Останови свой катер, амико! Стой, пока и вода успокоится. Почтим их светлую память молчанием.
РЕВНОСТЬ
КОЛХОЗНЫЙ конюх дядька Артем ведет по улице пару коней и, по своему обыкновению, сам с собой беседует. Немного прозябшие у кузницы Гнедой и Вьюн охотно пробежались бы теперь, побрыкивая, если б не эта ходячая старость в тяжелых валенках, которая крепко держит их за поводья. К тому же эта старость еще и разговаривает и, понятно, неудобно его не слушать.
— Подумаешь, елки зеленые, тракторист, — то и дело взмахивает дядька Артем левой, свободной рукой. — Он милость оказал: остановился у нашей кузни починить какую-то там штуку в своей машине, так ты бросай всю остальную работу и ремонтируй ему. Он торф везет в эмтээс. А мы, по-твоему, что — не возим? Наша очередь подошла, так ты нас и подкуй. Трактор постоит, а коням ждать — холодно. Тоже надо иметь глаз…
Гнедой и Вьюн уверенно ступают по скользкой наледи зимней дороги острыми шипами новых подков и, как видно, понимают его волнение. Понимают и сочувствуют ему. Гнедой все время пытается потереться мордой о рыжий засаленный рукав дядькиного кожуха, а серый шустрый Вьюн время от времени пошевеливает длинным помелом хвоста. Мух нет, значит, — из сочувствия.
— Мы, говорит, техника, — продолжает Артем, — нам, говорит, везде должны оказывать уважение. А у вас, говорит, кони, волчье мясо. И еще скалит зубы. Сам ты мясо! Сидишь на тракторе — гладкий, хоть бритву точи, а небось чего-то там недосмотрел в машине, если на ровной дороге остановиться пришлось. У тебя — один конь, а у меня целых тридцать. Это тебе не ключами побренчать, это ж целый табун! И все живые! И ни один не остановится, ни в оглоблях, ни с плугом. Потому — на все нужен глаз…
В конюшне, где сегодня отдыхают еще четыре лошади и третий день стоит с потертостями кобылка Звездочка, дядька Артем все продолжает говорить, никак не в состоянии успокоиться. Гладкие кони хрупают жирную сечку, время от времени лакомо перебирая губами в поисках «шкварок» — комочков мокрой муки, посасывают воду со дна глиняного желоба и все, как сговорившись, молчат, не отвечают дядьке Артему.
— У меня вон Иван Терех такой же ездок, — говорит он, размахивая руками. — Натер Звездочке холку и приводит. На, говорит, пускай постоит. «Пускай постоит»!.. Что, я тебе ее такую сдал? От меня она вышла — как стеклышко. Кобылка-то еще молодая, необъезженная. Ты любишь только чтоб весело бежала, а как следует запрячь, так этого нет.
Старик встает с желоба и, шурша валенками по соломе, подходит к больной.
— Я тебя, Звездочка, еще разок-другой смажу, постоишь, и пройдет. Хорошо, что вовремя заметил…
От прикосновения руки к засохшей ране деликатная Звездочка, как от мухи, капризно вздрагивает кожей, а потом недовольно прижимает уши.
— И ты, паненка, на меня? Ты на своего «тракториста» фыркай, на Тереха. Тоже умеет на ровной дороге останавливаться, как тот. Мы, говорит, техника. А там, смотришь, чего-то не подвинтил, чего-то не смазал и — на́ тебе, держи… Прошлый год у нас тоже один такой насмешник пахал. Ох, я б ему глаза протер. Огрех на огрехе!.. А потом что же — осот в ячмене аж кряхтит. Пошли девчата полоть и через твою дурость все руки просолили… А какой урожай? Что, может, скажешь, к технике глаз не нужен?
Как всегда, почуяв в желобе овес или еще более приятный кисловатый запах овсяных отрубей, наверху, в соломе, зашевелились крысы. Одна, самая нетерпеливая, спустилась по стене вниз и тихонько примостилась на сечке. От этого противного соседства Гнедой недовольно фыркнул, а затем, вконец возмущенный, застучал ногой. Раньше, чем заметить крысу, Артем уже догадался, в чем дело, а потом увидел ее и сразу, как кот, насторожился. Эх, была бы мешалка под рукой, то-то бы шлепнул!..
— Ага, чертова курица! — крикнул он на всю конюшню, и от этого крика крыса молнией взлетела на чердак. — Паразитка несчастная, — ворчал старик, направляясь к Гнедому. — Они у меня из грязных рук и воды пить не станут, а ты… Ну погоди, достану я на вашу голову какой-нибудь отравы. Ты мне не будешь харч поганить. Ешь, Гнедой, отсюда, а это я лучше на подстилку выгребу. Они, говорят, могут болезнь всякую разносить. На все, брат, глаз нужен!..
Артем поглядел на солому, которой осенью был плотно набит чердак конюшни, а потом снова присел на краешек желоба, между Гнедым и Павой, и задумался о том, что не все еще в конюшне налажено толком. Вот хотя бы крысы… Подумал, подумал, а потом ему почему-то вдруг показалось, что тот самый здоровый, краснощекий парень тракторист проведал об этом непорядке и смеется, так же как возле кузни, на всю колхозную улицу.
— Смейся, смейся, — опять не выдержал старик. — Не хотел бы я над такими, как ты, смеяться, да, должно быть, придется. Посевная на носу, а трактор стал на ровной дороге. А у меня, брат, не так. У нас каждый следит за своим, и я за своим тоже. У меня вон и сбруя как сбруя, и кони как кони. Подавай нам посевную хоть сейчас. Ты вот на Паву погляди: как куколка!..
Старик нежно похлопал заскорузлой рукой гладкую, блестящую шею породистой, славно ухоженной матки.
