— Только попробуй завыть, Элоиза Фиуме. Ты и сама знаешь, у нас не было выбора, — ее голос совершенно бесцветный, а слова звучат, как лязг металла, как шелест сухой бумаги. Мама держалась из последних сил, и, казалось, до сих пор оставалась жила только благодаря заполнявшей ее ярости.
— Но я…
— Фрэн, — папа положил руку на ее плечо и строго взглянул на маму. — Осталось немного, держи себя в руках. Мы скоро будем в Галстерре. Элли, постарайся вести себя тихо.
— Если бы не ты со своими выступлениями, Ханнес, — проскрежетала Фрэн, но папа взглянул на нее так, что слова застряли в ее горле. В такие моменты Элль всегда становилось страшно. За нее, за себя. Она хотела было встать между ними, но папа перехватил ее на середине пути и, как маленькую, взял на руки. Элль до сих пор помнила, какие у него были острые выпирающие кости. Наверное, у нее были почти такие же, потому что еды в подвале, где они прятались, почти не было. Хозяева перестали появляться три дня назад. А накануне им принесли чемодан с запиской: место, адрес, три билета на паром.
Когда мама узнала, что места, обозначенные в билетах, находятся не в каюте, а в трюме, она снова разразилась ругательствами. Просто ящики с подушками! Они, профессора Академии, поедут, как корабельные крысы! Элль свернулась на своем ящике, укрыла голову рукой и смотрела, как пляшут тени на решетчатых перегородках, разделяющих багажный отсек. Мама с папой опять ругались. Ханнес сохранял спокойствие, как гранитная сказала, не повышал тона, в то время, как Фрэн бушевала океаном, пока не выдохлась, пока ее не сложило пополам от очередного приступа головокружения.
А Элль лежала и представляла, что она очень далеко от всего этого. От ругающихся взрослых, от страха, который окутывал улицы города липкой паутиной. Но эта фантазия не приносила спокойствия, а лишь погружала девочку в пучину ужаса и отчаяния. Знакомая жизнь, пусть и состоявшая из постоянных переездов посреди ночи и маминых криков, оставалась позади. А впереди была неопределенность.
Воспоминания утихли, когда вместо шуршащих соцветий остался только серый порошок. Элль осторожно пересыпала его в котелок размером с кофейную чашку и поставила на горелку — кристалл с зачарованным пламенем. Теперь такие были везде, чтобы не нанимать заклинателей и снизить риск пожаров.
Элль перешла к следующей части формулы. Осторожно срезала колючки репейника и выдавила из соцветия сок в глубокую миску, туда же щедро плеснула сока алоэ из канистры, которую держала под столом. По кабинету разлился густой терпкий запах, умиротворяющий и наполняющий верой в лучшее. Так пахнет воздух в первые дни весны, когда еще не сошла слякоть, но солнце уже посылает теплые поцелуи с обещанием большего. И снова нахлынули воспоминания.
Они заняли небольшой полуразваливающийся дом в пригороде Галстерры и сразу принялись за ремонт. Мама старательно чертила знаки и сигилы, скрепляя чарами листы фанеры и черепицу, чтобы нехитрая конструкция не развалилась окончательно под порывами ветра, и злобно зыркала на Ханнеса, когда тот водил руками, и точно из воздуха доставал тонкие каменные плиты, новые доски.
— Можешь не делать этого хотя бы здесь? Не при ней? — взвивалась она, когда наперсток терпения переполнялся. Элль никак не могла понять, в какие моменты это происходило и почему вообще продолжалось. Они были далеко от Темера. За ними никто не мог прийти в ночи. Элль наконец позволяли гулять днем и выходить на улицу без взрослых. В основном, потому что в округе больше никто и не жил. Была пара семей таких же беженцев, но детей у них не было.
— Потому что это и есть алхимия, дорогая Фрэн, — небрежно отвечал папа, делая очередной взмах руками. — Я отказался от своего дома, но не откажусь от своей сути. Элли, гляди!
И в его руках горсть песка растекалась, ширилась, превращаясь в тонкое стекло. Элль хлопала в ладоши от восторга.
— Тебе не нужны формулы и сигилы, — заговорщически говорил папа. — Ты алхимик — тебе достаточно видеть суть вещей. Попробуй! Не бойся, у тебя получится.
— Можешь хотя бы ребенка этому не учить, — прикрикивала мать, но под хлестким взглядом Ханнеса тушевалась и уходила в дом.
А Элль долго вглядывалась в игру солнца на гранях песчинок, пока ей не удавалось рассмотреть — кожей ощутить — другое мерцание. Будто сотни тончайших ниточек удерживали песчинки, помогали им сохранять форму. И Элоиза разрывала эти ниточки, перекраивала, меняла связи по своему усмотрению, чувствуя, как кончики пальцев нагревались, когда лопалась очередная связь.
— Весь мир состоит из связей. И только тебе решать, какими они должны и могут быть, — улыбался папа.
Элль заглянула в миску. Экстракты загустели. Элль провела ладонью, нащупывая тонкие ниточки зарождающихся связей, и быстро добавила туда первые компоненты. Подхватила кончики воображаемых нитей и принялась плести узор. Умиротворение притупляло боль, лишало ее острых зубов, оставляя только последнюю ноту тоски — ту самую, ноющую и тягучую, которая звучит за секунду до того, как раствориться в покое.
