увидел его стоящим над телом Винсона, а из заднего кармана у него торчал этот самый пистолет, но зачем же так сложно, зачем прибегать к такому противоестественному, окольному способу, братоубийству? И вот, так как у нас теперь было о чем потолковать с Лукасом, я попозже днем отправился прямо к Хэмптону на кухню, и там за столом сидели с одной стороны кухарка Хэмптона, а с другой — Лукас, который уплетал капусту с маисовым хлебом, и не с тарелки, а прямо из двухгаллоновой глиняной банки, и вот я ему говорю: «Значит, он тебя как-то застал — не Кроуфорд, я сейчас не про него…» — а он говорит:
«Нет, Винсон. Я тоже про него говорю. Только он опоздал малость, машина-то уже отъехала груженая и покатила без огней, и он спрашивает меня: „Чья это машина?“ — а я ничего не говорю».
«Так, — говорю я. — Ну а дальше что?»
«Все. Ничего дальше», — говорит Лукас.
«А револьвер у него с собой был?»
«Не знаю, — говорит Лукас. — Дубинка у него была», — а я говорю:
«Хорошо. Рассказывай дальше», — а он говорит:
«Ничего дальше. Просто он так постоял с поднятой дубинкой, скажи, говорит, чья это машина, а я ничего не говорю, и он опустил дубинку, повернулся, и больше я его не видал».
«И ты, значит, взял свой пистолет, — говорю я, — и пошел…», — а он говорит:
«Чего мне было ходить? Он сам пришел — про Кроуфорда я сейчас говорю — ко мне домой, вечером, на другой же день, предлагал заплатить мне, только чтобы я сказал, чья это была машина, целую кучу денег, пятьдесят долларов, тут же вынимал и показывал, а я говорю, я еще не решил, чья эта была машина, а он говорит, он мне их оставит до тех пор, пока я решу, — а я, говорю, уже решил — подождем до завтра, а это было в пятницу вечером, — может, какое доказательство будет от мистера Уоркитта и Винсона, что они свою часть денег получили за эти увезенные дрова».
«Да? — говорю я. — Ну а что потом?»
«А потом я пойду и скажу мистеру Уоркитту, чтобы он…»
«Ну-ка, повтори еще раз, — говорю я. — Медленно».
«Скажу мистеру Уоркитту, чтобы он свои доски получше считал».
«И ты, негр, собирался пойти к белому, сказать ему, что сыновья его племянницы воруют у него лес, да еще к белому с Четвертого участка. Да ты понимаешь, что с тобой сделали бы?»
«Ничего не пришлось никому делать, — сказал он. — Потому как на другой день — в субботу — он мне записку прислал…» — и тут мне надо было бы сообразить насчет пистолета, потому что Гаури-то, очевидно, это знал; не мог же он ему в самом деле написать: «украденное возместил, желательно ваше личное одобрение, будьте другом, захватите с собой пистолет» — или что-нибудь в этом роде, а я его спрашиваю:
«А пистолет-то почему?» — и он говорит:
«Так ведь это суббота была».
А я говорю:
«Да, девятое. Но при чем тут пистолет? — И вот тут только я догадался:
— Ах, вот в чем дело, — говорю я. — Ты носишь с собой пистолет, когда одеваешься по-праздничному, в субботу, как когда-то старик Кэрозерс носил, до того как тебе его отдал».
«Продал», — говорит он.
«Хорошо, — говорю я, — продолжай».
«Прислал, значит, мне записку, чтобы я его встретил у лавки, только…» И тут дядя снова чиркнул спичкой и задымил трубкой, продолжая говорить, говорить через трубку дымом, точно дым у вас на глазах превращался в слова: — Только он так и не дошел до лавки. Кроуфорд встретил его в перелеске, поджидал его, сидя на пне у тропинки, должно быть, еще до того, как Лукас вышел из дому, и сам же Кроуфорд и завел с ним разговор о пистолете, прежде даже, чем Лукас успел сказать ему «здравствуйте» или спросить, довольны ли Винсон и мистер Уоркитт, что получили деньги за проданный лес или что-нибудь в этом роде; «если, — говорит, — он у тебя даже и стреляет, вряд ли из него можно во что-нибудь попасть»; ну, остальное вы, вероятно, можете теперь дополнить и сами. Лукас рассказал, как Кроуфорд в конце концов поспорил с ним на полдоллара, что он не попадет в пень в пятнадцати шагах, Лукас попал, и Кроуфорд отдал ему полдоллара, и они пошли вместе к лавке в двух милях оттуда, и, когда они почти дошли, Кроуфорд велел Лукасу подождать, потому что мистер Уоркитт должен был прислать в лавку расписку о получении денег за часть проданного леса, и Кроуфорд сказал, что он принесет ее показать Лукасу, чтобы он собственными глазами видел, а я говорю: «Неужели ты и тут ничего не заподозрил?» — «Нет, — говорит, — он просто ругался, как всегда». — Ну а дальше вы теперь сами догадываетесь, как было, нет надобности искать никакой ссоры между Винсоном и Кроуфордом, ни ломать голову над тем, каким образом Кроуфорд заставил Винсона дожидаться в лавке, а потом послал его вперед себя по тропинке, достаточно ему было сказать хотя бы так: «Ну вот, он здесь, я привел его. Если он нам и теперь не скажет, чья это была машина, мы это из него выколотим», — потому что все это уже несущественно; короче говоря, Лукас увидел Винсона, который шел по дорожке из лавки и, как говорит Лукас, спешил изо всех сил, — вероятно, это надо понимать, что он просто был вне себя от раздражения, недоумения и возмущения, больше всего от возмущения, и, разумеется, так же, как и Лукас, ждал, чтобы тот заговорил первый, объяснил им только, как говорит Лукас, Винсон не вытерпел и еще на ходу крикнул: «Значит, ты передумал?» — и тут же — говорит Лукас — споткнулся обо что-то да прямо как рухнет лбом оземь, — и тут Лукас вспомнил, что он только что слышал выстрел, и понял, что Винсон споткнулся не обо что-либо, а о своего братца Кроуфорда, но тут уж его окружили, и, как говорит Лукас, он даже и услышать не успел, как они все сбежались, и я ему сказал:
«Вот когда тебе, должно быть, показалось, что ты сейчас ох как споткнешься о Винсона, и старика Скипуорта, и Адама Фрейзера», но по крайней мере я хоть не спросил его: «Почему же ты им тут же не объяснил?»
