его жена, Джани? В какой момент его брат понял, что открывшаяся дверь несет ему не утешение любимой жены, а встречу с наемными убийцами? И как он умер? В приказе Хуррама говорилось только о том, что его смерть должна быть безболезненной. Был ли это удар кинжала прямо в сердце или точный разрез, нанесенный лезвием меча? Чаша с ядом, который насильно влили пленнику в рот сквозь сжатые губы, или подушка, которой ему перекрыли воздух?
Как бы это ни произошло, Хуррам понимал, что не может позволить своим чувствам одержать верх над необходимостью и не имеет права думать подобным образом. Он должен думать о Хусраве как о возможном бунтовщике, который остался в прошлом, а не как о живом и чувствующем человеческом существе. Неужели на него так повлияли слова Мехруниссы, сказанные ей, когда она стояла перед ним рядом с Шахрияром? Сыграла ли она на его чувствах, которые были обострены победой и обретением сыновей? Не заставила ли она его сделать нечто, о чем он будет жалеть до конца дней своих, так же как она заставляла подчиняться его отца? Нет, снова и снова убеждал себя Хуррам. Он, и только он сам, пришел к этому судьбоносному решению, которое было вполне оправдано.
– Я не могу лгать тебе. Все правда. Но я поступил так, чтобы защитить нас и наших детей, – признался Хуррам, после чего снова немного помолчал, а потом заставил себя продолжить: – Скажу даже больше… Это известие я получил только вчера. После того как были завершены приготовления к похоронам, Джани ушла к себе в комнату и убила себя – говорят, проглотив горящий уголь из жаровни, которая согревала холодный зимний воздух в комнате.
В глазах Арджуманд появились слезы, и ее начало трясти.
– Как ты мог, Хуррам? Какая кошмарная смерть! Я почти чувствую, как этот уголек царапает мне горло и выжигает мои легкие… Какую кошмарную и жуткую боль должна была испытать она в последние мгновения жизни!
Смерть Джани – особенно то, как это произошло, – потрясла и Хуррама, когда он услышал об этом в первый раз.
– Я не отдавал приказ о ее смерти, – только и смог ответить он.
– Но ведь это последствия твоего приказа убить Хусрава… Джани любила его так же сильно, как я люблю тебя. Я знаю, что лишить себя жизни – это большой грех, и молю Аллаха, чтобы он дал мне силы жить ради сыновей в том случае, если я потеряю тебя; но я хорошо понимаю, как горе могло лишить ее разума.
Хуррам посмотрел во взволнованные глаза Арджуманд. То, что она говорит, – правда. Его действия привели к смерти Джани. Но какие бы сомнения ни обуревали его, какую бы вину он ни испытывал, он должен отбросить эти мысли в сторону и быть сильным.
– Я сделал это ради наших детей. Они – наше будущее и будущее нашей династии, – произнес новый падишах и отбросил мысль о том, что все это он сделал, чтобы облегчить свою собственную жизнь и правление. Хотя, может быть, все эти мотивы в жизни неотделимы один от другого? Мало кто из людей, даже если речь идет о падишахе, способен быть твердым в своих мыслях и поступках – большинство предпочитают обманывать самих себя разными лицемерными оправданиями своих действий…
– Я молюсь о том, чтобы Хусрав и особенно Джани вошли в райский сад, – сказала Арджуманд. – Я молюсь о том, чтобы Аллах простил тебя и не наказывал ни тебя, ни твоих детей.
– Я тоже, – сказал Хуррам.
Он никогда еще не был так краток с женой и никогда еще не чувствовал себя таким одиноким. Именно это имели в виду его дед и отец, когда говорили об одиночестве во власти. Теперь оно останется с ним навечно.
Глава 26. Павлиний трон
Агра, 14 февраля 1628 года
Великие ворота крепости Агра – его крепости – возвышались перед Хуррамом, когда его слон торжественно поднимался по крутому, украшенному цветами пандусу во главе церемониальной процессии. Хуррам тщательно выбрал день своего входа в Агру – по солнечному календарю сегодня была 72-я годовщина объявления Акбара падишахом Великих Моголов. Встав еще до рассвета, он прогулялся в легкой утренней дымке до гробницы деда как раз в то время, когда павлины разлетались от нее в близлежащие сады.
– Я буду достойным падишахом, – прошептал Хуррам, прижавшись губами к сделанному из песчаника саркофагу.
Кроме того, сегодня была и 145-я годовщина рождения Бабура, амбиции и отвага которого бросили Хиндустан к ногам моголов. Меч Аламгир с рукояткой, украшенной орлом, принадлежавший Бабуру, теперь висел на боку Хуррама. Сколько битв должен был видеть этот клинок во время долгого похода от Аму-Дарьи до Хиндустана… Рубиновые глаза орла блестели на солнце. Взглянув на свою правую руку, новый падишах с удовлетворением улыбнулся, увидев нечто, что принадлежало его еще более древнему предку, – это было тяжелое золотое кольцо с выгравированным изображением рычащего тигра, которое когда-то носил сам Тимур. Хуррам был десятым потомком по прямой линии этого великого воина, держава которого когда-то простиралась от берегов Средиземного моря на западе до границ Китая на востоке. Когда Хуррам родился, звезды на небе, к великой радости Акбара, стояли в том же самом порядке, в каком они находились при рождении Тимура. И сейчас внук Акбара ощущал, что на него смотрят не только его подданные, но и духи его предков, которые наблюдают, как тридцатишестилетний падишах Великих Моголов возлагает на свои широкие плечи надежды и амбиции их династии.
