Когда на нашу страну ополчились, – гаркал губернатор, – когда нам из года в год пытаются навязать грязные истории с допингом, обвинить наш спорт в мошенничестве, когда нас норовят отрезать от международных соревнований, мы не скулим от обиды, как побитые собачонки. Мы обходимся сами! У нас свои, корневые, самобытные игры. У нас есть кулачные бои, у нас есть стенка на стенку. Да и во все остальное мы играем прекрасно! У нас самые гибкие гимнастки. Самые сильные атлеты. Мы не дадим себя никому заклевать! Они нас клюют, потому что боятся, правильно?
Площадь весело зашумела, зарокотала. Леночка, переминавшаяся в толпе, замахала лиловым воздушным шариком. Здесь было все ее министерство. Накануне кадровичка ходила по этажам, обязуя служащих кровь из носу явиться на праздник. Леночка не противилась. Толпа была весела, шумлива. По площади ходил силач, устраивая представление с гирями. Клоунесса раздавала обручи, предлагая теткам-самоварам крутить их, кто на чем горазд, на всеобщем обозрении – кто дольше. Часть улиц вокруг площади перекрыли для проезда, и на них торговали пирожками и флагами.
Устраивались этнические палатки. Выставка малых народов в национальных костюмах. Татары продавали чак-чак, узбеки варили шурпу, башкиры разливали кумыс, таджики подавали плов, чеченцы потчевали хингалшем – тыквенными лепешками. Из казанов валил аппетитный пар, и живой огонь танцевал в дровишках. Тут и там, собирая вокруг малышню, хороводили люди в уродливых костюмах мячей, бадминтонных ракеток и метательных дисков.
Слух растекался по площади. Леночка слушала, как коллеги из уст в уста пасуют новость. По сарафанному радио транслировали неслыханное: взята под арест Марина Семенова. Легенда о задержании любовницы Андрея Ивановича Лямзина менялась, претерпевала метаморфозы. Одни твердили, что вертихвостку взяли на выходе из музея изоискусств. Она вышагивала по лестнице, спускаясь к прекрасной своей машине, но тут налетела со всех сторон опергруппа, щелкнули на нежных запястьях наручники.
Другие божились, что Семенову схватили во время принятия расслабляющей аромаванны. Черные балаклавы ворвались в клинику эстетики и косметологии «Василиск». Негодяйка лежала распаренная, голая, в теплой воде, смешанной с молоком, медом и эфирным маслом пачули. Ее выдернули из ванны, вывихнув руку.
Третьи утверждали, что Семенова пришла и сдалась сама после исповеди духовнику покойного Лямзина. Якобы тот уговаривал грешницу каяться перед земным судом. Якобы Семенова шла с повинной пешком, по колдобинам и грязи, через весь город, одетая в простые джинсы и куртку. Якобы шла и шептала:
– Простите, простите, простите…
Леночка дурела от слухов, уши ее горели, в воображении сменяли друг друга сцены позора Марины Семеновой. Она вспоминала, как однажды увидела фифу в профиль, чуть-чуть снизу вверх. У той, как у игуаны, провисал мешочек под подбородком. Хваленая красотка оказалась с изъяном. И как Андрей Иванович не замечал?
Марина Семенова, недоучка, выскочка, всегда желала казаться умной. Раз, когда Леночка пришла к ней домой с поручением от Лямзина, Семенова смотрела кино. Кино шло в записи. Она нажала на «стоп», и картинка застыла на черно-сером загадочном кадре.
Ты знаешь, что такое эффект Кулешова? Не знаешь? Эх ты, темнота. Это когда – понимаешь? – при монтаже сопоставляют два кадра, и появляется новый смысл.
Ей хотелось поймать Леночку на невежестве. Она любила узнавать новые слова и тогда начинала повторять их на публике неустанно.
С тобой, Леночка, у меня каждый раз какое-то жамевю. Что глазами хлопаешь? Жамевю, говорю. То же самое, что дежавю, только наоборот. Вроде как давно знакомы, а дурость твоя удивляет, как в первый.
«Гилозаизм», говорила она. «Антропный принцип». «Вильгельм Райх». «Теория праздного класса». «Глобальная деревня». «Апатеизм». «Стохастический». Не всегда понимая, что все это значит, она пробовала каждую фразочку, каждое словечко на язык, словно деликатес. Ильюшенко был ее собственным поставщиком умственных безделушек. Они часто спорили о маневрах и манипуляциях для поимки чужой любви. Леночка услыхала такой разговор краешком слуха.
Ты, Мариша, тоже ловец человеков, – говорил Ильюшенко, по обыкновению чавкая печенюшкой, – ты владеешь уловкой Бенджамина Франклина.
Это как? – спрашивала Семенова.
Это так, что ты не приказываешь, а просишь. Тот, кого ты просишь об услуге, охотно окажет ее опять и опять.
А еще, чем еще я владею? – радовалась Семенова.
Еще? Фасцинацией.
А это чего?
Фасцинация? Ты завораживаешь. И жертва уже не слышит других сигналов – морали, к примеру, или разума. Жертва у тебя в сетях. И ей хорошо.
Иногда Марина Семенова являлась к Лямзину в министерство. Тот немножко нервничал. Предпочитал нейтральную территорию.
У Андрея Иваныча посетители, – объявляла Леночка.
