олжно быть, сидит над классным журналом и уже забыла, конечно, как плакала над Янкой-музыкантом и над Михаськой…
Сивый присел на корточки, выковыривает мох из паза сосновой стены и со злобой, злобой до слез думает об учительнице.
Еще только вчера она казалась ему не такой, как все другие учителя, не такой, каким был пан Цаба… «Милая пани Марья…» — передразнивает сам себя Даник. Эх, дурак! Не раз повторял он эти слова, когда шел домой или тайком поглядывал на нее из-за парты… Думал даже, почему она — такая добрая, умная, красивая, — почему она не его мама, почему он не может прижаться к ней, подставить свою белую стриженую голову под ее теплую маленькую руку… У «керовничихи» двое детей: девочка Вандзя учится во втором классе, а мальчик Адась еще совсем маленький. Даник видел однажды, как пани Марья вела их за руку по дорожке вокруг церкви. А он, дурак, поглядывал из-за дерева, слушал их смех и разговор и… завидовал. Думал, какая она хорошая. Счастливые они, что у них такая мама, — эти Вандзя и Адась!..
Ах, дурак-дурак! Какие нехорошие мысли приходили ему тогда в голову! Его мама, мол, и в школу его ни разу не отвела, и не погуляла с ним вот так, и не спросит никогда — не трудно ли ему и о чем он читает… Все возится вечно, все молчит… Ну, так вот тебе, Сивый, и «милая пани Марья»!..
Что это — кто-то голосит? Да, голосит!
Даник встал и подошел к окну. Протер запотевшее стекло и увидел: по ту сторону грязной площади — кирпичный дом постерунка. На крыльце стоит полициант. И никого вокруг, только серое, грустное небо и грязь…
— А сы-нок мой, а род-нень-кий!.. — снова послышались причитания.
Кто же это?.. Даник до самого низа протер запотевшее стекло и увидел — на тротуаре, чуть правее окна, стояла какая-то тетка.
— Тише, Ганна, ничем ты не поможешь, — донесся голос мужчины. Его не видно: должно быть, за крыльцом стоит.
А тетка не утихает:
— А где же тот бог, а где же вы, до-брыее люди?.. А за что ж вы его мор-ду-е-те-е?!
— Тише, глупая! Ну вот, дождалася!..
С крыльца постерунка спустился полициант и уже направляется сюда, обходя лужи… Даник не выдержал: забрался коленями на окно, отворил форточку и задрожал — не то от холода, не то от голоса женщины.
— Пускай берут! — уже не плакала, а кричала она. — Пускай мучают и меня! Пускай!..
Из-за крыльца показался мужчина, он прошмыгнул перед окном по мокрым, грязным доскам тротуара.
— Стуй! Чекай, хаме![9] — кричит полициант и уже бежит сюда по грязи.
А тетка не убегает… В каком-то сером бурнусе, в лаптях, в старом платке… И — не убегает!..
Даник привстал и высунулся в форточку.
— Иди, иди! — говорит тетка. — Иди, пей, ворон, и мою кровь! Бог милый даст — захлебнешься!.. Ах, боже мой!!!
Даник увидел только, как он, полициант, замахнулся. Мальчик закрыл глаза от ужаса и закричал. Одно-единственное, самое первое слово:
— Ма-ма!!!
И тут его подхватили чьи-то сильные руки, сняли, стащили с подоконника на пол.
Даник пришел в себя, увидел, что это она — пани Марья. Она захлопнула форточку, стала спиной к окну, заслонила его собой… А он рванулся вперед, хотел крикнуть ей какие-то такие слова, после которых она навсегда бы перестала быть его учительницей, а он ее учеником… Но пани Марья закрыла лицо руками, и плечи ее задрожали… Даник отступил… Крика за окнами уже не слышно… И тишина пустого класса, и эти маленькие белые руки, закрывшие милое когда-то лицо учительницы, и ее вздрагивающие плечи — все это словно вернуло его снова сюда, в заставленный партами класс…
Даник растерялся, обмяк, отошел на свое место и стал на колени.
— Что ты делаешь, дитя мое! Что ты кричишь!..
Она уже у него за спиной. А он не хочет даже оглянуться. «Иди ты к черту! Вместе со всеми вами — к черту!..» — безмолвно рвутся слова из его потрясенной, уже недетской, кажется, души. Но слезы, горячие слезы ненависти и горя сами катятся из глаз…
— Встань!
Даник опустил голову еще ниже.
— Встань, Малец, говорю тебе!..
В голосе ее уже не слышно слез. И он уже не плачет. Слезы еще ползут по щекам Сивого, а он уже ковыряет сухой жесткий мох в пазу, а потом отрывает руку от стены, и пальцы сами сжимаются в кулак.
— Встань, Даник! — Она в первый раз так его назвала. — Ну, я прошу тебя, встань…
Даник встал. Он не смотрит на нее, не может поднять глаз. Не может и не хочет. И вот лица его касается теплая ладонь. Пальцы спускаются по щеке до подбородка и хотят снизу поднять голову мальчика.
— Не надо, Даник, злиться на меня…
Но он не хочет слушать ее, не хочет и этой руки. Мотнув головой, он освобождает свой подбородок из ее теплых пальцев.
— Ну что ж, иди домой. Только тихо. Дай-ка я провожу тебя через эту комнату.
