По возвращении из отпуска в Корпус, мы делились между собой воспоминаниями пережитого дня. И, лежа уже в кроватях, долго не могли заснуть, рассказывая друг другу разные истории.
Я спал рядом с Константином Нарышкиным, а по другую сторону имел старшего унтер-офицера, князя Бориса Кантакузена графа Сперанского. Запомнилось, как ему, в отличие от других кадет, благообразный старик-камердинер приносил из дому и укладывал в ногах тончайшее шелковое белье.
Отец Нарышкина числился при Императорском дворе, и Нарышкин рассказывал мне всегда разные Придворные новости, а также о своей безнадежной любви к известной Петербургской кокотке Кати Решетниковой, тогда уже жившей с светлейшим князем Салтыковым. Помимо Салтыкова у Решетниковой были и другие знакомства. Среди них быт лейб-гусар Смецкой, к которому она часто ездила в Царское село.
Кате, видимо, льстило поклонение молодого кадета, который обычно встречал ее на вокзале, когда она возвращалась из Царского села. Она усаживала его, как он мне говорил, в свою двухместную карету и разрешала проводить до своей квартиры. Все этим и кончалось. Но это не мешало ему боготворить эту женщину. Перед сном он, имея ее карточку, обязательно целовал ее и затем клал под подушку: иначе он заснуть не мог.
Из Петербургских кокоток того времени славилась: Шурка Зверек! Настя Натурщица! Гатчинская Форель!
Если не считать Шурку Зверек, эффектную, красивую женщину, жившую с командиром улан принцем Луи Наполеоном, а затем с командиром того-же полка А. Орловым, — Решетникова выделялась среди них. Она была красивой блондинкой, очень женственной и отличалась большим врожденным шармом.
Обладатель громадного состояния, блестящий кавалергард и адъютант Царя, светлейший князь Салтыков вскоре на ней женился, бросил полк и переехал в Финляндию, в свое чудное поместье, с настоящим замком на берегу озера, около станции Перкиярви.
Но недолго продолжалось его счастье, вскоре жена умерла. Обезумев от горя, Салтыков долго не хоронил жену, держа набальзамированное тело ее у себя в имении. И только года через два, похоронил в русском монастыре, близ станции Мустамяки.
Говорят, что, будучи уже на положении беженца в Германии, Салтыков встретил там жену одного полковника, очень похожую на прежнюю Катю Решетникову, — откупил ее у мужа и на ней женился. Но вскоре, разочаровавшись, развелся.
Нарышкин, по окончании Корпуса и производства в мичмана, перешел затем в Л. Гв. Преображенский полк и в Великую войну пал на поле брани смертью храбрых. Будучи сам очень интересным и породистым, он имел три сестры красавицы. Две из них, в то время, вышли замуж: одна за лейб-гусара светлейшего князя Лопухина-Демидова, а другая — за кавалергарда Родзянко. Обе блистали затем в Петербургском высшем обществе. Венчались одновременно в церкви Удельного ведомства: стояли две красивые пары и это редкое зрелище запечатлелось у меня на всю жизнь.
Из старших товарищей помню хорошо своего фельдфебеля Колчака, будущего адмирала, знаменщиков: фельдфебеля Кедрова и ст. унтер-офицера, красавца Анатолия Ленина. Это он, после окончания своего романа с Вяльцевой, написал и посвятил ей романс: «Забыты нежные лобзанья…». Его мать, баронесса Радошевская, была автором романса «Хризантемы» и многих других. И не удивительно, что Ленин был так музыкален: он садился за рояль и исполнял церковную службу, сам себе аккомпанируя.
Бывал я еще со своим другом Митей Погожевым у его дяди, который был управляющим конторой Императорских театров и, благодаря этому, имел свою ложу во всех Императорских театрах. Мы с Митей частенько восседали в этих ложах и знали многих артистов.
В Царские дни, во всех Императорских театрах, давали дневные спектакли для столичных учебных заведений. Весь партер был заполнен генералитетом и офицерством, в ложах помещались институтки, а на верхних ярусах юнкера, кадеты и прочие воспитанники столичных учебных заведений. Преимущество попасть на эти спектакли имели те, у кого не было в Петербурге родных, а поэтому я часто получал на них билеты.
В Мариинском театре в этот день, почему-то, всегда был балет, который я не особенно жаловал. И если получал на него билет, то старался поменяться с тем из кадет, кто попадал в Александринку. В ней в эти дни часто ставили «Кина», с Мамонтом Дальским в заглавной роли. Когда Дальский, этот великий трагик, вел драматическую сцену, — у зрителей, буквально, останавливалось дыхание, сжимались сердца, а институтки плакали навзрыд.
Думал-ли я тогда, что этот большой артист, сын предводителя дворянства Неелова (настоящая фамилия Дальского), добившийся всероссийской славы, — возглавит потом анархическое движение и погибнет, как-то нелепо, под колесами трамвайного вагона в Москве.
Попал я раз и на торжественный спектакль в Мариинский театр, когда в Петербург приехал Эмир Бухарский. Шел балет, кажется, «Дочь Фараона». После этого спектакля рассказывали, что на вопрос, заданный Эмиру, что ему больше всего понравилось, он указал на музыку как раз тогда, когда оркестр настраивал инструменты.
