был дернуть во время конференции.
Заседание этой конференции всегда было окутано особой тайной. В то время в Корпусе стояла какая-то гробовая тишина и все ходили, как-бы на ципочках.
В эту-то «торжественную минуту», зная, что в верхнем этаже никого из начальства не встречу, я храбро взобрался туда и ударил с силой, два раза, в колокол.
Стремглав спустившись на парадную лестницу, я видел как многие из начальства «вылетели» из зала и не могли ничего понять, что произошло. Бегали, волнуясь, думая, что где-нибудь горит. Я также сновал среди других, помогая разыскать виновника.
Начальство так и не узнало, кто позвонил в колокол. И я был горд тем, что «тайну о колоколе» знали только я и «Муся». Не знал ее, даже, никто из кадет.
СТРОЕВОЙ БАТАЛЬОН И МАЙСКИЙ ПАРАД
В строевой батальон Морского корпуса, 4-х ротного состава, распределяли по росту и я, будучи порядочным дылдой, попал в первый взвод первой роты. Командовал ею отчетливый офицер, капитан А. Геринг, а батальоном начальник строевой части, генерал-майор В. А. Давыдов, по прозванию «Василей». Ему и адъютанту полагалось быть в строю верхом, а потому им приводили из придворной конюшни лошадей. Кавалеристами они были, конечно, неопытными, почему лошадей им давали смирных. Особенно Давыдовский Россинант, на котором, казалось, мог бы ездить и ребенок, отличался ангельской кротостью. Поэтому, вероятно, когда лошади стояли перед учением во дворе Корпуса, конюха разрешали нам «малость покататься». И я всегда перед учением гарцовал верхом.
Строевые занятия производились обычно в столовом зале. Из Л. Гв. Финляндского полка приходили унтер-офицеры, которые обучали нас ружейным приемам и шагистике.
Взводным унтер-офицером был у меня гардемарин Великий князь Кирилл Владимирович. Он не жил в Корпусе. На классных и строевых занятиях не бывал. Почти все преподаватели ездили читать ему лекции во дворец. В строю батальона бывал только в день «майского» парада и на репетициях его, причем приезд Великого князя был обставлен всегда большой «помпой», о которой расскажу ниже. Все это так поражало нас простых кадет.
Так воспитывал, в то время, своих сыновей Великий князь Владимир Александрович. Но то было позже, когда дети Великого князя Константина Константиновича жили в корпусах и ничем от рядовых кадет не отличались.
Так вот, когда батальон был уже готов для следования на Марсово поле и выведен со знаменем на набережную, мы долго еще здесь ожидали Великого князя. Наконец, со стороны Николаевского моста, показывалась пролетка с толстым кучером, в темносинем кафтане с медалями на груди. Это означало, что на ней следует Великий князь, который, не доезжая до батальона, останавливался у тротуара, принимал у служителя винтовку и направлялся к батальону: Следовала команда: «смирно, господа офицеры» и только тогда, когда наш взводный унтер-офицер занимал место на правом фланге нашей роты, батальон следовал на Марсово поле.
Батальон Морского корпуса входил в состав полка военно-учебных заведений, которым командовал начальник Павловского военного училища. Первый батальон полка составляло это училище, второй: 3 роты Инженерного училища и строевая роты пажей, а третий: 4-ре роты Морского корпуса.
Наша рота шла непосредственно за ротой пажей и нам доставляло большое удовольствие, на репетициях парада, поддавать грязь своими смазными сапогами на их, начищенные до блеска, высокие «ботфорты».
Как прекрасен был Санкт-Петербург в майские дни, когда вместо осенних дождей и колючего рождественского мороза, появляется солнце и яркая зелень садов!
С утра мы были уже на Марсовом поле, куда стекались войска и строились по указанию плац-адъютантов. Пестрели значки жалонеров, плавно колыхались знамена.
Парад начинался только в полдень, после объезда войск Императорской фамилией. Со стороны Инженерного замка показывалась красивая кавалькада: легонькая коляска с обеими Императрицами, запряженная четверкой белых, как снег, лошадей, с сидящими верхом жокеями, в красных фраках и белых лосинах. Рядом, на сером коне, под раззолоченным чепраком, одетый в гусарскую форму, следовал Император.
А в нескольких шагах позади, живописной кавалькадой в свитских мундирах, в разнообразных формах гвардейских частей, едет царская свита: генерал-адъютанты, дежурство, высшие строевые начальники.
Царь здоровался с войсками. Гремела музыка и барабаны.
И по всему полю, сливаясь в один общий рокот, прокатывалось «ура». Войска перестраивались к церемониальному маршу. Напротив трибуны собирались музыканты всех полков, образуя один грандиозный оркестр, под дирижерством капельмейстера Оглоблина, писавшего ежегодно к этому дню, свой марш.