Пятый класс — слышно Данику — уже шумит за стеной. Проходить через него и в самом деле не стоит. Даник берет с парты сумку и шапку, идет следом за «керовничихой». Через учительскую она выпускает его на крыльцо. Мальчик не говорит даже того «до видзэня», которое обязан сказать. Не может вымолвить. Да и не хочет. Остановившись на мгновение, он глядит через грязную площадь туда, где на крыльце кирпичного дома снова стоит тот — ненавистный, страшный — в темно-синей шинели…
8
Как-то вечером, дома, когда мать налила ему пообедать после школы, Даник, не садясь за стол, сказал:
— Дай мне злотый.
— Вот как! — удивилась мама. — На что тебе?
— Надо.
— Велели разве, чтоб принес?
— Не надо было б, не просил бы.
— Садись ешь.
— Ешь… Ты вот дай, а то — ешь…
— Завтра пойдешь, так дам.
— Дай сейчас. Мне очень надо, ей-богу!..
— Ну и репей ты, Данило! Конца, ты думаешь, не будет этим злотым? Пойдешь весной в поле да выкопаешь? Найдешь вместо него другой под бороной?..
Зося говорила это, а сама уже рылась в старом, еще девичьем, сундуке, где лежал ее серый бурнус с недавно пришитым боковым карманом.
— На, бери. Надулся, как индюк. Садись ешь.
Он взял злотый, спрятал его в сумку и только тогда уже сел за стол и придвинул к себе миску с крупником. Пока он ел, мать все глядела на него, стоя посреди хаты, и наконец сказала:
— А характер, ей-богу же, батькин!..
Назавтра в школе, только прозвенел звонок на большую перемену и пани Марья вышла из класса, Санька Сурнович, уже прозванный Матейкой, вскочил на парту и закричал:
— Внимание, внимание! Сегодня Малец угощает! Приготовьтесь, кто голодный!..
— Я голодный!.. А я еще голодней!.. Давай, Даник!.. Чем угощаешь? — закричали мальчики.
Даник сидел за партой и только улыбался.
— Чем я тебя угощу? Свежим снегом? Что он выдумал!
И Сивый толкнул своего друга, Саньку Сурновича, в бок: молчи!
— Эй, завтрак несут! Ура!
Из пятого класса — он проходной — вошли дежурные. Рыжий и кудрявый Абраша Цымес, сын кузнеца Рувима, натужившись нес перед собой бачок с горячим кофе. За ним шла, неся две прикрытые салфетками кошелки, Аня Нупревич, по прозванию Коза, бойкая, крикливая девчонка с рубцом на верхней губе.
— Г-гоп! — поставил бачок на стол Абраша.
— Чего налетели? — закричала Коза на ребят. — Не все сразу!..
В школе по недавно заведенному порядку учащимся выдавалось «бесплатное подкрепление». Кружка кофе и ломтик хлеба — всегда одно и то же. Дети чиновников и полицейских относились к этому свысока — брали только кофе и запивали им свои, домашние бутерброды. Им подражали в этом сынки и дочки богатых евреев. Другие ребята, если кому из них мать и давала что-нибудь «с собой», ели, конечно, и свое и школьное. Много было и таких, для кого эта кружка кофе и ломтик хлеба составляли весь их завтрак. Над ними обычно подсмеивались дети чиновников и торговцев.
Насмешки эти всего больше обижали и злили Даника Мальца. Он уже понимал — разговоры об этом шли среди старших, — что «подкрепление» это — ничтожные крохи от тех податей, которыми паны душили трудящийся люд; подачка, брошенная, чтоб заткнуть рты…
— Ну, Абраша, ты свой человек! Полную, брат, наливай!
Абраша любил это дело. С черпаком в левой руке, со списком — в правой (он был левша), веселый рыжий Цымес выкликал фамилии:
— Бурак Люба!
— Есть!
— На, получай на чай. — И он наливал черпаком в подставленную кружку.
— Ян Цивунок!
— Есть!
— На, получай на чай. Онэфатэр Эля! Стефан Чечотка!..
— Есть! Есть! — отвечали вызванные. Получив «на чай», они подходили к Козе, которая выдавала хлеб.
Только все расселись на партах и принялись жевать, как Санька Сурнович опять закричал:
— Внимание!
И тут Даник двумя руками вытащил из-под парты и поднял над головой большую вязку нанизанных на шпагат баранок. Они, казалось, даже светились! Большие, сладкие, по пять гро́шей!..
— Ура! Нех жые! — закричали дети.
— Список давай! Читай, Матейко, по нашему списку! — скомандовал Даник.
Санька стал за стол, достал из кармана сложенный листок из тетрадки и начал читать:
— Янка Цивунок! Бируля Нина! Хана Портной!..
Каждому, кого он называл, Даник протягивал снятую со шпагата большую душистую баранку.
И список и баранки кончились одновременно.
— Ишь какой! Ты, брат, давай всем!..
— Всем не могу! Не хватило.
И вот тогда Чесик Бендзинский, сын коменданта постерунка, вскочил с места и, еще не проглотив мамочкину булку с маслом и сыром, закричал:
— Я знаю! Все знаю!
— Что ты знаешь? Что? — подошел к нему Даник.
— Ну, ну, что ты знаешь? — шагнул к нему и Санька.
— Все знаю! И скажу!
— Что ты скажешь? Кому?
— Пани Марье, кому ж еще!
— Эх ты, лупоглазый!
— Ах ты, хамула! Мало вам всыпали, бунтовщикам!..
— Матейко, Сивый, по морде ему!..
Ребята не заметили, как из учительской вошла в класс и остановилась в самой гуще их воспитательница. Они вдруг услышали ее голос: