Желая порисоваться, Дроздовский стал за Великим князем, ухарски заломив фуражку на затылок. На почему-то Князь обернулся и, увидя Дроздовского в таком виде, сказал ему: «Ротмистр, поправьте фуражку». Но и тут Дроздовский не растерялся и ответил: «У меня болит голова». Но все-же фуражку поправил и принял более пристойный вид. Юнкера были очень довольны этим случаем, ибо особой любовью Дроздовский у них не пользовался.
Смотр училища сходил всегда блестяще. На вокзал провожали всем училищем и Великий князь отпускал нас гулять на 3 дня.
Этот отпуск не давал вам права выезда за город. А соблазн поехать на 3 дня в Киев был большой.
И вот я, Борис Решетилов и Андрюша Бюллер расхрабрились и, тут же на станции, обратились к Начальнику училища с просьбой. Генерал Самсонов, по случаю удачного смотра, был в хорошем настроении и нас отпустил.
Деньги у нас были и мы провели чудесных 3 дня в красавце Киеве, отдав должное шантану, на другой стороне Днепра.
Но малость не рассчитали: денег хватило только на обратные билеты. А в дороге, после лукулловских обедов и ужинов, — пришлось «щелкать зубами.»
Вспоминая своих начальников и преподавателей, прежде всего должен упомянуть Начальника училища генерала А. В. Самсонова. Несмотря на свою строгость и требовательность, редко кто пользовался такой любовью у юнкеров. Особенно он обращал внимание на строевые занятия. И слабый в классных занятиях, но хороший строевик, — был у него на первом счету. При нем Елисаветградское училище, в строевом отношении, было на большой высоте.
Всем известна его трагическая судьба, когда он, Командующий 2-ой армией, погибшей в Восточной Пруссии, благодаря ген. Желинскому, не желая перенести этого позора, — застрелился, как честный солдат, в лесу. Даже немцы, оценив его подвиг, поставили ему памятник.
Александр Васильевич Самсонов был добрейшей души человек. Не было случая, чтобы он, за все время пребывания Начальником училища, отчислил кого-нибудь из юнкеров в полк. А это было одно из самых тяжких наказаний, когда вас отправляли унтер-офицером в полк и вы должны были снова стараться попасть в училище. Не могу забыть, как он избавил меня от этой беды.
Когда в училище были введены военно-училищные курсы, кроме кадет, поступали и окончившие средние учебные заведения. Приезжали даже, в длиннополых сюртуках, и семинаристы. Все их штатское платье попадало, обычно, в руки наших служителей.
Но нам пришла в голову идея: устроить «гардероб», который мог-бы снабжать платьем юнкеров, удиравших из училища. «Удирать» у нас называлось самовольно отлучаться в город. Последовал приказ по курилке: «Сугубым зверям все штатское платье сохранять при себе». Мы отобрали подходящее одеяние, которым и пользовались все желающие.
Это не понравилось старшему служителю 2 эскадрона Коромушке, который донес командиру эскадрона рот. Богинскому, что юнкера переодеваются в штатское платье и удирают из училища.
Как-то я и, из 2 эскадрона, юнкера Канин и Красницкий, переодевшись в штатское и перелезши в саду через забор, отправились в город пообедать в отдельном кабинете, излюбленного нами ресторана гостиницы Коваленко.
Благополучно возвратились к 9-ти часам в училище. Но после переклички, ко мне в эскадрон прибежали Канин и Краницкий и сообщили, что «моль», — так звали Богинского, — была в эскадроне и допрашивала их: удирали-ли они из училища. Богинский, видимо, после доноса Коромушки, приказал ему проследить тех юнкеров, которые отлучаются, и ему доложить. Зная, что на очную ставку нас со служителем не поставят, я посоветовал им не сознаваться.
Но «моль» доложила об этом Начальнику училища. И вот, в одно воскресенье, после церковной службы, были построены оба эскадрона и Самсонов, поздоровавшись с нами, вызвал перед строй меня и, во 2-м эскадроне, Канина и Красницкого. И, обратившись к нам, сказал.
— Ротмистр Богинский доложил мне, что вы переодеваетесь в штатское платье и самовольно отлучаетесь из училища. Уходили-ли вы в город на этой неделе?
— Никак нет, Ваше Превосходительство, мы из училища не удирали, был наш общий ответ.
— Так вот что, господа, сказал генерал, — даю вам срок подумать неделю и, если вы мне затем не сознаетесь, я вас отчислю в полк.
Мы приуныли. Быть отчисленным в полк не особенно улыбалось, но и сознаваться не было расчета. Самсонов ко мне благоволил и поэтому, мне казалось, что что-то должно меня спасти.
Прошла еще неделя. После церковной службы, эскадроны опять построили и нас вызвали перед строй.
— Так что-ж Ишеев, удирали ли вы из училища, или нет? Спросил меня первым Самсонов.
— Никак нет Ваше Превосходительство, я из училища не удирал.
— И так, вы можете дать честное слово, что вы из училища ночью не удирали?
Я призадумался и сразу не ответил: честное слово обязывало. Но вдруг меня осенило, что слово «ночь», которое вставил в свой вторичный вопрос Самсонов, — нас спасает.
— Так точно Ваше Превосходительство, даю честное слово, что: я ночью не удирал. Ответил я, с особенным ударением на слове «ночь».
