лнения? Лида терялась в догадках. Она не сомневалась, что Нюра мучительно переживает невысказанную любовь. Но при чем тут дневник? Если она искала в нем технические данные, то ей самой они не нужны — в химии она безграмотна; если же хотела передать другому, то должна бы понимать, что этим она принесет вред не только Лиде, но и любимому человеку. Значит, и эта догадка не подходит. История по меньшей мере странная.
Как бы должен поступить любой честный советский человек на месте Лиды? Прежде всего признаться в своей ошибке: нельзя хранить лабораторные записи в незапертом ящике. Затем сообщить руководителю о совершившемся факте: записями интересовался посторонний человек. Да, посторонний, так как никакого отношения к ее работам Нюра не имела.
Но Лида колебалась. Во-первых, она не сама обнаружила этот факт, а узнала от Маши, которая просила ничего не говорить Павлу Ивановичу. Во-вторых, Лиде очень не хотелось выдавать девичью тайну. Кроме того, не подумает ли она, будто Лида с нею соперничает, а потому и пользуется ее ошибкой, которую Павел Иванович никогда не простит.
Но самое главное, что удерживало Лиду от необходимого шага, это вера в человека. Уж очень несовместимыми в ее глазах были поступок Нюры и она сама простая рабочая девушка, наивная, робкая. Разве она могла на это решиться? Никогда. Здесь какая-то ошибка.
— Скучаете, Лидочка? — спросил Багрецов, усаживаясь рядом и поднимая воротник светлого плаща. — Разрешите? Или Кучинского прислать для развлечения?
— Покою он вам не дает, только о нем и думаете.
— Не могу иначе. Жорка мне даже во сне снится. Закрою глаза, а он уже тут как тут: «Здорово, старик! Как поживаешь?» — Вадим откинулся на спинку и уныло добавил: — Раньше детям домовые снились. Счастливые ребята.
Лида в детстве дружила с Вадимом, делилась горестями и радостями. Почему бы сейчас не посоветоваться? Он никогда не воспользуется ее откровенностью для каких-нибудь своих целей. Болтать тоже не будет.
— Тимка спать пошел, — зажмурив глаза, лениво бормотал Вадим. — Любит он это занятие, и снится ему Стеша, а не Жорка.
— Послушайте, Вадим. Хоть на пять минут можете вы Кучи некого позабыть?
— Постараюсь.
Лида спрятала руки в рукава и поежилась.
— Прохладно. Не знаю, как быть. — Очень странная история… Но если я попрошу, вы никому не скажете?
— Даже Тимке?
— Да.
Вадим нерешительно ответил, что это ему трудно, от Тимки он ничего не скрывает, но если Лида требует, значит так нужно.
Лида передала Багрецову разговор с Машей, свои наблюдения и наконец спросила — могла ли Нюра интересоваться техническим дневником или она действительно искала в нем что-либо похожее на интимные записки?
Запустив пальцы в свою курчавую шевелюру, Вадим молчал. Вряд ли Нюра осмелилась рыться в чужих тетрадях; но ведь Маша это не выдумала.
— Кучинский! — Вадим решительно тряхнул головой и, заметив удивление Лиды, пояснил: — Нюру не могли интересовать лабораторные записи. А Жорку? Почему бы и нет?
— Ну, знаете ли! — Лида всплеснула руками и собралась уходить. — Ваша ненависть к Кучинскому заходит слишком далеко. Это нечестно. И на вашем месте я поостереглась бы от подобных обвинений.
— Почему на моем месте?
— Потому, что все знают, как вы к нему относитесь. Да если бы Кучинскому нужны были технические сведения, записанные в моей тетради, он получил бы их без тайные посредников. Чего проще обратиться к Павлу Ивановичу. Потом, не забудьте, химией он не занимается. Она его не интересует.
— Значит, интересует кого-то другого, — спокойно заметил Вадим. — Жорка на все способен. Я видел, как он вертелся у Нюры под окном. Серенады ей пел. А она и уши развесила.
— Вот так логика! Смешно назвать ее женской. Детская логика! Нюра влюблена в Павла Ивановича, а не в Кучинского. При чем же тут серенады?
Вадим подумал, что здесь есть какая-то связь. А вдруг у Жорки и Нюры нашлись общие интересы? Конечно, это лишь подозрения, неясные, беспочвенные, на них ничего не построишь, но и отмахнуться нельзя.
Лида резко поднялась и протянула ему руку.
— До завтра! Одумайтесь, Вадим. Сейчас я жалею, что проговорилась. Теперь вы совсем загрызете бедного Жору.
Крепко пожимая ей руку, Вадим подавил вздох.
— Лидочка, простите, но, может быть, вы никогда больше не протянете мне руки.
— Стоит ли на вас сердиться?
— Пока нет, но завтра вы меня будете избегать.
— Почему завтра?
Багрецов посмотрел на освещенные окна кабинета Курбатова.
— Я должен предупредить его, пока не поздно. Значит, кто-то серьезно интересуется здешними работами. Надо остерегаться. Сегодня им понадобилась ваша тетрадь, завтра — что-нибудь другое…
— Вы смешны, Багрецов. И мне вас жалко. Хотите оклеветать Кучинского? Но вы этого не сделаете, потому что я не хочу. Я вам доверилась и выдала чужую личную тайну.
— Нет, Лидочка. Она не может быть личной. Это серьезное дело.