— Завтра пойдешь в лес, отдохнула, — сказал он. — Все пойдете, только Звездочка постоит. Ничего с вами не случится, не смотри так. Ты не верь, это дурак выдумал, что кони от работы дохнут. Всё, брат, от присмотра, на все нужен настоящий глаз.
Назавтра, чуть свет, все кони отправились в лес. Дневать в конюшне осталась одна Звездочка. Отдавая в нерадивые руки Ивана Тереха чуткого, увертливого Вьюна, дядька Артем опять поругал Ивана, а всем остальным еще раз напомнил — почему, по чьей вине такой вот славный конь зря простаивает в горячее время. А потом снова присел на краешке желоба, чтобы немного отдохнуть.
— Мы, говорит, техника, — обратился он к Звездочке, чтобы выставить еще один довод против смеха вчерашнего тракториста. — Конечно, без техники мы ничего не сто́им. Тогда в отряде мы глаза, бывало, проглядим, пока дождемся самолета с оружием. Ты, Звездочка, не помнишь, ты еще в то время сосунком бегала при Паве. Тоже дают — одному автомат, а то и весь пулемет, а у другого — винтовка. Смеются над хлопцем, как этот, у кузни. А на деле никакого тут смеха нет. И с винтовкой, если ты ловкий да проворный, много сделать можно. Тогда у нас, Звездочка, была война, а теперь вот и весна не за горами. Пойдешь и ты, не гляди. Я тебя в дурные руки не отдам. И все это нужно, и все это нетрудно, только бы, как я говорю, везде настоящий глаз был…
ОСКОЛОЧЕК РАДУГИ
«ДЕД БИЛ, бил — не разбил, баба била, била — не разбила…»
Юрку не бил никто. Все его упрашивали. Сестренки наперебой показывали, как это делается. Мама сердилась, что он ее — даже ее! — не слушает. Просил сам отец. Стыдил своего Юрася, говорил с ним как мужчина с мужчиной. Просила, наконец, гостья — бабушка — неутомимая сельская труженица, незаметно, как бы между прочим, вырастившая семерых детей и девятнадцать внуков. Двадцатому внуку она говорила:
— Ну сделай уж, сделай, коток! Покажи ты нам это диво, а то уеду завтра домой и не увижу. Ну, вот так!..
Хлопая в такт сухими, трясущимися руками, она затягивала слабым, старческим голосом бессмертную песню, которая радовала и еще будет радовать многие миллионы сестренок и братьев, мам и пап, бабушек и дедушек:
Ладкі-ладушкі,
Прыляцелі птушкі…
И дальше. Или — опять сначала. И так и так хорошо. Только бы песне помогали маленькие ладошки с растопыренными пальцами, только бы рот до ушей растянулся в улыбке, а глазенки смеялись!
Учиться Юрка не хочет.
Он стоит в своей кроватке (с одной стороны ковер, с другой — сетка), держится ручками за железный прут и то смеется однозубым ротиком, то, совсем как папа, щелкает языком — этому он уже хорошо научился.
— Вот противный! Мы тебя больше на руках носить не будем — ни Аня, ни я…
— Дурень! — сердится мама.
И это всех смешит, даже самого Юрку. Он заливисто смеется, щелкает языком еще раз, а потом надувает губы и, сверху вниз водя по ним кулачком, очень довольный, делает «бррр».
— Не ново, не ново, — улыбается отец. — Расширяй, брат, репертуар.
И бабушка, разумеется, тоже говорит свое слово: становится на защиту внука, как будто бы и в самом деле кто-нибудь на него нападает.
«…Баба била, била — не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула…»
Махнула хвостиком не мышка, а рыбка, гостья из той чудесной страны, что называется Китай. Золотая рыбка с причудливым именем — Шубункин.
Она плавала в аквариуме, стоявшем в другой комнате на окне. Плавала не одна — их было пять, и все золотые, и все из Китая, и каждая зовется Шубункин.
В аквариуме четыре стеклянные стенки и песчаное дно, двадцать литров чистой воды и, должно быть, несколько тысяч камешков — больших, поменьше и совсем-совсем маленьких, которые считаются песчинками.
Камешки — из Крыма, где роскошное солнце и стройные вечнозеленые кипарисы, где теплое море шумит день и ночь, ласково напевает, полощет без устали каменистый берег, выкатывает на отмели из прохладных морских глубин такие вот, как в аквариуме, камешки.
Они разноцветные, блестящие, прозрачные, у них тоже причудливые имена: халцедон, сердолик, нефрит…
Вместе с камешками песчаное дно аквариума устилают маленькие и большие ракушки, окаменелые когти когда-то грозных крабьих клешней, отшлифованные волнами, как бусы, кусочки стекла.
Кроме крымских, есть в аквариуме камешки и ракушки из гористой солнечной Югославии, где трудолюбивые, мужественные люди и в сказке и в песне море свое называют нежным и звонким именем — Ядран. Над этим темно-голубым морем всё — и ясное солнце, и белые чайки, и зеленые кедры, — всё так красиво, что, кажется, захватил бы всего понемножку с собой на светлую память.
Отец, который привез из Москвы, из зоологического магазина, золотых китайских рыбок Шубункин, из Крыма — камешки и ракушки, и там, над голубым Ядраном, думал о самой светлой радости. Дочкам, ожидавшим его, и Юрасю, рождения которого он сам ожидал с небывалой тревогой, отец привез от всей адриатической красы зеленую шишку с могучего кедра, что шумит над волнами на Черногорской круче, белое перо, лежавшее на сером холме маленького каменного островка, несколько ярких и прозрачных камешков, поблескивавших на горячих пуховых пляжах песенной Далмации.