Крепко пожимая ей руку, Вадим подавил вздох.
— Лидочка, простите, но, может быть, вы никогда больше не протянете мне руки.
— Стоит ли на вас сердиться?
— Пока нет, но завтра вы меня будете избегать.
— Почему завтра?
Багрецов посмотрел на освещенные окна кабинета Курбатова.
— Я должен предупредить его, пока не поздно. Значит, кто-то серьезно интересуется здешними работами. Надо остерегаться. Сегодня им понадобилась ваша тетрадь, завтра что-нибудь другое…
— Вы смешны, Багрецов. И мне вас жалко. Хотите оклеветать Кучинского? Но вы этого не сделаете, потому что я не хочу. Я вам доверилась и выдала чужую личную тайну.
— Нет, Лидочка. Она не может быть личной. Это серьезное дело.
— А вы подумали о Нюре? Ведь я знаю, что в записях у меня нет ничего секретного, а девочка может пострадать.
— Уверен, что Нюра почти не виновата. Ее обманули.
— Кучинский, конечно?
Вадим кивнул головой.
Лида круто повернулась и сказала зло:
— Идите. Торопитесь показать свою бдительность. Выслуживайтесь!
Ни минуты она не могла оставаться с ним рядом. Неужели он не понимает, что его поступок потянет за собой множество неприятностей? Хочет насолить Кучинскому, а пострадает Нюра. Нашел, с кем бороться! Пострадает и она, Лида, за то, что оставляла тетрадь в общежитии. Павел Иванович сделает ей внушение. Кроме того, она навсегда потеряет доверие Маши и Нюры. Бедные девушки, как им приходится расплачиваться — одной за искренность, другой за любовь.
Лида ушла, а Багрецов, перебирая пальцами шевелюру, согнувшись, еще долго сидел на скамье. Он не раскаивался в своем решении и знал, что его ждет. Лида не простит. Девушкам тоже все будет известно — она постарается оправдаться и укажет на истинного виновника их бед. Поговорить бы с Тимкой, но Вадим не мог нарушить своего обещания.
Но далеко не все предвидел Багрецов.
Немного спустя он уже сидел в кабинете Курбатова и рассказывал:
— Поймите, Павел Иванович, что каких-нибудь конкретных данных против Кучинского у меня нет. Но я много думал эти дни. Он хотел завоевать доверие девушек, прививал им легкое отношение к жизни, к труду, говорил, что здесь им не место…
Свет лампы под абажуром падал на лицо Курбатова и делил его на две части. Вадим видел лишь сжатые губы и выпуклый подбородок. Нельзя было понять, как инженер воспринимает его нечеткую, сбивчивую речь.
— Они не так наивны, как вы думаете, — оказал Курбатов и поискал под газетами спички. — Не поверят.
— Жорка хитрый. Любым шантажом, наконец подлостью добьется, чего нужно, — вспылил Вадим, чувствуя, как в нем разгорается гнев. — Он боится, что его не оставят в Москве. Юлит, подлизывается. Ради карьеры способен на все…
Вадим чувствовал, что говорит совсем не то, но уже не мог удержаться. Слова, ранее облюбованные им, куда-то разлетелись, а вырывались другие — ненужные и пустые.
Говорил он, что знает Жорку давно, что в Москве живут они в одном доме, что Жорка попал под дурное влияние, а сейчас и сам источник заразы. Говорил необдуманно, высказывал подозрения, что третий кусок зеркальной плиты наверняка подобрал Жорка и что он, Багрецов, в этом уверен, так как больше некому.
Павел Иванович торопливо закурил и знаком остановил Вадима.
— Мне думается, вы пришли сюда из лучших побуждений. Завтра я вызову Мингалеву и узнаю насчет тетради. Но при чем тут Кучинский? Не знаю, что вы с ним не поделили, меня это не касается. Однако я не хочу потворствовать крайне ненормальным взаимоотношениям, сложившимся в лаборатории. Они мешают работе. И если так будет продолжаться, придется вас откомандировать в Москву.
Вадим широко раскрыл рот, будто задохнувшись:
— А Кучинский останется?
— Несомненно. В отношении вас он ведет себя вполне достойно. А вы над ним издеваетесь даже в лаборатории. Место, прямо скажу, неподходящее для сведения личных счетов.
Лицо Вадима налилось кровью.
— Не могу я хорошо к нему относиться. — Багрецов неосторожно повернулся, уронил со стола вазочку с карандашами. — Простите, сейчас подберу, — и, ползая по ковру, говорил хрипло: — Не могу улыбаться ему, руку жать, когда знаю, что он за тип. А еще комсомольский билет в кармане!
— Вот и докажите, что Кучинский его недостоин. На то есть комсомольская организация. Поговорите с товарищами.
Вадим собрал карандаши и поставил вазочку на стол.
— Что же я могу сделать? Особых преступлений за ним не числится.
— А вам хочется их найти? — Курбатов ткнул недокуренную папиросу в пепельницу. — Стараетесь, но неумно. Человек был за сотни километров отсюда, а вы подозреваете его, что в это время он раскалывал плиты. Мингалева брала тетрадь, а виноват тот же Кучинский. Все это дурно пахнет, молодой человек.
— Что вы хотите сказать?
Курбатов развернул газету, как бы давая этим понять, что Багрецова он не задерживает.
— Примите мой дружеский совет: позабудьте, что ваши личные враги обязательно должны быть врагами общества. Я тоже постараюсь забыть о вашей ошибке.
— А если я не ошибаюсь?