— А вы подумали о Нюре? Ведь я знаю, что в записях у меня нет ничего секретного, а девочка может пострадать.
— Уверен, что Нюра почти не виновата. Ее обманули.
— Кучинский, конечно?
Вадим кивнул головой.
Лида круто повернулась и сказала зло:
— Идите. Торопитесь показать свою бдительность. Выслуживайтесь!
Ни минуты она не могла оставаться с ним рядом. Неужели он не понимает, что его поступок потянет за собой множество неприятностей? Хочет насолить Кучинскому, а пострадает Нюра. Нашел с кем бороться! Пострадает и она, Лида, нельзя оставлять тетрадь в общежитии. Павел Иванович сделает ей внушение. Кроме того, она навсегда потеряет доверие Маши и Нюры. Бедные девушки, как им приходится расплачиваться — одной за искренность, другой за любовь.
Лида ушла, а Багрецов, согнувшись, еще долго сидел на скамье. Он не раскаивался в своем решении и знал, что его ждет. Лида не простит. Девушкам тоже все будет известно — она постарается оправдаться и укажет на истинного виновника их бед. Поговорить бы с Тимкой, но Вадим не мог нарушить своего обещания.
Но далеко не все предвидел Багрецов.
Немного спустя он уже сидел в кабинете Курбатова и рассказывал:
— Поймите, Павел Иванович, что каких-нибудь конкретных данных против Кучинского у меня нет. Но я много думал эти дня. Он хотел завоевать доверие девушек, расписывал беспечность столичной жизни, говорил, что здесь им не место…
Свет лампы под абажуром падал на лицо Курбатова и делил его на две части. Вадим видел лишь сжатые губы и выпуклый подбородок. Нельзя было понять, как инженер воспринимает его нечеткую, сбивчивую речь.
— Они не так наивны, как вы думаете, — сказал Курбатов и поискал под газетами спички. — Не поверят.
— Жорка хитрый. Любым шантажом, наконец, подлостью добьется чего нужно, вспылил Вадим, чувствуя, как в нем разгорается гнев. — Он боится, что его не оставят в Москве. Юлит, подлизывается. Ради карьеры способен на все…
Вадим уже не мог удержаться. Слова, ранее облюбованные им, куда-то разлетелись, а вырывались другие — ненужные и пустые.
Говорил он, что знает Жорку давно, что в Москве живут они в одном доме, что Жорка попал под дурное влияние, а сейчас и сам источник заразы. Говорил необдуманно, высказывал подозрения, будто третий кусок зеркальной плиты наверняка подобрал Жорка, так как больше некому.
Павел Иванович торопливо закурил и знаком остановил Вадима.
— Мне думается, вы пришли сюда из лучших побуждений. Завтра я вызову Мингалеву и спрошу о тетради. Но при чем тут Кучинский? Не знаю, что вы с ним не поделили, меня это не касается. Но ваши взаимоотношения мешают работе. И если так будет продолжаться, придется вас откомандировать в Москву.
Вадим широко раскрыл рот, будто задохнувшись:
— А Кучинский останется?
— Несомненно. В отношении вас он ведет себя вполне достойно. А вы над ним издеваетесь даже в лаборатории. Место, прямо скажу, неподходящее для сведения личных счетов.
Лицо Вадима налилось кровью.
— Не могу я хорошо к нему относиться. — Багрецов неосторожно повернулся, уронил со стола вазочку с карандашами. — Простите, сейчас подберу. — И, ползая по ковру, говорил хрипло: — Не могу улыбаться ему, руку жать, когда знаю, что он за тип. А еще комсомольский билет в кармане!
— Вот и докажите, что Кучинский его недостоин. На то есть комсомольская организация. Поговорите с товарищами.
Вадим собрал карандаши и поставил вазочку на стол.
— Особых преступлений за ним не числится.
— А вам хочется их найти? — Курбатов ткнул недокуренную папиросу в пепельницу. — Стараетесь, но неумно. Человек был за сотни километров отсюда, а вы подозреваете, будто в это время он раскалывал плиты. Мингалева брала тетрадь, а виноват тот же Кучинский. Все это дурно пахнет, молодой человек.
— Что вы хотите сказать?
Курбатов развернул газету, как бы давая этим понять, что Багрецова он не задерживает.
— Примите мой дружеский совет: ваши личные враги не обязательно должны быть врагами общества. И позабудем о вашей ошибке.
— А если я не ошибаюсь?
— Дорогой мой, вы плохо знаете жизнь. — Курбатов поднял неулыбчивые глаза. — Трудно поверить, что всего лишь за несколько дней Мингалева воспылала такой огромной любовью к Кучинскому, что ради него могла пойти чуть ли не на преступление. Надо лучше думать о людях.
— Дело не в Кучинском, — вырвалось у Вадима. — Ведь она не его любит.
— А кого же?
Ответь на этот вопрос Багрецов, и все бы обернулось иначе. Павел Иванович осмыслил бы его подозрения в новом свете, кое-что показалось бы ему справедливым, заслуживающим внимания. Но Вадим не ответил и тем самым разрушил и без того шаткие, ничем не укрепленные позиции. Уж если он решился идти к Курбатову с серьезным подозрением против своего недруга, то надо было отбросить лишнюю деликатность и говорить откровенно. Порой ничтожная ложь, как иногда называют ее — «ложь во спасение», оборачивается против тебя и становится непреодолимым препят