Напоследок я показала миссис Джексон фотографию одного из рисунков Тэмми, сюжет которого она постоянно повторяла. Старое дерево, опушка перед ним, лавочка.
– Вы не знаете, где это? Может, в детстве Тэмми что-то такое было?
– Нет, – ответила соседка. – Поверьте, я прожила в этом городе всю жизнь, знаю каждый закоулок и тут, и рядом! Такие деревья у нас не растут.
Примерно то же самое сказал мне отец Джозеф, когда я спросила его об этом. Но я и не надеялась, что у меня получится найти некое дерево в стране, занимающей половину целого материка. Это так, моя личная игра в лотерею.
Провожая нас, миссис Джексон мечтательно заявила:
– А хорошо было бы, если бы вы поселились тут! Этот дом заслуживает лучшей судьбы, а вы такая красивая пара!
Я только улыбнулась ей. О да, мы красивая пара. Жаль только, что не пара.
Оставаться в доме Тэмми мы не собирались, но и продолжать путешествие – тоже. Ночь на дворе, а мы никуда не спешим. Поэтому мы направились в отель, там же и поужинали. Отель здесь был настоящий – добротное трехэтажное здание в центре города. Не то что ночлежка в Олд-Оукс, где в каждый номер отдельный вход с улицы, а хозяев не слишком волнует, чем занимаются постояльцы, лишь бы деньги платили.
Мы сняли номера по соседству, на одном этаже, и можно было бы расходиться, но расходиться не хотелось. Поэтому мы сидели на маленьком балкончике номера Влада и смотрели на незнакомый нам ночной город. Я куталась в клетчатый плед. Владу, кажется, было не холодно.
Это, по сути, был первый момент, когда мы вот так остались вдвоем и нам не нужно было никуда спешить. Не потому, что все закончилось, а потому что прямо сейчас сделать ничего нельзя. Зато можно вспомнить, что у нас есть и другая жизнь, у каждого своя (увы), не связанная с судьбой Тэмми.
Когда-то давно молчание между нами не было тяжелым – и не могло быть. Но теперь так получилось, потому что между нами зависло слишком много не отвеченных вопросов и не произнесенных признаний. Они казались неуместными в тех кафе и ресторанах, где мы встречались в Москве, на улицах и парковках, на которых мы когда-то пересекались. Но здесь… разве не другое дело? Обратная сторона планеты, чужой город, подсвеченный рыжими и желтыми огнями Хэллоуина. Атмосфера, может, и не волшебная, но необычная. Разве это ничего не меняет?
Я не знала, чего хочет Влад. Со своего места я видела ту сторону его лица, которую задел взрыв – шрамы и повязку на глазу. Но даже будь я с другой стороны, вряд ли разгадала бы его мысли, он научился скрывать их.
Если быть совсем-совсем честной, хоть это и неприятно, придется признать: это я разрушила то, что между нами было. Поэтому у меня вроде как не было права раскачивать лодку, как называет это матушка Ларина. Мне полагалось сидеть где-нибудь на заднем ряду жизни, придавленной чувством собственной вины, и смиренно принимать те крошки внимания, что достаются бывшей однокласснице.
Но это, опять же, раньше. Если сейчас Влад бросил все и помчался в другую страну, чтобы помочь мне решить проблемы, которые его не касаются, может, прав у меня больше, чем я ожидала?
– Так и будешь меня рассматривать? – спокойно поинтересовался он.
Я почувствовала, что краснею. Я не знала, что он заметил.
– Как?.. – начала было я, но запнулась.
– Как я мог разглядеть, если у меня нет глаза? А потому что другой глаз у меня все-таки есть. На столике стоит чашка. В ней ты отражаешься. Поэтому я в курсе, что ты уже минут пятнадцать разглядываешь меня с таким видом, будто подбираешь мне венок на могилу.
– Ловко, – только и смогла произнести я.
– Человек ко всему привыкает. Банально, но правда. Знаешь, когда один глаз исчезает, кажется, что мир должен стать в два раза меньше. Но это неправда. Правда гораздо хуже: ты теряешь намного больше. Не только обзор, глубину тоже, объем, чувство цвета – все его тонкости. Ничего уже не будет таким, как раньше.
Я слушала его внимательно, даже дышать боялась, чтобы не пропустить ни слова. Он первый раз коснулся этой темы! Не нужно было объяснять мне, насколько это важно для него – и какое доверие я только что получила. Насколько мне известно, он даже с родными последствия теракта предпочитает не обсуждать.
Вопрос только в том, что мне делать дальше. Принять эту короткую часть истории, как подарок, или попытаться узнать остальное? Мне всегда казалось, что расспрашивать его об этом будет жестоко и эгоистично. А сегодня я впервые допустила, что ему, возможно, хочется рассказать. Чтобы кто-то еще знал, кроме него! Вот только кому? Его отец и друзья примут это за жалобу. Не обязательно осудят, но будут считать, что он жалуется, а это уже неверно. Его мать будет рыдать в три ручья, абсолютно искренне, но потом расскажет об этом всем своим знакомым, включая свою парикмахершу. Даже если он попросит ее не говорить. Если же он упрекнет ее, она оскорбится: а что такого? Ну, не сдержалась, так это от избытка чувств, она же мать!