Оставалось всего ничего. Ощущение любви, широкой и неиссякающей, направленной не на одного человека и не на двух, а как будто на весь окружающий мир и себя в том числе. Для этого были нужны…
— Белые маки… сердцевинка белой розы… иланг-иланга, — напевала себе под нос Элоиза. В этот раз цветы были совсем свежие. Элль завернула их в конверт, добавила немного розового масла и опустила в закипевшую воду в еще одном крошечном котелке.
Она поднесла руки к лицу. От кончиков пальцев все еще исходил сладкий аромат белых цветов. Элль прикрыла глаза, готовая погрузиться в воспоминания, но… ничего не произошло. В груди звенела пустота, под веками разлилась тьма. Элоиза зажмурилась, пытаясь выдавить хотя бы одно воспоминание, импульс, но тщетно. Единственное, что смог выдать ее натруженный мозг, это строки из прочитанного на днях романа: «Селеста наконец почувствовала, что может твердо стоять. Призраки прошлого стали тенями, стелющимися у ее ног, но никак не демонами, следовавшими по пятам. А впереди вместо непроглядного ужаса раскинулась дорога, путь, полный новых встреч и чувств. Теперь Селеста знала — только ей выбирать, каким будет этот путь».
Тупая банальщина! Грудь сдавило от нахлынувшей злости. Элль хотелось вложить в состав что-то настоящее, не вычитанное из книг. Она старательно искала новые ощущения, но они не удерживались в ее душе. Вот и оставалось раскачивать эмоции словами, напечатанными на страницах книг.
Элоиза встряхнулась, приводя мысли в порядок, и принялась смешивать компоненты. Сначала горечь отвергнутости, затем тягучий сироп размышлений с легкой ноткой жалости к себе, затем — щедро плещущуюся любовь к жизни. Стеклянный флакон, в который вливалась пахнущая белыми цветами масса, запотел. В нос ударил приторный запах лепестков, маслянистый и вызывающий нестерпимое желание чихнуть. Элль сконцентрировалась, прислушалась к чутью.
«Чувства, эмоции — такие же связи. Те же нити, которые не дают стеклу рассыпаться на осколки. Ты можешь резать их, а можешь сплетать», — так говорил папа и никогда не винил Элоизу, если что-то не получалось. Только однажды…
Элль мотнула головой.
В груди, как в пустом сосуде, эхом отозвались эмоции, закатанные в флакон. Чистые, звонкие, светлые, такие… чужие.
Мышцы потяжелели от приятной усталости. Элль со смешанным удовольствием посмотрела на результат своей работы. Теперь формуле нужно было дать остыть, осесть, и можно было отдавать Эллиоту для проверки, что новый состав не вызывает побочных реакций, вроде мании или головных болей.
В вопросах контроля лаборатория Летиции была впереди всего Темера, даже государственные алхимические лаборатории так не боролись за качество и порой попадали в новости, где их поливали грязью и осуждением.
«Все просто, дорогуша. Верховная Коллегия периодически напоминает, что контролирует алхимиков, пусть даже такими показательными казнями в газетах. У нас же все по-другому, наши клиенты доверяют нам самое ценное, свои страхи и желания. Мы не можем их подвести. У нас нет армии журналистов, которая по щелчку напишет, что произошло недоразумение. Если такое и случится, то они сожрут нас с потрохами, а мы ведь этого не хотим. Не хотим работать по квотам и получать гроши, на которые даже комнату не снять», — говорила хозяйка подполья.
— Готово? — Эллиот оказался тут как тут. У него было исключительное чутье на безделье. Как только кто-то заканчивал работу, Эллиот находил новое задание. И врать ему было бесполезно.
— Кажется, да, — кивнула Элоиза, указывая на флакон. — Духи для залечивания душевных ран.
Эллиот закатил глаза.
—- У нас ни разу такого не запрашивали, — вздохнул он, как будто ему приходилось говорить не со взрослой девушкой, а с ребенком, которому в сотый раз объясняли, что не надо купаться в луже. — Женщины после расставания не хотят залечивать душевные раны. Они выпячивают их напоказ, как боевые шрамы, упиваются страданием, приносят свое горе подругам, чтобы обеззаразить его вином.
— Рано или поздно от этого устаешь.
— Как устать, если для некоторых это хобби? — снисходительно поинтересовался Эллиот.
Элоиза закатила глаза. Мужчина тут же сменил гнев на милость.
— Я не пытаюсь сказать, что твоя работа бесполезна, милая. Просто она… эксклюзивна. И подходит далеко не всем. А что насчет дурмана для домов увеселений?
Элль достала флакон с фиолетовой жидкостью внутри и указала на плотно прилегающую пробку.
— Нужна другая крышка. При контакте с воздухом формула сразу становится летучей и вся выпаривается.
— И как ты все успеваешь? — проворковал целитель, забирая оба флакона. — Ты вообще спишь?
— Иногда, — ответила девушка.
Этого оказалось достаточно. Эллиот потрепал ее по плечу, разве что «хорошей девочкой» не назвал, и, забрав образцы, двинулся дальше по разделенной стеклянными перегородками лаборатории. Элоиза взглянула через прозрачную стену в соседний кабинет. Там две женщины боролись с комьями липкой пены, застывавшей до состояния камня. Стены, хоть и тонкие, не пропускали звук, но по движениям губ Элль понимала, что в тесном кабинете стоит трехэтажная ругань. Она постучала в стекло и жестами предложила помощь. Напарницы переглянулись, но все-таки кивнули.