дземную камеру в Гвалиоре и запретил кому бы то ни было общаться с ним.
Падишах мог довериться Яр Мухаммаду, суровому старому служаке из Бадахшана, которого он недавно назначил комендантом Гвалиора, для того, чтобы его распоряжения выполнялись буквально. Что касается прежнего коменданта, то он был чересчур мягкотелым и сделал для Хусрава слишком много послаблений. Именно его можно было назвать виновным в этом заговоре, и поэтому он, боясь гнева Джахангира, попытался скрыть свою несостоятельность, истово раскрывая информацию о заговорщиках и обвиняя при этом даже таких невиновных, как Гияз-бек, чтобы спасти свою шкуру. Джахангир без колебаний освободил его от занимаемого поста, лишил всех земель и отправил в ссылку…
Правитель улыбнулся мрачноватой улыбкой. Надо было сделать так, чтобы люди надолго забыли, что это такое – бунтовать против падишаха. И вот теперь, когда кризис был близок к благополучному разрешению, он смог вернуться к более личным делам. Накануне ночью, когда мысли о Мехруниссе не давали ему заснуть, Джахангир задумался, не изменил ли бунт Хусрава расклад между ним и семьей Мехруниссы? На этот вопрос мог ответить только суфий, и падишах решил съездить к нему, как только закончится ежедневное заседание совета.
Впереди, в быстро спускающихся сумерках, Джахангир смог рассмотреть свет костров, на которых готовили пищу. Фатехпур-Сикри должен быть недалеко. Он пустил коня быстрым галопом, удивив своего горчи и телохранителей. Позади правитель слышал их крики, которыми они погоняли своих лошадей, стараясь не отстать.
Пятнадцать минут спустя Джахангир спрыгнул с лошади перед приземистым домом с кирпичными стенами, который располагался вне стен уже почти покинутого сейчас города Фатехпур-Сикри, которые были сложены из песчаника. Дом выглядел меньше и скромнее, чем правитель помнил по своему предыдущему визиту, когда он еще мальчиком посещал отца суфия, но время иногда может сыграть с памятью шутку.
– Вы все – ждите здесь, – приказал он своим спутникам.
Заглянув в крохотное окошко справа от входной двери, Джахангир увидел мерцающий желтоватый свет масляной лампы, который горел в помещении. Он снял перчатки и постучал в грубую деревянную дверь, а потом осторожно приоткрыл ее. Не услышав внутри никаких звуков, постучал еще раз и, низко наклонившись перед притолокой, вошел внутрь.
Комната с плотно утрамбованным земляным полом, на котором лежало несколько ковриков, и с койкой в углу, на которой была натянута сетка, была такой же, какой Джахангир ее помнил, но самого суфия нигде видно не было. На мгновение сердце гостя ушло в пятки, но потом он услышал голоса на улице, и через несколько мгновений в помещение вошел суфий, который, так же как Джахангир, низко согнулся, чтобы не задеть белым тюрбаном за притолоку.
– Повелитель, мне жаль, что я не смог поприветствовать тебя в своем доме. Я собирал хворост.
– Это я виноват в том, что приехал без предупреждения, – возразил падишах.
– Прошу тебя, повелитель… – Суфий жестом показал на один из ковриков и, когда Джахангир уселся на него, скрестив ноги, устроился напротив. – Что привело тебя ко мне в такой спешке?
– Мне опять нужен твой совет.
– По тому же самому поводу?
Правителю показалось, что он заметил, как сжались челюсти суфия.
– Да, – сказал падишах. – Ситуация изменилась.
– Каким образом?
– Ты сказал мне, что я согрешил не только против Всевышнего, но и против семьи женщины, которую люблю и хочу сделать своей женой – Мехруниссу, дочь моего казначея Гияз-бека, – убив мужчину, которого семья выбрала ей в мужья. Из-за этого нехорошего поступка ты предостерег меня от спешки, которая может вызвать гнев Аллаха, и посоветовал ждать, возложив на меня епитимью. – Суфий согласно кивнул, но ничего не сказал, и Джахангир продолжил: – Мой сын Хусрав устроил еще один заговор с целью лишить меня жизни и захватить мой трон. Среди главных заговорщиков оказался младший сын Гияз-бека – брат Мехруниссы. Он во всем признался, и я приказал казнить его. Вопрос мой состоит в следующем: не уравновешивает ли его преступление против меня мой проступок против его семьи?
Глаза суфия были полуприкрыты. Он опирался подбородком на сложенные руки и все еще молчал. Джахангир ждал. Может быть, ему надо было просто послать за Мехруниссой? Но уважение к суфию и еще большее уважение к его умершему отцу не позволили ему сделать это.
– В том, что ты говоришь, есть некая логика, – заговорил наконец суфий. – Всевышний будет тебе окончательным судьей, но теперь ты не единственный грешник среди членов ваших двух семей. Думаю, что счет закрыт. Однако помни: какое бы счастье ни ожидало тебя впереди, шаг, который ты предпринял, чтобы достичь его, был недостоин тебя ни как мужчины, ни как падишаха.
– Я знаю. – Джахангир склонил голову.
Суфий прав. Он не должен был приказывать убить Шер Афгана. Это был поступок ревнивого любовника, а не всемогущего правителя. Но сейчас все это бледнело по сравнению с той радостью, которую он ощутил после слов суфия. Теперь Мехрунисса может принадлежать ему.
