НАДПИСЬ НА СРУБЕ
1
ДВЕ РЫБАЦКИЕ деревушки, где живут дед Вячера и внучек его Михась, разлучает большая вода. Дедова деревня, Подволока, стоит на южном склоне неширокого полуострова, который, врезаясь в озеро длинной косой, делит надвое глубокий залив. Нивищи, где почти семь лет назад родился Михась, видны, если смотреть с конца косы, на восточном берегу — километров пять по воде.
Еще очень рано. Августовское солнце только собирается взойти, Михась еще спит в сарайчике на сене, до ушей натянув видавший виды мамин кожушок. Пойдем сперва к дедушке, в Подволоку.
Земля здесь плохая, песчаная, и очень ее мало: только и всего, что на косе, по гектару, по два на хату. Подволоковцы спокон веку живут рыбой — и до советской власти, и теперь, когда они стали лучшей бригадой большого рыбхоза. Все здесь у них рыбацкое: и название деревни пахнет рыбой, как неводы-подволоки, и озеро пахнет, и песок, и хаты, и ножи, которыми режут хлеб, и подушки, которые кладут гостям на сеновале…
Дедова хата глядит всеми окнами на озеро, на солнце. За гумном (а гумна здесь, по урожаю, маленькие), на высоком взгорке, торчит заросший бурьяном немецкий дот, еще с первой мировой войны. С него как на ладони видно все озеро — водный простор, заполняющий почти весь обруч горизонта.
Покуда жива была старая Вячериха, она часто взбиралась по тропке на этот дот и из-под руки выглядывала своего неутомимого Остапа. Прожила она, грех жаловаться, семьдесят семь годов. А вот уже десять минуло, как дед, малость постарше ее, живет один. И только нынче перестал он рыбачить, отдав этой тяжелой работе не какие-нибудь тридцать лет и три года, как тот, что поймал золотую рыбку, а ровно семьдесят пять. Многие рыбаки даже не помнят уже, когда это деда Вячеру прозвали «королем угрей» — лучшим мастером по ловле той удивительной рыбы, которая в грозовые ночи выходит из глубины на блеск молнии и скачет змеей над волнами, которая выползает по росе на берег полакомиться молодым горохом, а нерестовать идет в далекое, теплое море… Теперь уже старик сам взбирается иной раз на высокое местечко, где поджидала его когда-то Гануля, и так же из-под руки, но куда более острым глазом, глядит на милую сердцу воду, и ласку и капризы которой он изучил не хуже, чем нрав своей покойницы, а дно озерное — лучше, нежели пол родной хаты.
По давней привычке, и сегодня отставной «король угрей» поднялся до рассвета. Внучки еще спали на широкой постели за печкой — куда рука, куда нога. Невестка тихо копошилась тут же, начиная одеваться. Прикрыв кепкой нерасчесанную седину, дед вышел из хаты, осторожно скрипнув дверью. Обивая серыми штанинами росу с зеленой картофельной ботвы, как-то косо ставя сухие загорелые ступни, словно на всякий случай стараясь покрепче держаться за землю, старик двинулся по той самой тропке-борозде наверх, на тот самый семейный наблюдательный пункт. Он спешил; однако, взойдя на дот, казалось, замер, глядя туда, откуда вот-вот должно было показаться солнце.
На востоке, за тихим заливом, за соснами, на далеком пригорке как раз вспыхнул язык пламени… Нет, это не почудилось: он окреп, стал разрастаться, принимать полукруглую форму и наконец вылившись в багряный круг, прямо на глазах оторвался от земли. И тут же нырнул верхним краем в тучку, затянувшую в том месте горизонт.
Высоко-высоко над дедом порозовело легкое облачко. Узкая тучка на горизонте все наливалась и наливалась краской, а облако в вышине светлело, теряло румянец. Огненный круг еще одним усилием прорезал верхний край тучки. Озеро радостно засияло.
Даже отсюда, с дота, теперь видно, как за огромной липой, за редкими и тощими копенками ржи, за отцветающей гречихой и ольшаником на берегу в первых лучах нового дня поблескивают крылья чаек.
На юге, за большим заливом, четко отражается в воде высоко поднятый желтым обрывистым берегом сосняк. На севере, там, где деревня и рыбхоз, вдоль берега пополз легкий туман… Можно подумать, что старый академик Василь Романович, добрый знакомый деда, опять затопил на новой даче печку и опять ворчит на печника, а дым, как и вчера вечером, опять не тянет вверх… На восток не очень-то поглядишь — солнце взяло свое!
А над всей этой красотой, в чистом небе, чуть поодаль от облачка, уже потерявшего румянец, стоит полная луна. Она не светит — пропустив вперед солнце, она отступила, скромно поблекла, а вскоре незаметно исчезнет…
Но, глядя на восток, старый Вячера не любуется. Оттуда должны показаться лодки. Бригада еще не вернулась с первого в нынешнем году лова силявы. Собственно, бригада бригадой, а нужен старику сын. Даже не столько сын, сколько лодка… Под козырьком мятой кепки, под сединой бровей напряженно жмурятся глаза. Они нагляделись за свой век и на ясное солнце, которого так много на прозрачной озерной воде, и на студеную черную темь, когда вода и ветер — не разберешь: кто сверху, кто снизу! — издеваются над упорством человека. Уже усталые, но все еще по-рыбачьи терпеливые, быстрые глаза разыскали все же в веселом блеске золотой воды то, что им нужно.