Семенова кидала на диванчик свою роскошную сумку из кожи страуса и принималась хлопотать с расческой у зеркала. Под каштановые прядки для прикорневого объема прыскался какой-то замысловатый мусс. Приемная наполнялась запахом мускуса.
Что там за шобла у него засела? – властно интересовалась она. И Леночка, подавляя раздражение, лопотала:
По вопросам землеустройства.
Иногда Семенова бывала милостива. Раз она подарила Леночке женскую косметичку. Косметичка не прижилась, Леночка вышвырнула ее в помойку. Как и семеновские нравоучения. Впрочем, один совет засел у Леночки в голове, словно мантра, которую заставляли зубрить на тренингах личностного развития:
Если мужик артачится, тогда и койки врозь. Сразу же станет шелковым.
Семенова применяла этот прием разделения коек к покойному Лямзину. Однажды министр был отнят от тела любовницы на целых пару недель. Он тарабанил ей в дверь, звонил, рычал, умолял, но она оставалась жестокосердна. Она отмалчивалась, не отпирала. А дело-то было в какой-то жалкой мелочи. Ей хотелось поездить с возлюбленным по Европе – открыто, как муж и жена. И чтобы много подарков, опер и ресторанов. Лямзин менжевался. Он боялся такой уж наглой огласки. Он трусил жены, губернатора. В области взяли курс на семейные ценности. За европейский кунштюк могли настучать по тыкве.
Но теперь министр был мертв, и праздник расходился по городу. Со сцены выступал мэр, и на огромном экране по-великански отражались его барбосьи щеки.
Наш город за год украсился десятком новых дворовых шведских стенок. Мы глубоко печемся о спортивном и здоровом развитии подрастающего поколения…
Площадь жужжала. Мэра никто не слушал. Речи его служили аккомпанементом, сопровождением для мельчайших разговорчиков и приветствий. Горожане представали перед ним цветным гравием, в котором, как в калейдоскопе, по чьей-то воле пересыпались камешки. Розовый утекал куда-то вбок, голубой плыл вверх по кривой диагонали, коричневый вертелся по кругу.
Но вдруг из этого лилипутского царства, раскинувшегося под сценой, вырос раскольничий голос:
Как же вы бережете? Вы парк вырубаете!
Голос рождался из мегафона. Откуда, как через металлоискатели пронесли мегафон? Кто оказался предателем?
Вы кто такой? Вы зачем срываете праздник? – окрысился мэр. Возникло волнение.
Мегафонный голос начал скандировать, и кусочек толпы, чумная бунтующая заплата, подхватила его, поддерживая зачинщика:
Парк наш! Парк наш! Парк наш!
На сцене замельтешили. Вокруг правителей, на случай чего, выросла стенка телохранителей, а с разных концов площади, взрыхляя народ, поспешили к буянам «полицейские-космонавты».
Мы требуем прекратить уничтожение исторического городского парка! Это наша культура, это наши легкие. Что мы оставим детям?.. Давайте сейчас, все вместе, потребуем ответа от тех, кто на нас наживается! Вместо того чтобы чинить прорвавшуюся канализацию, вон там, у музея искусств, они занимаются черт-те чем!
Подпевалы зааплодировали, заулюлюкали, но голос смутьяна тут же пресекся, «космонавты» черной воронкой окружили его и его команду из двадцати – тридцати бузотеров. Мегафон был вырван из рук, послышались женский вой и ругательства.
Леночка силилась разглядеть, кто же заварил кашу, но люди вокруг табунились, толкались, загораживали картину. Видны были только круглые верхушки полицейских шлемов и вихревое качание голов. Внезапных защитников парка выдавливали из площади. Кажется, в отхваченную кучку попали и случайные отдыхающие. Слышно было, как матерится какая-то старушенция.
– Дорогие земляки! – обратился к народу губернатор. – Не ведитесь на провокации! Нам пытаются испортить долгожданный спортивный праздник! Но мы не доставим хулиганам этого удовольствия. Мы продолжим радоваться и наслаждаться сегодняшним днем.
В ответ на его слова дунули духовые. Грянула фонограмма старой советской песни:
Будет небесам жарко!
Сложат о героях песни…
В спорте надо жить ярко,
Надо побеждать честно!
Что там? Что там? – повторяла Леночка.
Да активисты защиты парка, что еще. Их уже вывели. Дадут, наверное, пятнадцать суток каждому. Вот делать нечего людям! – ответила ей коллега из отдела госзакупок. – Пойдем, Ленка, лучше съедим по пончику.
Они стали продираться сквозь беспорядочный строй гуляющих.
А кто это был с мегафоном? – слышалось по сторонам.
Парк сносят, а что делать?
Войной не поможешь.
Хулиганы!
Мэр, слышали, про парк ничего не ответил! Кишка тонка!
Семя бунта, скормленное толпе, распускало тонкие черенки и побеги. Реплики сыпались из раззадоренных ртов в раскрытые уши. Леночка слышала:
А ведь правду мужик говорил…
Помните, мэр объявлял флешмоб? На лучшее фото у памятника Петру и Февронии. Мол, среди участников разыграют путевки на море, на ценные призы. А призы-то в итоге достались только членам городской администрации. Развели народ, как лохов!
В Доме ветеранов войн бордель открыли. И шубы продают.
Парк-то сносят, чтобы офисы строить, а люди в бараках.