– Скажи мне, что ждет нас в будущем? – задал он новый вопрос. – Станет ли эта женщина той моей второй половиной, которую я ищу?
– Я не знаю ответа на этот вопрос, повелитель. Я уже говорил раньше, что я не так велик, как мой отец. У меня нет его дара предвидения. Но если ты любишь ее так, как ты говоришь, – тогда нет ничего невозможного.
– Спасибо. Ты осчастливил меня. Как я могу отплатить тебе?
– Я говорил так, как подсказывало мне мое понимание Всевышнего и его промысла, а не ради наград; но вознеси молитву на гробнице моего отца, прежде чем покинешь Фатехпур-Сикри. И еще раз расскажи Всевышнему о всех своих грехах и о своей невоздержанности, а не только об убийстве Шер Афгана. Может быть, мой отец сможет благословить тебя оттуда, где он сейчас находится, и сделать легче ту дорогу, которая лежит перед тобой…
– Нет, не совсем так. Вот послушай…
Салла громко прочитала стихотворение, сразу же переводя его на персидский с родного армянского. Мехрунисса покачала головой. Ей понадобится много времени, чтобы изучить этот язык, но такое развлечение только радовало ее. Каждый новый день походил на день прошедший и был точной копией дня будущего. И хотя дочь Гияз-бека опять жила в покоях Фатимы-Бегум, она подвергалась остракизму. Сообщения о новых арестах тех, кто был членом заговора Хусрава, поступали непрерывно. Казни ее брата оказалось достаточно, чтобы обитатели гарема стали относиться к ней с подозрением. А вот Салла, чей ученый отец работал в библиотеке падишаха, казалось, не обращала на это внимания. Ее совсем недавно назначили в служанки к Фатиме-Бегум, и Мехрунисса радовалась ее компании. Помимо армянского, Салла предложила учить ее английскому – языку, которому Гияз-бек, проведший в молодости три года в качестве мунши, или секретаря, английского купца, уже пытался ее учить.
Длинные черные волосы Саллы были такими густыми, что она с трудом их расчесывала, и они прядями висели вокруг серьезного лица девушки, когда та повторяла перевод, с которым у Мехруниссы были проблемы:
– Не бойся, когда ночь становится черной, как яма. Это просто облако на мгновение скрыло сияние луны и звезд. Их свет вернется еще более красивым, потому что был потерян и теперь обретен вновь…
Эти слова тронули Мехруниссу.
– Кто это написал? – спросила она.
– Один из наших величайших поэтов – Акопян из Еревана.
– А как давно…
Мехрунисса не смогла закончить вопрос, потому что в комнату вбежала Надия.
– Госпожа, вам надо немедленно идти. Хаваджасара ждет вас.
«И что теперь?» – подумала Мехрунисса, вставая. Каждую минуту после встречи с Джахангиром она ждала, что ее отошлют в дом родителей. Письма, которые вдова посылала им и Асаф-хану, читал кто-то из придворных. Она была уверена, что вся переписка, особенно исходящая из гарема, между членами семьи заподозренного в предательстве, тщательно изучается.
Вслед за Надией женщина вышла на широкий внутренний двор – судя по тени, которая падала на циферблат солнечных часов, было около полудня. Здесь она увидела Малу. За высокой фигурой хаваджасары стояли шесть слуг в простых темно-зеленых халатах, которые, сложив руки на груди, пристально смотрели на Мехруниссу. Три евнуха и три женщины.
– Ты посылала за мной, – обратилась Мехрунисса к хаваджасаре.
– Да, госпожа.
– И что тебе надо?
– Я не имею права говорить об этом прилюдно. Прошу тебя, следуй за мной.
Мала с напыщенным видом двинулась во главе отряда слуг, как будто она была крупным государственным деятелем, что в какой-то степени соответствовало действительности. Вслед за слугами шла Мехрунисса. Маленькая процессия проследовала через двор, мимо поворота, который, как теперь знала дочь Гияз-бека, вел к личным покоям падишаха, и прямо к воротам, ведущим из гарема. Значит, ее все-таки изгоняют…
Но потом Мехрунисса заметила небольшую арку слева от ворот. Дойдя до нее, Мала исчезла внутри. Пройдя в арку вслед за слугами, ее спутница оказалась в узком проходе, который вел вниз и резко поворачивал налево. На какое-то мгновение ей в голову пришла сумасшедшая мысль, что ее ведут в подземную тюрьму, но потом она заметила, что воздух становится все теплее. Капли влаги стекали по стенам из песчаника, и женщина почувствовала запах не темницы, а духов – розовой воды, сандала и амбры. Еще один резкий поворот – и вдали забрезжил свет. Несколько шагов – и вдова оказалась в крохотном прямоугольном дворике, окруженном высокими стенами. Подняв голову вверх, она смогла увидеть только прямоугольник неба ярко-синего цвета. В центре дворика журчал фонтан, а в проеме стены, который располагался прямо напротив Мехруниссы, находился источник влажного, ароматного пара – хаммам [16].
– Прошу тебя, раздевайся, – попросила хаваджасара.
Мехрунисса молча смотрела на нее.
– По правилам гарема, я не имела права сказать тебе это до того, как мы оказались в этом укромном месте, но падишах послал за тобой, – объяснила Мала. – Сегодня, если ты ему понравишься, то разделишь с ним ложе. И это не обсуждается. Так что делай, что тебе говорят.