Повернувшись ко 2-му эскадрону, генерал задал тот-же вопрос Канину и Красницкому. Первый был толковый парень и, сразу сообразив, выпалил: «Даю честное слово, что я ночью не удирал».
Но второй, к сожалению, был заика и, пока выпевал свою фразу, а на слове нооочью проделывал свои «трели», я подумал, что мы погибли. Но всё, слава Богу, сошло благополучно.
Надо сказать, что ночь у нас считалась, после 9-ти часов вечера. К этому времени мы уже были в училище и присутствовали на перекличке, почему я и считал, что имею право дать честное слово.
Кроме того, ясно было, что Самсонов, желая нас выгородить, умышленно вставил в свою фразу слово «ночь».
Большинство из наших товарищей были на нашей стороне к горячо нас поздравляли. Но были и такие, которые считали, что слово «ночь» не давало нам, все-таки, права на честное слово.
Но кто радовался, то это «звери», видевшие в этом особую нашу лихость и находчивость.
Вторым вспоминается командир нашего эскадрона, быв. Переяславский драгун, подполковник Собичевский. Настоящий джентльмен, блестящий строевик и общий любимец юнкеров. Когда он обходил помещения эскадрона, то старался как можно больше стучать ногами, чтобы юнкера успели приготовиться его встретить.
В большинстве преподаватели и сменные офицеры были достойные уважения и смотрели на юнкеров, как на будущих офицеров. К ним следует отнести:
Инспектора классов полковника Радкевича, подполковника барона Майделя, капитанов: Гусева, Коняхевича, Приходько, ротмистров: Карпенко, Сумина, штаб-ротмистров: Добродеева, Лукьянова, Гриненко и др., которых, к сожалению, вспомнить не могу.
Но были личности отрицательные и большие оригиналы, о которых стоит рассказать.
Самым нелюбимым юнкерами в училище офицером был поручик Яр. Мелочной, придирчивый, смотревший на юнкеров как на каких-то школьников. Все мы относились к нему с какой-то злобой и постоянно старались устроить какую-либо пакость. А встречали всегда песней: «Ах, не то теперь у „Яра“, грусть тоска меня берет…» Также бурбонистый ротмистр Федяй, который сам про себя говорил: «На службе Федяй собака, а вне ее добрый малый». И действительно, в обществе это был совершенно другой человек. Также назойливый Вознесенский драгун поручик Мачеварьяни.
Замечательной личностью был ротмистр Нарвского драгунского полка Дроздовский, однофамилец и потому ничего общего не имевший с генералом М. Г. Дроздовским, героем белого движения.
Высокий, стройный, с надменным взглядом, с большой самоуверенностью и фамильярностью, не имевший левой руки, которую потерял, после того когда, на пари с одной девицей, прострелил себе ладонь. Имел деревянную руку, подаренную ему одной из Великих княгинь, но носил только тогда, когда ездил верхом.
Дроздовский, имевший Императорский приз за фехтование, был послан еще из полка с двумя унтер-офицерами в Италию. По окончании там фехтовальной школы и вернувшись в полк, все были назначены к нам в училище: Дроздовский преподавателем фехтования, а Агафонов и Ждановский — инструкторами. Все они, как и Дроздовский, были блестящие фехтовальщики.
Много неприятных историй было у Дроздовского в училище. Не забуду, как его обрезал раз наш вахмистр Скадовский и проучила одна Елисаветградская барышня.
Вахмистр Скадовский, уже не очень молодой, с университетским значком на груди, крупный землевладелец (Скадовским принадлежал порт Скадовск на Черном море), он пользовался почетом и уважением у начальства. И вот, как-то, Дроздовский, будучи дежурным офицером по училищу, перед целым выстроенным эскадроном, сказал Скадовскому: «Милейший, ведите эскадрон». На что Скадовский ему ответил: «Господин ротмистр, я не милейший, а вахмистр Скадовский». Пришлось «пилюлю» эту проглотить.
Но с барышней дело у Дроздовского вышло похуже. Она была невестой одного нашего юнкера, который частенько, по будним дням, без разрешения начальства, бывал в доме ее родителей. Это была большая, известная в Елисаветграде, семья, где было и еще несколько сестер. Бывал там и Дроздовский.
Как-то этот юнкер (не помню его фамилии), не успевшим своевременно скрыться, столкнулся у них с Дроздовским, которого невеста и ее родные упросили не сообщать об этом и училище. Дроздовский обещал и даже дал слово. Но затем, видимо, его не сдержал, т. к. юнкер этот был вскоре арестован, а затем, после своего «объяснения» с Дроздовским, отчислен из Училища.
Вскоре, после этого, я был в Городском театре, где был также и Дроздовский. И собственными глазами наблюдал такую картину.
После окончания спектакля, когда публика стала расходиться, в нижнем фойе показался Дроздовский, под руку с местной помещицей, интересной дамой, Варун-Секрет. За ними шел брат Дроздовского, офицер Крымского конного полка, Юрий.
Вдруг, на встречу им, бросилась какая-то барышня и истерически крича «Подлец, мерзавец!», подскочила к Дроздовскому с намерением нанести ему удар по лицу. Но он и здесь не потерялся. И спокойно, повернувшись к брату, громко спросил: «Юра, это к тебе?»