Император прекрасно знал, где находится военный госпиталь, и вскоре без доклада вошёл в приёмную. Как всегда, медбратия забегала, засуетилась. И сей секунд явились запыхавшийся генеральный директор и начальник штаба.
Государь приветливо им улыбнулся и сказал, что желает пройти по палатам.
Во второй палате он увидел того, ради кого пожаловал сюда. В углу, возле уже законопаченного на зиму окна, лежал на кровати ничком унтер-офицер Струменский, повернувшись к лицом стене и свесив руки до полу, но Государь сразу признал его по плешивой голове.
Видя, что император обратил внимание именно на этого больного, кто-то из больничных тут же подсказал:
– Это беглец из Семёновского полка. Наказан сегодня утром, но плох. Просил прислать священника для исповеди. Возможно, не протянет и месяца.
– А, – кивнул государь, одобряя полученное солдатом наказание, и прошёл дальше.
Вернувшись во дворец, Александр сказался нездоровым, опять закрылся у себя в кабинете и долго не показывался. Потом, ближе к ужину, послал за Фёдором Кузьмичом. Тот не замедлил явиться, хотя недоумевал, к чему понадобился Государю в неурочное время.
Войдя в кабинет, Фёдор Кузьмич увидел царя за письменным столом. Работал Государь много, поскольку тут же на столе лежала стопка уже исписанной бумаги.
– Проходи, Фёдор Кузьмич, садись, – кивнул император на кресло. – Ты знаешь, сегодня утром барон Дибич опять докладывал мне о заговоре во Второй армии, заодно напомнив, что об этом уже имел честь сообщить граф Вирт, а также, что имеются донесения унтер-офицера Шервуда.
– Этот заговор уже вовсе не секрет, ваше величество, – хмыкнул Фёдор Кузьмич. – Давно пора бы призвать шельмецов к ответу, а дворян, слушающих великоречие масонов, сослать на вечное поселение в сибирские остроги, как делал ваш батюшка. Очень жаль, что после его кончины вы вернули многих тех, кому не место не только в Петербурге, а вообще в Европе. Пока вольнодумцы и смутьяны будоражат стадо, не слушая пастуха, покоя в России не будет.
– Это всё понятно, – поморщился Государь. – Однако я, слушая доклад Дибича, приписывающего необоснованную важность замыслам заговора, понял, что он никогда не осознает значение и силу переворота, который уже давно зреет во мне и который завершился сегодня с казнью Струменского.
– Забили насмерть? – ужаснулся камергер.
– Нет, он жив ещё, – мотнул головой Государь. – Жив ещё, но очень плох. Говорят, не протянет и месяца.
– У каждого из нас своя судьба, – философски заметил Фёдор Кузьмич. – Знать, «Александр Второй» уже не будет наводить на вас тень своей похожестью. Сколько он протянет – одному Богу известно.
– Ах, я не о том, – досадливо перебил камергера Государь. – Они делают заговор, чтобы на свой лад изменить образ государственного правления, ввести конституцию, свободу слова и ещё несколько законов. Как раз то самое, чего я добивался двадцать лет назад!
– Quell horreur,[11] – ехидно улыбнулся Фёдор Кузьмич.
Александр, не обратив внимания на афронт камергера, запальчиво продолжил:
– Причём я уже готовил конституцию для Европы. И что? Кому от этого стало хоть немного лучше, скажи на милость?! Ещё тогда я задумался над вопросом: кто я такой, чтобы создавать законы для разных народов, разных укладов жизни, разных верований и конфессий? Ни единой стране, ни единому человеку это пользы не принесло. И тогда меня постигло понимание внешней жизни: не родился ещё тот человек, да и вряд ли это возможно, который будет в состоянии понимать интересы народов всей земли. Дай Бог понять себя самого, понять смысл своей жизни, а не переустраивать жизнь различных народов. Истинное дело каждого человека – это только он сам! Сумеешь исправить себя – поможешь исправлению ближнего.
И вдруг моё прежнее желание отречения от престола – с общенародной рисовкой, с желанием удивить, даже опечалить людей, показать всему миру величие моей души – оказались такими мелочными и не заслуживающими внимания, что мне стало стыдно. Но важно другое! Это желание вернулось ко мне вновь! Сегодня я понял, что должен изменить жизнь не для показухи, а лично для себя. Глядя на казнь Струменского, я окончательно уверился, что пройденный мною этап светской жизни, блестящие взлёты и огорчительные падения остались в прошлом. Всё это было мне нужно лишь для того, чтобы вновь вернуться к тому юношескому порыву, вызванному искренним покаянием, желанием уйти от мишурного блеска и помпезности. Но уйти, чтобы не быть камнем преткновения для людей, чтобы не иметь мыслей о славе людской, уйти для себя, для Бога! И в этом мне поможет унтер-офицер Семёновского полка!
– Не знаю, что и сказать, Ваше Величество, – смутился Фёдор Кузьмич.
– А ничего и не говори, – оборвал его император. – В юности это были неясные желания. Теперь же я понял, что не смогу продолжать жизнь, отпущенную мне, и не должен выполнять ту миссию, которая лежит на мне, ибо возмущение в народе есть оценка нелицеприятного царствования.
– Но как вы такое осуществите?
