Ты знаешь, – сказала она, не дождавшись ответа, – говорят, где-то за ухом есть такая точка. Нажмешь на нее – и больше не чувствуешь голода. Удобно, правда? Где-то во впадинке…
Пальцы Леночки забрались за ухо, словно отыскивая чудо-точку. Но Виктор задержал ее локоть, притянул руку к губам и мокро поцеловал в запястье, слегка прикусывая. Поцелуй отдался в Леночке тонкими молниями, разлился по чреслам каплями лавы. Она подалась было к Виктору, чтобы соединиться губами, но тот уже отпустил ее руку и снова принялся есть. Мышцы лица его двигались неугомонно, как у ребенка.
Ухо – это хренятина, – говорил он, жуя. – Что реально работает при допросе – это игра. Ребята в полиции такое умеют, спецслужбы…
Угадайка, что ли?
Не, ну смотри. Ловишь перца. Говоришь ему: так и так, в соседней комнате твой кореш. Слышишь стоны? Признавайся во всем или мы тебя в лес завезем, руки-ноги вырвем и там оставим. Медведям.
А, пугалки… – отозвалась Леночка.
Еще какие. А не действуют – берешь тот же электрошокер. От него, знаешь, маленькие следы, незаметные. Точки такие. Ну или шарахать по почкам чем-то тяжелым.
Битой?
Ну даже бутылкой пластиковой можно дубасить. В правый бок. Воды набрать в нее только. Гондон уже кровью писает, а следов нет.
Леночка вспомнила бутылку святой воды в руках Натальи Петровны. Может быть, несчастная женщина и сейчас в монастыре. Как царица в опале. Интересно, сколько килограмм в такой бутылке. Два, три? Леночка сообщила:
А наш сосед говорил, его в армии мылом в носке били. Еще утюгом в валенке. Тоже без следов.
Мылом – это детский сад, – заверил Виктор, – надо так. Связал подонка веревками, сверху – мокрое полотенце, и колотишь. Синяков не должно быть. А один мой кент из ментуры рассказывал. Он одному, как раз по 282-й, проткнул барабанную перепонку. Простым карандашом.
Виктор засмеялся, затряслась под его руками столешница, хрустальным колокольчиком подхихикнул графин.
А еще «слоник», – продолжил Виктор, – тоже хороший метод. Надеваешь на падлу противогаз…
Ах, и вправду слоник получится, – прыснула Леночка.
Ну да, с хоботом. Ну и вот, перекрываешь кислород. Ну или впрыскиваешь туда дихлофос какой-нибудь. Это, я тебе отвечаю, вообще лафа. Тогда суку рвать начинает, прямо внутрь…
Фу! – прервала его Леночка. – Ты что, это видел?
Я видел, как вязали. Ну знаешь, конвертиком. Ноги за спину, голова вниз. Тросами вязали, а я помогал в допросе.
А что, это больно?
Ну еще бы! Попробуй, сядь на шпагат без растяжки. Сухожилия чуть ли не рвутся, подозреваемый орет. Готов подписать, что скажут.
А следы от троса?
Полотенце подкладываем, – улыбнулся Виктор. – А ты что, на диктофон записываешь?
Лицо его в свете натыканных в хинкальной подвесных светильников лучилось какой-то рождественской нежностью. Он снова взял ее за руку.
Ну да, конечно. Я вся обвешана проводами… – отозвалась она.
Как это сексуально, – облизнулся Виктор. Жирная салфетка, скомканная, упала ему на пустую тарелку. Как японский журавлик. Может, правда? Сложи тысячу оригами, и желание исполнится…
Матрас снова заколыхался. Виктор повернул к Леночке ошарашенное после сна, чуть припухшее молодое лицо.
Не спишь? – хрипнул он. – Сколько времени?
Еще рано, – ответила Леночка и потянулась к нему обниматься.
Он отстранился, поморщившись:
Крошка, только не надо этих телячьих нежностей. По утрам я злой как собака. Не сердись.
Он спустил с кровати нагретые стеганым одеялом ноги, нашарил тапочки и пошаркал из комнаты. Узкая задница его отсвечивала рыжеватым пухом. У двери даже не оглянулся. Потом вдалеке послышалось отплевывание и пыхтенье водопроводного крана. Поднатужившись, он рявкнул и коротко выстрелил пару раз, как брандспойт. А через секунду стало доноситься ровное шипение – вода наконец пошла.
Домработница Лямзиных по имени Таня застряла в лифте. Потухли лампы. Лифт был тесен, в спертом воздухе витал не рассеявшийся еще табачный дым. Кто-то, нарушая все законы и приличия, выкурил здесь сигаретную палочку и потушил вонючий бычок – Таня заметила это еще при свете – о приклеенное намертво старое объявление. Объявление, появившееся еще бог весть когда, перед очередными выборами, то ли местными, то ли федеральными, соблазняло жильцов прийти на избирательный участок. Где будет устроена распродажа продуктов по низким ценам. Куриное яйцо по два рубля за штуку, хлеб – от пяти рублей за буханку, курятина – по девяносто рублей за килограмм. В двери квартир тогда барабанили люди из избиркома, убеждали не отсиживаться на диванах. Жильцы отбрехивались из-за дверей.
То было нервное время для Таниной хозяйки Эллы Сергеевны. Шутка ли, обеспечить стопроцентную явку сотрудников школы. Был собран педсовет. Уклонившихся грозили внести в черный список и выкинуть с работы. Каждый обязался привести еще четырех знакомых. Велась агитация среди родителей. Ноздри Эллы Сергеевны пылали гражданской решимостью.