Ему действительно некому сказать. Я бы на его месте тоже не знала, к кому обратиться. Поэтому я все же ступила на опасную территорию:
– Ты помнишь… сам момент взрыва?
В тот день Влад пострадал в борьбе, к которой не имел никакого отношения. Он был одним из почетных гостей на марафоне. Идея марафона была далеко не политической, очередной призыв к здоровому образу жизни. Но кого это волнует? Тем уродам, которые подрывают людей, вообще плевать, кто их жертвы.
Хотя в почетных гостей метили осознанно. Бомба сработала, когда они пробегали рядом, потому что террористы знали: так их поступок станет международным. В разных странах будут обсуждать, что пострадали лучшие их представители. Больше шума, больше внимания, остальное – так, издержки.
Не представляю, как он вообще научился спокойно жить дальше. Идти по улице – и не бояться, что что-то вдруг взорвется. Ведь тогда тоже не было ни предпосылок, ни предупреждения! Никакого основания ожидать, что так будет. Про причины, по которым он заслужил или не заслужил это, я вообще молчу, их не существует.
Хотя нет, кое-что мне известно. Я стала свидетельницей его первых недель после взрыва, проведенных в больнице. Может, этого будет достаточно, чтобы получить право на такие вопросы сейчас?
Он ответил не сразу. Влад все так же наблюдал за ночным городом, а я сидела, как на иголках, не зная, как мне поступить. Но делать ничего не пришлось, он все-таки заговорил. Спокойно, будто рассказывал о рядовом событии, да еще и произошедшем с кем-то другим.
– Да, я помню. Имей в виду: считается, что я отключился сразу. Это официальная версия, которой я намерен придерживаться и дальше, она спасла меня от армии доморощенных психологов, которых иначе наняла бы моя мать.
Я, между прочим, тоже психолог и далеко не доморощенный. Но я об этом молчу. Сейчас я рядом с ним как друг, а не как лечащий врач.
– Я продержался еще примерно минуту после взрыва, – продолжил Влад. Его голос звучал все так же ровно, как при рассказе какого-нибудь старого анекдота. Он был сильнее меня, а вот я не выдержала. Я положила руку поверх его руки и, пока он говорил, осторожно поглаживала его пальцы и ладонь. Он не возражал, он как будто вообще не замечал, что я делаю. – Сначала все было хорошо. Этот марафон был несложным и неважным. Мы, профессиональные спортсмены, даже не соревновались там, просто «подавали пример».
– А потом был взрыв?
– Да. Потом был взрыв. Хотя, если честно, я не помню его как взрыв. Меня сразу оглушило, и звук я не запомнил вообще. Только красную вспышку сбоку от меня… Она полыхнула очень ярко, я ничего толком не почувствовал. Просто вдруг оказался на земле. Удивился и попытался подняться, а не смог. Вокруг было уже не то, что раньше: быстрые движения, кто-то извивался на земле рядом со мной, кто-то куда-то бежал и полыхало пламя. Но все это для меня – без единого звука. Как думаешь, без звука проще?
– Думаю, что без звука страшнее.
– Я знал, что ты поймешь, – еле заметно, одними уголками губ, улыбнулся он. – Мне не было больно. Учитывая количество травм, это странно, да? Но тогда я не знал о том, что со мной случилось. Я помню какую-то заторможенность, полное непонимание того, что со мной происходит. Но боль… Нет. Думаю, это какой-то внутренний механизм безопасности. Когда боль рискует стать слишком сильной, мозг отключает ее, чтобы не сойти с ума. Возможно такое?
– Да.
Мне было тяжело отвечать ему спокойно, но я должна была. Слезы и причитания все испортили бы, он не ради этого мне доверился. Поэтому прикосновение руки оставалось единственным, что я себе позволила.
– Знаешь, что я увидел последнее, прежде чем отключиться?
На такие вопросы нет ответа – или ответ всегда очевиден. Но если ему нужно, чтобы я подала голос, поддержала разговор, подтвердила реальность своего присутствия здесь и сейчас, то пожалуйста.
– Что?
– Свой собственный глаз. Я потерял его не из-за осколков или ожога. Травматическая ампутация – удар слишком большой силы выбивает глазное яблоко из глазницы. Я даже не сразу понял, на что смотрю и почему вижу так мало. Потом все это наконец закончилось.
Вот тут я хотела бы, чтобы его голос дрогнул. Чтобы он хоть как-то выдал боль, ведь это должно быть больно! Но он оставался безмятежен, он просто завершил рассказ и замолчал.
Мне нужно было как-то отреагировать. Однако я, психолог с профильным образованием и немалым стажем работы, сидела рядом с ним и не знала, что сказать. Чужому человеку уже сказала бы. Но из-за того, что это был именно он, горло будто в тиски зажали, и все мои усилия были сосредоточены на том, чтобы не расплакаться. Не хватало еще, чтобы он жалел и успокаивал меня!
Но иначе сейчас не получалось. Не только из-за того, что произошло с ним, но и из-за того, что меня не было рядом. Я не могла прямо там броситься к нему, помочь, поддержать! Я не была первой, кого он увидел в больнице. Может, если бы когда-то, много лет назад, я повела себя умнее, такого бы вообще не случилось? Эффект бабочки. Одна маленькая перемена создает волну, а волна меняет миры.