В то время я увлекался особенно оперой. Кроме Мариинского театра и немецкой оперы в здании Консерватории, я бывал в Панаевском театре, впоследствии сгоревшем, на набережной Невы. Здесь оперу держал князь Церетелли, большой любитель-меценат, просадивший для этой цели все свое громадное состояние. Это ему обязана Россия созданием таких выдающихся оперных артистов как: Шаляпин, Собинов, Антоновский, Камионский, Южин, Терьян-Карганова и мн. др.
В таком составе, как шла у него чудесная опера «Кармен», я никогда больше, даже за границей, не видел. Терьян-Карганова — Кармен, Южин — дон Хозе и Камионский — Эскамильо. Отзывы Петербургских газет были восторженные. Про Терьян-Карганову, тогда, писали, что такой Кармен Петербург никогда не слышал и никогда больше не услышит. И это была сущая правда. Редкой красоты был баритон у Камионского. Когда ему предложили поступить на Императорскую сцену, для чего надо было креститься, то он, как правоверный еврей, — отказался. А Южин, вскоре, стал украшать подмостки Большого театра в Москве.
Еще вспоминается торжественный «Концерт Инвалидов», который устраивался ежегодно постом в Мариинском театре. Исполнял его громадный оркестр из всех полковых хоров гвардии под управлением капельмейстера Главача. Как сейчас помню одну программу, но позже, когда я уже был офицером. В начале была пьеска Аверченко «Старики» с участием Давыдова и Валуа, затем грандиозный концерт, а в заключение дивертисмент, в котором, среди других, выступал, специально приехавший для этого из Москвы, любимец публики, артист Большого театра Пирогов. Публика не отпускала его со сцены до тех пор, пока он не спел, не бывшую в программе, арию из «Лакме». Скончался он, к сожалению, очень молодым. А Валуа, возвращаясь после спектакля из театра к себе домой, был убит, в 1917 году на Фонтанке, каким-то пьяным матросом.
Теперь мне хочется рассказать о том чемпионате, францусской борьбы, который был организован, в то время, трастом Рибопьером в Михайловском манеже.
У широкой публики сложилось мнение, что всякая борьба, а особенно происходящая на аренах цирка, ведется «не чисто», что заранее уславливаются: кто должен победить. Оно имеет за собой, конечно, известную долю правды.
Что-же касается всемирного чемпионата, объявленного Петербургским спортивным обществом, во главе которого стоял граф Рибопьер, то он был единственной францусской борьбой, происходившей на строгих спортивных началах. Судьи были, заслужившие полного уважения и доверия, известные спортсмены.
Съехались известные борцы со всего мира: французы, итальянцы, немцы, шведы, поляки, болгары, сербы и два очень сильных турка. Было объявлено 3 денежных приза.
Борьба происходила раз в неделю, по субботам. В этот день громадный Михайловский манеж, не смотря на 2-ух рубленую цену на все места, был переполнен столичной публикой. Я не пропустил ни одного дня.
Особенно был интересен последний день состязаний, когда происходила борьба на первый приз между поляком Петлязинским и французом Феннелоном. Надо ли говорить, что перед этим они перебороли всех участников состязания, также первоклассных борцов. Оба, прекрасно сложенные, ловкие и изящные в своих приемах, были профессорами францусской борьбы в своих странах. С невероятной быстротой один красивый прием следовал за другим.
Борьба была очень долгая и упорная. Наконец Петлязинский, красивым приемом тур-де-бра, бросил француза на обе лопатки. Трудно описать, что делалось после этого в манеже и каких оваций удостоились у публики оба борца.
Но, что замечательно: Феннелон, без всякой злобы, признавая свое поражение, подошел к Петлязинскому крепко пожал ему руку, а затем обнял и поцеловал.
Первый приз на этом состязании получил Петлязинский, порой Феннелон и третий болгарин Петров. Оба турка, обладатели феноменальной силы, остались без награды и возвращаясь на пароходе, после чемпионата к себе на родину, попали в сильную бурю на Каспийском море и там погибли.
Забавно, когда происходил этот чемпионат, из Москвы приехал знаменитый чемпион гиревик, борец Моор (наст. фамилия Знаменский, бывший мясник) и вызвал на поединок болгарина Петрова, с тем, что если он его положит, Моор уплачивает ему 1000 рублей. Очень скоро, как Моор лежал на обеих лопатках. Затем, на следующей неделе, на тех же условиях, он вызвал француза, но и Феннелон его положил.
Не разбираясь еще хорошо в качестве борцов, Моор третьим вызвал Петлязинского. Сразу, в начале борьбы, почувствовав, что ему не сдобровать, Моор притворился, что у него болит нога и начал прихрамывать. Но тут вмешалась публика и потребовала довести борьбу до конца. Понятно, что его скоро положил и Петлязинский.
Уплатив таким образом 3 тысячи, Моор укатил в Москву. Оказывается, что его привезли Московские купцы, которые и субсидировали всю эту затею.