— Идут, — прошептал старик.
Четыре лодки подошли к берегу почти через час.
Не только все женщины и старики, но и младшие отпрыски рыбачьих семей — как это ни странно для прибрежных жителей, все такие черноногие — высыпали на влажный, затоптанный песок. Вслед за людьми на встречу силявы вышло из хат, чердаков и всевозможных закоулков все кошачье население Подволоки.
Взрослые оживленно переговаривались и перекликались с лодками. Дети, закатав штанишки и приподняв юбчонки, шумно полезли потрескавшимися ногами в чистую и теплую, словно нагретую мамой, воду. Коты, в зависимости от возраста, то неторопливо похаживали, задрав хвост, терлись о ноги хозяев и надоедливо вякали, то сдержанно, солидно облизывались, жмуря ленивые глаза…
Только один, самый бывалый и опытный тигров свояк, известный на всю деревню бродяга и вор Терешка сидел поодаль, на зеленом пригорке, поглядывая и на воду и на сушу с одинаковым скепсисом на усатом мурле…
Четыре большие черные лодки одна за другой черканули носами по песку. Бабы, деды и дети с веселым гомоном двинулись к лодкам, а рыбаки, более сдержанные в выражении своих чувств, потащили навстречу им коричневые охапки сетей, в каждой из которых неживым уже серебром переливались неисчислимые сотни силявок. Началась кропотливая работа — выпутывание рыбы из ячеек сети, выгрузка в ящики для отправки, когда подойдет рыбхозовский катер.
Вчера старый Вячера, которому и на пенсии не сидится дома, сам выбрал место — надежное, верное. Все четыре тридцатиметровых полотнища сетей, незаметной стеной опущенные в глубину на якорях и поплавках, были теперь густо утыканы силявой. Видно, не один ее резвящийся или напуганный щуками косяк напоролся на невидимую капроновую сеть. Как всегда, старая силява засела в ячейках жабрами, а молодь, подсилявники, — пупками. Нежная, жирная рыбка заснула давно, только-только попав в беду, однако и в сети, и в руках, и в ящиках, стоящих на берегу, она приятно пахнет вкусной, соблазнительной свежестью.
— Ну, батька, тоня, брат ты мой, удалась — во!
Сын Вячеры Иван, высокий белобрысый мужчина лет сорока, что только с этой зимы вместо отца ходит в бригадирах, вытер руки о штаны и стал сворачивать цигарку.
— Сегодня пойдите туда, за Качан, на Митрофаниху, — глубоко пряча гордую радость, показал дед длинной рукой на водяную бескрайную гладь. — Может, ты в лодке покуришь, Иван? Поехали!
— Куда?
— А ведь я вчера говорил.
— Ты опять за свое!.. Ганночка! Эх, лягушонок! Не умеешь сама, так на маму гляди!..
Пухленькая девочка с большими светлыми глазами, очень похожая на отца, возилась с уже измятой и растерзанной рыбкой, тщетно стараясь вытащить ее из ячейки сети. Молодой пестрый и поджарый кот, словно желая помочь малышке, с налета вцепился в рыбку, яростно мурлыча. Девочка крикнула: «Апсик, чтоб ты сдох!», а отец схватил кота под живот, размахнулся и швырнул его в воду:
— Еще и он, ядри его айн, цвай, драй!..
Это стало сигналом тревоги. Терешка — самый бывалый и наиболее скептически настроенный подволоцкий тигров свояк — молнией шуганул от воды. За ним — все кошачье поголовье. Пока тот пестрый поджарый горемыка выбирался из воды, отчаянно молотя лапками, все его одноплеменники уже облизывали усы, с заборов и крыш поглядывая на потерянный рай.
Почти никто не смеялся, разве что Ганночка и другие малыши. Глядя на них, улыбнулся и молодой Вячера, скрыв под этой улыбкой свое раздражение.
— Эх, батька! И вздумалось же тебе, брат ты мой!.. Ну что ж, пойду возьму пилу и топор…
2
Южный берег большого залива, берег, к которому направились старик и Иван, встречает вечно живым шумом соснового бора.
Хорошо здесь, если есть досуг полюбоваться!
Вот и сейчас: по низу стелется вереск в румяном утреннем свете, а над вереском, тоже залитые солнцем, густо вздымаются высокие сосны. Хорошо закинуть голову, заглядеться на их серо-зеленые, со стальным отливом, кудрявые вершины на фоне лазури и голубиных облаков. Сосны гудят. Словно рассказывают чудесные сказки детства — одну за другой, неутомимо и радостно, тихо и мудро, как умеет добрая, погожая старость. Озеро сегодня молчит. У низкого берега — песчаного, кое-где в пятнах реденькой травки, — блаженно прихлебывает чуть слышная волна. Чайки играют над зеркальной водой, пикируют на добычу, либо садятся на влажный, вылизанный приливом песок, только их следами исчерканный, с пестринками ихних перьев. Тут же, вытолкнутая на берег не одним бурным прибоем, незаметно превращается в прах, доживает на солнце свой век разбитая лодка. По рыбацкому обычаю лодку бросают там, где ее настигла последняя беда.
Дальше на юг — обрывистый берег. Высокий, с морской галькой внизу, с мыльным намывом пены. Вода дни и ночи годами подмывает желтые слои песка, который сползает, предательски оголяя корни самых смелых сосен, густо вышедших здесь на край обрыва. Они — большие и поменьше — отчаянно цепляются за обрыв, а потом все-таки падают…