— Дорогой мой, вы плохо знаете жизнь. — Курбатов поднял неулыбчивые глаза. — Трудно поверить, что всего лишь за несколько дней Мингалева воспылала такой огромной любовью к Кучинскому, что ради него могла пойти чуть ли не на преступление. Надо лучше думать о людях.
— Дело не в Кучинском, — вырвалось у Вадима. — Ведь она не его любит.
— А кого же?
Ответь на этот вопрос Багрецов, и все бы обернулось иначе. Павел Иванович осмыслил бы его подозрения в новом свете, кое-что показалось бы ему справедливым, заслуживающим внимания. Но Вадим не ответил и тем самым разрушил и без того шаткие, ничем не укрепленные позиции. Уж если он решился итти к Курбатову с серьезным подозрением против своего недруга, то надо было отбросить лишнюю деликатность и говорить все. Порой ничтожная ложь, как иногда называют ее «ложь во спасение», оборачивается против тебя и становится непреодолимым препятствием на пути к доверию, которое ты хотел бы завоевать.
Так получилось и сейчас. Если Курбатов вначале не сомневался в искренности подозрений Багрецова, — парень вспыльчивый, дал волю чувствам, все ему кажется непонятным в поведении Кучинского, — то теперь Курбатов уже ничему не верил. Злая клевета, мстительность. Ну и характерец созрел у юного товарища! Что же будет с возрастом?
Одна ошибка влечет за собой другую. Знал бы Вадим, что сейчас думает о нем Курбатов, постарался бы избежать случайных поступков, выдающих его с головой.
— Мне понятна ваша деликатность, — с холодной вежливостью сказал Курбатов. — Вам доверили личную тайну, ну и держите ее при себе. Если нужно, я узнаю другим путем.
Вадим вскочил, будто его подбросили пружины.
— Только у Нюры не спрашивайте! — Он умоляюще прижал руки к груди. — Очень вас прошу. Я не знаю, что с ней будет! В пески убежит!
— С вами, что ли? — грубо спросил Курбатов. Эта комедия начала ему надоедать. — И здесь Кучинский мешает?
Вадим лишь жалко улыбнулся. Пусть думает что хочет, только бы не выдать Нюрину любовь, к ней надо относиться бережно — она первая. Лида тоже не будет в претензии: что мог, то скрыл, а насчет Кучинского предупредил.
— Не торопитесь, — оказал Курбатов, когда Вадим, пожелав ему покойной ночи, пошел к двери. — Я вас задержу на минутку.
Открыв дверцу шкафа, инженер вынул оттуда соломенную шляпу («вот она где!» — мелькнуло в сознании Багрецова), развязал марлю и, указывая на блестящий круг пластмассы, спросил:
— Ваша идея?
Опять, как и в прошлый раз, когда Курбатов застал его за выпиливанием этого круга, Вадим покраснел и лишь кивком головы сознался, что не только идея, но и шляпа его.
— Зачем вы перебросили ее через изгородь, кому?
— Я не перебрасывал.
Курбатов еле сдерживался, чтобы не вспылить. Да ведь в караульном помещении все звонки звонили, когда переброшенная через живую изгородь шляпа пересекла невидимый луч фотоблокировки. Тут же, возле стены, ее и нашли. Сначала удивились — кому это пришло в голову так развлекаться? Но потом, когда сняли марлю, дело обернулось иначе. Остроумный способ маскировки! Загадка осложнялась еще и тем, что вскоре выбежал техник Багрецов, искал то ли шляпу, то ли еще кого. Проследили. Однако до самого вечера к стене никто не подходил.
— Как эта штука оказалась за оградой? — спрашивал теперь Курбатов.
— Улетела и… все.
— Без ветра?
Ну что мог ответить Багрецов? Ему отвратителен был этот допрос, а еще противнее показать себя мальчишкой, увлеченным всякой чепухой вроде холодильных шляп, когда решается судьба зеркальных полей, когда песок под ногами горит. Разве можно признаться в этом? Оскорбительно для всех курбатовских дел.
Курбатов медлил, ждал ответа, наконец бросил шляпу на стол и сказал:
— Уходите, Багрецов. Мне неприятно вас видеть.
Стиснув зубы, чтобы не сорвалось резкое слово, Вадим выбежал из кабинета. До чего же люди несправедливы! Он чуть не плакал от досады. Ничему не верит Павел Иванович. Скажи ему, что шляпа была с мотором, разозлится еще пуще. Да что с него взять, не каждый поверит в такую чепуху. Главное, уж очень тошно оправдываться, чувствуешь себя идиотом.
Но не это мучило Димку, а то, что пока еще рано признаваться, что он не игрушками занят. Нельзя. Ведь может воспротивиться Павел Иванович. «Кто разрешил загружать техников посторонними делами?» — спросит он, и рухнет вся затея. А что делать с Нюрой?
Ничего хорошего Вадим не ждал.
Глава 12
ЗАЯЧИЙ СЛЕД
Перед началом работы Курбатов вызвал Нюру и спросил, что она искала в тетради Михайличенко. Нюра молчала. Она не могла поднять глаз на Павла Ивановича, а потом, когда он намекнул ей, что, вероятно, здесь замешаны сердечные дела, Нюра разрыдалась и выбежала из кабинета.
Павел Иванович не стал ее больше тревожить, предполагая, что девушка не виновата, нужны ей были не формулы, а что-либо другое. Может быть, она искала записки, скажем, от того же Багрецова? Недаром вчера он так смутился, когда Курбатов попробовал разгадать, кем увлечена Нюра Мингалева.