Когда слон Хуррама прошел в ворота и попал в тень алого бархатного козырька, раздался бой барабанов. На мгновение новый правитель прикрыл глаза, пытаясь на всю жизнь запомнить этот момент – кульминацию всех его желаний и амбиций. Но неожиданно вернувшиеся мрачные мысли прогнали эту эйфорию. Падишах задрожал, несмотря на жаркий день и на вес его теплого зеленого парчового халата, украшенного бриллиантами. Он вспомнил анонимную записку, найденную пришпиленной стальным кинжалом к земле недалеко от его шатра, когда он вернулся из усыпальницы своего деда. Ее содержание было очень коротким:
Плохая примета восходить на трон, пролив при этом столько крови, правда?
Как записка могла попасть туда под носом у стражи? Или она была написана кем-то, кого он считает своим другом и кто в действительности им не является? Кем-то, чье присутствие возле его шатра не вызывало ни у кого подозрения? А может, ее оставил незнакомец, которому удалось пробраться в самое сердце его лагеря? Все были заняты подготовкой к его торжественному входу в Агру уже задолго до восхода солнца, а если принять во внимание, что все вокруг было окутано легкой белой утренней дымкой, то это, должно быть, было не так уж и трудно…
Когда Хуррам бросил записку в жаровню и стал наблюдать, как она исчезает в пламени, у него перед глазами возник образ Мехруниссы. Эта женщина вполне могла написать такое. Неужели она действительно смогла найти способ испортить ему настроение из своего уединения в Лахоре в день, который по праву считается самым великим днем в его жизни? Если это так, то она добилась своего. Кто бы ни написал эту записку, она потрясла Хуррама. Но он старался не думать о ней. Он даже ничего не сказал о ней Арджуманд, прощальный поцелуй которой утром в гареме физически возбудил его так же, как возбуждал все эти годы, прошедшие с момента их свадьбы. Ее поцелуи всегда действовали на него возбуждающе, и на какое-то мгновение этот прогнал прочь его мрачные мысли.
Но теперь, когда слон вновь вышел на солнце и двинулся в сторону трона, о котором Хуррам так долго мечтал, эти мысли вернулись. Почему? Потому что он виноват? Нет. Смерти Шахрияра и Хусрава были необходимостью, не так ли? Разве немного крови, пролитой в самом начале правления, не лучше, чем потоки крови, пролитые позже лишь из-за того, что ему не хватило мужества действовать? Разве преимущества, которые принесут ему эти смерти, не перевешивают грех, который он взял на душу, распорядившись о них? Да, многократно повторял себе падишах, этими своими приказами он убрал с дороги потенциальных претендентов на трон и защитил себя и свою семью.
«Хватит, – велел Хуррам самому себе. – Ты сделал то, что должен был сделать, а прошлое – это лишь прошлое, и ничего больше».
Гораздо важнее настоящее и будущее, безопасность которых он обеспечил своими действиями. Пытаясь взять себя в руки, Хуррам оглянулся на длиннющую процессию, следовавшую за ним. Слон под зеленой попоной, несущий четырех его сыновей, принцев крови, слон поменьше, на котором едет Арджуманд с двумя их дочерями в хаудахе, закрытом со всех сторон занавесями из серебряной ткани, в которую вплетены решетки из золотых нитей, дабы сидящие внутри могли наблюдать за происходящим, следовали прямо за ним. Следом, верхом на белоснежном жеребце, ехал отец Арджуманд, Асаф-хан. Рядом с ним, на гнедом коне, покрытом попоной, украшенной драгоценными камнями, изящно кивая толпе, гарцевал Махабат-хан, хан-и-ханан Хуррама, его верховный главнокомандующий. За ними ехали телохранители падишаха в сопровождении всадников, выстроенных в шеренги по четыре – многие из них были в алых тюрбанах раджпутов, – и, наконец, последними шли стрелки и лучники в одеждах зеленого цвета моголов, представляющие могучую армию, которая теперь подчинялась только Хурраму.
Вид всех этих людей вселил в нового падишаха уверенность. Над его головой по зубчатым стенам крепости бежали слуги, осыпающие зрителей золотыми и серебряными монетами, которые только что отчеканили в знак начала нового правления, и полудрагоценными камнями – аметистами, «кошачьим глазом» и топазами. Другие слуги разбрасывали звездочки и полумесяцы, вырезанные из тончайших листов золота и серебра. Казалось, что небеса проливаются на землю сокровищами – могольскими сокровищами. И он был властителем всего этого – властителем, который должен наслаждаться своими несметными богатствами и властью. Он не позволит нескольким злобным словам выбить его из колеи.
Проехав через вторые ворота, Хуррам увидел перед собой широкий, усыпанный цветами двор с фонтанами, построенными еще Акбаром, а за ними – Зал официальных церемоний со множеством колонн, где его дожидался золотой трон на мраморном постаменте. Его самые важные придворные уже расположились перед троном по старшинству. Всего через несколько мгновений он займет свое место и впервые в жизни обратится к двору Великих Моголов. И если он согрешил, пролив кровь, то он готов многократно искупить этот грех перед своими подданными. Он докажет им, что заслужил и этот трон, и их любовь, и заставит их гордиться тем, что он – их падишах.