– Уход от власти? – переспросил император. – Уходить надо, не удивляя людей, не ища восхвалений или жалости, так, чтобы никто не знал и чтобы не страдать за причинённые тобою беды родственникам и подданным. Уходя – уходи! Эта мысль так обрадовала меня, что я много раньше стал думать о приведении её в исполнение. А тут подвернулся мой двойник. Как солдат, он рад жизнь отдать за царя и отечество, а как человек, может быть, и простит меня, когда мы встретимся у той неприметной черты, где всякий скован безволием. Знаешь, Фёдор Кузьмич, исполнение моего желания оказалось более лёгким, чем я ожидал. И поможешь мне в этом ты.
– Я?! – поперхнулся камергер. – Помилосердствуйте, Ваше Величество!
– Слышать ничего не желаю, – отрезал император. – Всё равно я это сделаю, так что тебе лучше оказать мне посильную поддержку, нежели ставить палки в колёса. А намерение у меня такое: я уже сказался сегодня нездоровым. Утром день тезоименитства брата Николая. На службу в церковь я не пойду. Вместо этого отбуду в Таганрог на лечение в сопровождении князя Волконского, барона Дибича, ну и, конечно же, ты составишь мне компанию. Не знаю, Елизавета Алексеевна готова ли сей час отправляться из столицы, но тогда прибудет в конце сентября. Ей необходимо лечение.
– Почему именно в Таганрог? – удивился Фёдор Кузьмич.
– Потому что там объявился какой-то сильный маг-целитель, которого даже православные батюшки признают.
– Ну и что?
– А то, – голос императора принял жёсткость, как при отдаче приказов. – Елизавета Алексеевна должна поправить здоровье. А мой экипаж, не доезжая до Таганрога, перевернётся и свалится в ров, потому что кони понесут. Естественно, я погибну. Тело моё доставят в цинковом гробу прямо в военный госпиталь, где к тому времени уже скончается Струменский. Через неделю это случится или через месяц – роли не играет. Мы подождём. Но поелику он похож на меня, труп надо положить во гроб и совершить Государю всея Руси заупокойное отпевание с погребением в царской усыпальнице Александровского собора. Всё это поможешь мне сделать ты, Фёдор Кузьмич. Это моя последняя воля, так что возражения не принимаются.
– А куда ж вы, Государь? – жалобно пискнул камергер.
Растерянная физиономия Фёдора Кузьмича вызвала на лице императора весёлую улыбку:
– Я, друг мой, пойду каликой-перехожим по нашей России-матушке, как призывает меня отец, – Государь даже поднял вверх указательный палец. – Поживу сначала в Крыму. Потом, когда всё утихнет, пойду, скажем, под именем странствующего монаха Фёдора Кузьмича в обитель пророка Серафима Саровского и пребуду у него в послушниках. По-моему, придумано неплохо. Вот только без твоей помощи не обойтись.
– Не могу я, your lordship,[12] – возопил камергер. – Я, родился казаком и сам за вас жизни не жалел. Вы за заслуги мои возвысили меня до чина камергера, равнодействующим генеральскому званию, а сейчас… Что хотите делайте, а не сумею народ обмануть!
– Сумеешь, Фёдор Кузьмич, сумеешь, – уверенно подчеркнул император. – Тогда и заговорщикам меня умертвить не удастся, и брат мой Константин… нет, я хотел сказать Николай, взойдя на престол, сможет им хвосты накрутить! Так что это отнюдь не сумасбродное желание капризного самодержца, а слово и дело во имя исцеления Государства Российского. Поэтому, ежели тебе дорога Россия, то делай, как велено. А мне… мне Бог поможет…
– А не лучше ли будет, Государь, – робко предложил камергер, – дождаться смерти Струменского, никуда не выезжая? Потом подкупить врачей, и они привезут в ванне ночью тело унтер-офицера, и мы его подменим прямо здесь, в ваших покоях.
– Э-э, нет, господин хороший, – поморщился Александр. – Мне даже откровение было – оттуда! – Он снова поднял указательный палец вверх и остро взглянул на камергера: – Понимаешь, если тело моё привезут в военный госпиталь в закрытом гробу, то никто особо просить не будет о вскрытии крышки, разве что императрица. Моя матушка Мария Фёдоровна сразу доставленный гроб вскрывать не прикажет. А Елизавета Алексеевна сама сейчас больна чахоткой и ей не до того. Впрочем, она со мной в Таганрог поедет, но позже. А если ухаживать за телом слуги будут здесь, в моей опочивальне, то соберётся чуть ли не весь двор, включая низших лакеев. Кто-нибудь да заметит раны от шпицрутенов на спине. Мало ли что! Так что, с Божьей помощью, поездка моя состоится. Ты же проследишь, чтобы тело преставившегося Струменского держали на льду. А меня, думаю, доставят в Петербург к тому времени, когда Господь повелит. Так что, Фёдор Кузьмич, выручай. Надежда только на тебя, потому как я давно уже не верю даже Преображенцам и Семёновцам, памятуя о смерти моего батюшки. Но в Евангелии сказано, что если двое собрались во Имя Господа нашего, там и Бог между ними.
– Так ведь это же о брачном союзе сказано, ваше величество!
– У нас тоже союз, – возразил Государь. – Только дела наши послужат спасению державы от смут. Ну, с Богом…