В конце концов задор и рвение восторжествовали – в день выборов превращенная в участок школа гудела ярмаркой, в вестибюле толпился электорат и, создавая праздник, под потолками плескались алые шарики. Распродажу овощей, сахара, шерстяных рукавиц, соломенных веников и расписных солонок вели на сдвинутых столах, перед завешанными кабинками, откуда загадочно выныривали люди. На крыльце, потешая голосующих, кривлялся клоун.
Бюллетеней насчиталось необычайно много, каждая галочка угнездилась в нужной ячейке под заботливым доглядом школьных дам: халы их были похожи на ульи, а ногти пурпурны. Эллу Сергеевну вызвали в партком и наградили каким-то значком. На радостях был накрыт стол. Домработнице Тане велели запечь семгу в духовке и отправить блюдо с водителем в школу, прямиком в хозяйкин кабинет. Таня отлично готовила семгу в розмариново-сливочном соусе.
Вечером Элла Сергеевна пробурчала под нос, и недовольно выгнулись арки ее вытатуированных бровей:
Как же так, Танюша, что-то ты на этот раз меня подвела! У тебя всегда получалась такая воздушная рыбка. Я всем тебя расхвалила. Приходили начальницы из управления образования, ужасно хотели попробовать. И что же? Вышла какая-то дрянь, а не объедение!
И вовсе не дрянь, – обиделась Таня. – Просто семгу хорошую не сыскать. Норвежская-то под санкциями.
– У тебя чуть что – санкции, – ощетинилась Элла Сергеевна. – Это не еда, это разгильдяйство! Заменю тебя новым поваром, будешь знать.
Теперь Таня хохлилась в темноте. Темнота напирала пугающими своими боками, норовила захлопнуть Таню в свою подмышку. Глаз человека привыкает к ней за шестьдесят минут. Сколько уже прошло?
Кнопочный телефон не ловил сигнала. «Наберу экстренный вызов», – осенило узницу, но при этой мысли неожиданно вспыхнул свет, и к Тане вернулось зрение. Пальцы ее побежали по расплавленным клавишам панели, уперлись в красную кнопку вызова. Но диспетчер не отзывалась, лифт не трогался. Стиснув резиновые губы, он гулко покачивался в пустоте, гудел невидимым тросом. Только хрустела под сапогами подсолнуховая шелуха.
Таня выругалась, кулак ее застучал по липкой железной двери, выкрашенной в оранжево-древесный узор. Где-то вдалеке залаял пес. Пожилой доберман, черный, в подпалинах, чахнувший в однушке у Таниных соседей снизу. Его нестерпимый скулеж с давних пор истязал ее по ночам. Она шаркала вниз, стучалась к соседям, ругалась на добермана, собака скулила за дверью, на площадку выползали другие жильцы, создавая своими халатами видимость больницы. Однажды даже вызвали участкового. Тот запротестовал:
У меня, уважаемые, есть дела поважнее. Я не могу заниматься собаками. Осточертело, ектыть, – тогда травите. Что я могу поделать? Дайте ей темного шоколада – сдохнет дня через три.
Но Таня прознала про средство вернее. Закупила в аптеке лекарство для туберкулезников, растерла таблетки в порошок, вмешала противорвотное средство, нашпиговала отравой духмяную краковскую колбасу. Фарш кроваво краснел в надрезах. Пес был обречен. Но выследить добермана так и не вышло. Колбаса протухла и полетела в помойку.
– Слушаю, – проснулся наконец голос диспетчера.
Таня закричала:
Алло! Спасите! Я застряла, вызовите мастера! Адрес…
А мне по хрену! – вдруг оборвала ее диспетчер.
Чё? – осеклась Таня.
Суп харчо! Что вы панику подняли? Наши деды войну пережили, а вы часик в лифте посидеть не можете. У меня еще десять домов застряло.
Таня обомлела, застыла в немом мятеже.
Как вы смеете! – вырвалось из нее наконец.
Смею. Потерпите, не обосретесь. Вас много, я одна…
Таня вскипела злостью:
Вы что мне хамите? Сейчас же пришлите мастера!
До свидания! – оборвала Таню диспетчер и бросила трубку.
Психопатка! – вырвалось у Тани. – Я тебя засужу!
Ей на секунду показалось, что она теряет сознание, замызганные стенки лифта заморщились, заполоскались, металл обрел свойства ткани. И в этом общем качании возникла бесстыдная улыбка Таниного сына. Сын требовал денег. Сын был наркоман.
Сначала из дома пропали отцовские военные ордена, потом коллекция мельхиоровых ложек. Сын был изгнан и попал в руки неприятной женщины с длинным носом. Женщина представлялась певицей. Она пела в кабаре во флигеле УВД, ее концертный номер начинался проходкой в кокошнике и сарафане и заканчивался канканом в одном бюстье. Руки ее были страшно худы, и на ребрах можно было играть молоточками, как на ксилофоне. Она глотала таблетки амфетамина и никогда не хотела спать.
Таня поставила сыну ультиматум: или мать, или наркотики. Сын пропал на год. Знакомые передавали: он нашел работу и даже успешен. Носит тонкие черные галстуки. Работа на износ чередуется тайным похмельем. Но в конце концов удача, видимо, оборвалась. Сын вернулся в раскаянии. Он плакал, обещал исправиться. Сказал, что бросил свою певицу. Покончил с дьявольскими кристаллами и порошками. Руки он прятал под рукавами, не желая показывать синюшные сгибы локтей. Таня уложила его на диван в гостиной – бывшая комната сына уже сдавалась студентке-жилице. Утром, уходя на работу, погладила его по спящей голове. Волосы его поредели, на щеках цвели прыщи. Носогубные складки глубоко окаймляли рот, плечи стали совсем костлявы и выступали шарнирами.