У него и раньше была такая привычка. Когда Ханнес думал, то просто не мог устоять на месте, а молчать — тем более. Постоянно бубнил себе что-то под нос, абсолютно не смущаясь возможных слушателей. Фрэн раньше ворчала, но Ханнес говорил, что в его голове просто слишком много мыслей.
Через пару мгновений Элль поняла, что он не просто задумчиво топчется, а ищет что-то на стеллаже у противоположной стены. Элоиза поднялась было, чтобы нагнать его с очередным вопросом, но устроившаяся в соседнем кресле Пенни Лауб положила руку поверх ее предплечья. Смиренная и кроткая старушка всем своим видом подавала пример: смотреть на Ханнеса можно было только с восхищением, не перебивать, не вмешиваться, не отвлекать. Очень напоминало правила, которые действовали в их доме для Фрэн, но Элль так или иначе позволялось их нарушать.
— А, вот оно! — мужчина вцепился обеими руками в тонкий корешок и, приложив немалые усилия, вытянул с полки походную тетрадь. Элль сморщилась, от пронзивших ее воспоминаний. Серая картонная обложка, проклеенный коричневым корешок, непонятного цвета листы из плохо переработанной бумаги. У Ханнеса был целый ящик таких тетрадей, и раз в несколько месяцев он закупал новые, потому что эти стремительно исписывал — так, что даже обложки с двух сторон были покрыты его заметками и набросками. О чем он писал? Элль никогда не интересовалась и не пыталась запомнить. Вроде, там был учебник по истории алхимии.
Она прикрыла рот ладонью. Мозг еще не доплел нить размышлений до конца, но все тело охватил леденящий ужас. Ханнес тем временем раскрыл тетрадь и уложил ее на стол. Коршуном навис сверху и принялся перелистывать страницы, бормоча что-то себе под нос.
— И давно ты… тут? — подала голос Элль.
— Довольно давно, — бросил мужчина, не отвлекаясь от своего занятия. — Сперва я подумывал о том, чтобы вернуться в Академию и снова заняться исследованиями, но, оказывается, масштабная история алхимии больше никого не интересовала. Как мне сказала при личной встрече госпожа Амаль Мартинес, мы должны сфокусироваться на переживании опыта Чисток, чтобы никогда не допустить их повторения. Какая изящная вышла насмешка судьбы.
Хотя в кабинете было довольно тепло, руки Элль будто покрылись морозной коркой. Девушка стиснула пальцы в замок, уперлась локтями в колени. Получилось совершенно неженственно, но было уже плевать. Отец явно заметил перемену позы, но ничего не сказал.
— Лучше расскажи ты мне, моя дорогая, как тебя угораздило попасть в самое сердце подпольной империи Летиции Верс?
— Я…
Она осеклась. На секунду застыла пораженная тем, что для отца не была секретом или загадкой ее жизнь. Но если так — то почему он не появился раньше? Почему не попытался помочь?
— Я была влюблена в ее сына, — ответила Элль. Ханнес довольно кивнул, будто спрашивал не о жизни племянницы, а принимал у нее экзамен. Пока что, судя по его выражению лица, Элль отвечала правильно.
— А, конечно. Доминик Верс, самое слабое место в броне Летиции и ее самое страшное разочарование. Мы пытались добраться до нее через него, но мальчишка был просто неуправляем. Ни таланта, ни мозгов, ни дальновидности. Я в какие-то моменты даже понимал, отчего бедная Летиция хотела выслать его куда-нибудь подальше на Архипелаг. Но потом в его жизни появилась ты… А Летиция решила через тебя вернуть сыночка в лоно семьи, — он всплеснул руками с театральным умилением.
Элль вскинула бровь.
Сейчас был идеальный момент, чтобы вспылить. Разозлиться, начать бросаться обвинениями, размазывая слезы горькой обиды по раскрасневшимся щекам. Ее вновь использовали. Это уже даже не возмущало. Просто оставляло на душе паршивый отдающий пеплом осадочек с примесью мысли: «Ну вот, опять». Опять ей с улыбкой на лице рассказывали, что она ничего не значит, и у ее бед и страданий на самом деле была великая цель — сделать другим хорошо.
— Надо отдать ей должное, она создала все условия. Если бы мне нужно было, скажем, привести любимую дочь в организацию с сомнительной репутацией, я бы тоже обеспечил ее возлюбленного теплым местечком и всем необходимым. Все ради того, чтобы она хотя бы раз изволила прийти на встречу, — сказал Ханнес и посмотрел прямо на Элль. В его глубоких глазах тускло мерцала застарелая тоска.
— Ты мог прийти сам, — ответила Элль. Ханнес покачал головой.
— Не мог. Верные птички донесли, что Амаль Мартинес запросила для меня самое суровое наказание. Якобы за то, что я оправдываю Чистки. В моей квартире был проведен обыск, найдена запрещенная литература… Кстати, ты знала, что со времен Чисток список запрещенной литературы почти не изменился? Только пополнился, если быть точными. Так вот, вскоре после приезда я начал скрываться. Если бы не дорогая Пенни, я бы, наверное, был вынужден вернуться на Архипелаг к тебе и Фрэн.
— Вынужден? — Элль была уверена, что вот-вот задохнется от возмущения. Это была бы ужасно нелепая смерть, но в творившемся вокруг безумии она была бы даже уместна. Но Ханнес даже не обратил внимания на эту вспышку. С мученическим смирением и всеобъемлющим пониманием он посмотрел на Элль и улыбнулся.
— Именно, дорогая. Ты еще молода, ваше поколение уже иначе относится ко многим вещам. Но все годы, что мы жили в Галстерре, меня мучил вопрос — почему я вынужден бежать из собственного дома, который люди равняют с землей просто потому, что считают, что у них есть на то право. Почему я должен быть жертвой? Почему такие же, как я, должны скрываться, если наши силы во много раз превосходят возможности тех, кто захватил власть и переписал законы себе в угоду? Я помню времена, когда все было иначе. Когда алхимиками восхищались, к нам прислушивались. А потом один фанатик заполнил наш мир гнилью своих страхов, и ему принялись потакать.
— И ради этого ты использовал «Поцелуй смерти»? Чтобы показать, что алхимики не так слабы? — вскинула брови Элоиза. И снова мягкая улыбка вместо ответа.
— Ты смотришь на вещи очень поверхностно, моя дорогая Элли. Мы показывали, что пора изменить правила игры. Заклинатели и Верховная Коллегия могут думать, что достигли баланса, запихнув алхимиков в тиски, но это не так. У них никогда не будет власти над нами. Ты и сама понимаешь это, раз решилась отступиться от Летиции.
Элль потупила взгляд. Она лихорадочно перебирала слова, искала среди них весомые аргументы, но любая идея утрачивала всякий смысл. Казалось, что земля уходит из-под ног, а саму девушку мотыляет во все стороны лихо закрученными потоками речей отца. Он говорил складно и уверенно, и проще всего было бы с ним согласиться, но Элль разъедало изнутри пульсирующее возмущение. «Так нельзя», — отдавало эхом в висках. Это бесчеловечно, жестоко — как угодно, но точно не справедливо.
— Я вижу, что ты не согласна, — проворковал Ханнес. Он наконец нашел нужную страницу и поднес раскрытую тетрадь племяннице. — Сейчас вас учат, что все маги равны и ценность их одинакова, разница лишь в точке приложения сил и возможностей. Но это самая наглая ложь, которую только могла породить Верховная Коллегия и ты тому доказательство.
Элль подняла глаза на Ханнеса. Улыбка не сходила с его лица, как пришитая, и придавала всему его облику выражение, будто он ни на секунду не переставал верить, что вот-вот Элоиза даст правильный ответ вообще на все вопросы этого мира. Но девушка молчала. Ей казалось, что каждое слово заводило ее глубже в лабиринт, созданный папой. И она просто позволяла ему говорить.
Мужчина положил ей на колени тетрадь. Разворот был испещрен заметками и знаками. Жирным были выделены отдельные слова: «рана несовместимая с жизнью», «без вмешательства целителя». Многократно обведено было слово: «ресурс» и окружено десятком знаков вопроса. Неожиданная эмоциональность для папы.
Дверь скрипнула, Элль повернула голову, надеясь, что это Ирвин с его дурацкими шуточками и нежным — таким успокаивающим взглядом. Но на пороге оказался Доминик. Поймав взгляд Элль, он хмыкнул и ухмыльнулся криво, жадно. Затем подошел к Ханнесу и, едва не сияя от гордости, пожал ему руку.
— Я только из лаборатории. Что-то срочное? Мы пытаемся восстановить еще пару заклинателей, — столько важности, аж тошно. Ханнес поджал губы и, вопреки ожиданиям Доминика, не выпустил его руки. Наоборот, развернул молодого человека лицом к Элль.
— Вот, твой легендарный опыт, о котором написано только в запретных книгах. Превращение неживого в живое — высшая алхимия, — свободной рукой он ухватил Доминика за подбородок и заставил поднять голову, обнажая сетку шрамов на горле. — Помнишь эти раны?
Элль поморщилась. Вместе с образами в памяти вспыхнул запах гари и выкипевших смесей, крови и раскаленного металла.
Ханнес принялся водить пальцами над шрамами.
— С такими ранами не живут. Он бы не дотянул до приезда целителей. Да больше того, он должен был умереть на месте, да. Но не умер. Каким-то чудом жизнь не то, что теплилась в нем, она била ключом и не давала ему умереть несмотря на боль и потерю крови.
— Даже глаза закрыть не удавалось, — добавил Доминик, испепеляюще глядя на Элль. — Я был в полном сознании, когда Эллиот вынимал из меня осколки и сращивал заново артерии, выгонял кровь из легких. А когда он перешел к пазухам черепа… Ни с чем не сравнимые удовольствия.
Элль поежилась, стискивая пальцы. Вмиг из новообретенной дочери и возможной союзницы она стала преступницей на допросе.
— Я не знаю точно, что произошло тогда, — попробовала оправдаться она и тут же захотела дать себе пинка. Это было жалко. И после всего, что ей пришлось пережить, уж точно не она должна была извиняться и объясняться.
— Птички, близкие к кругу Летиции напели, что после всех событий ты перестала кое-что чувствовать, — ответил Ханнес.
Он забрал тетрадь с коленей Элль и принялся листать, показывая все новые и новые записи.
— Мы пытались восстановить твой опыт. Стимулировали области мозга, отвечающие за эту функцию, но без особого эффекта, так что пришлось прибегнуть к другой методологии из позапрошлого века. Тогда двоих людей связывали и переливали жизненную энергию из одного в другого. Как в Галстерре перегоняют электрический заряд от дома к дому. Есть, конечно, издержки. Восстановленный человек недолговечен и вскоре начинает заново разлагаться, если не поддерживать в нем жизнеспособность. Грязная работа, но, к сожалению, пока это наш лучший результат.