— и Лукасу не понадобилось говорить мне: «Объяснять, кому?» — так что с ним все было в порядке — не с Лукасом, конечно, я сейчас о Кроуфорде говорю, он не просто злосчастный неудачник, он — и тут опять, но на этот раз он знал, что это такое: это мисс Хэбершем; что она такое сделала, он не мог сказать, она не пошевельнулась, не проронила ни звука, нельзя даже было сказать, что она замерла, но что-то такое произошло — произошло не извне, а словно передалось от нее, и она как будто не только не была удивлена этим, но сама так захотела и сделала, но только на самом деле она даже не пошевельнулась, не вздохнула, и дядя даже ничего и не заметил, — он особо отмеченный, избранный, тот, кого отличили боги, выделив его из людей, дабы доказать, не самим себе, потому что они никогда в этом не сомневались, а человеку, что у него есть душа, которую он довел до того, что она в конце концов заставляет его убить брата своего.
— Он бросил его в зыбучий песок, — сказала мисс Хэбершем.
— Да, — сказал дядя. — Ужасно, правда? И ведь просто из-за такой нелепой случайности, привычки какого-то старого негра разгуливать по ночам, вместо того чтобы спать, — но с этим-то он разделывается, и очень ловко, придумывает такой простой, такой верный по своей психологии способ, обоснованный и биологически, и географически, что вот Чик, верно, назвал бы его даже естественным, и вдруг все у него срывается — и только из-за того, что четыре года тому назад какой-то мальчишка, о существовании которого он даже и не подозревал, свалился в ручей в присутствии этого проклятого лунатика-негра; но тут для нас еще не все ясно, мы, собственно, не знаем, что там произошло, и, поскольку от Джека Монтгомери в его теперешнем положении уже ничего не приходится ждать, вряд ли когда-нибудь и узнаем, но это, по правде сказать, не так уж важно, потому что факт остается фактом, и почему бы еще он мог очутиться в могиле Винсона, как не потому, что он покупал лес у Кроуфорда (это нам удалось выяснить сегодня по телефону, на скупочном дровяном складе в Мемфисе); Джек Монтгомери тоже знал, откуда этот лес — ну, это просто по свойствам своей натуры, по складу характера, уж не говоря о том, что его, как комиссионера, не могло это не интересовать, так что, когда компаньон Кроуфорда, Винсон, свалился, настигнутый пулей, в двух шагах от лавки Фрейзера в перелеске, Джеку не понадобилось гадать, чтобы сделать кое-какие умозаключения, ну а раз так, то и воспользоваться этим с наибольшей для себя выгодой — или дать знать мистеру Хэмптону и мне с тем, чтобы мы ему это зачли; Джек знал также и о старом трофейном оружии Бадди Маккалема и ну, чтоб уж не все было против Кроуфорда, — и тут опять — ни малейшего движения или знака, но на этот раз дядя тоже заметил, угадал, почувствовал (или как уж оно там ему ни передалось) и остановился, и даже на секунду казалось, что он вот-вот что-то скажет, но, по-видимому, тут же забыл и продолжал дальше: — …хочется думать, что Джек даже назвал цену своему молчанию и даже, может быть, что-то получил, может быть, какую-то часть, а сам между тем не оставлял мысли отдать Кроуфорда под суд за убийство, а пока что, держа все нити в руках, сорвать с него еще кое-какие деньжонки, а может, он просто недолюбливал Кроуфорда, хотел отомстить ему или, может, эдакий в своем роде пурист, не мог примириться с убийством и просто вырыл Винсона и взвалил его на мула, чтобы отвезти к шерифу; но, как бы там ни было, в ночь после похорон кто-то, у кого были некие основательные причины вырыть Винсона, вырыл его — и это был не кто иной, как Джек; а кто-то, кому вовсе нежелательно было, чтобы Винсона вырыли, но у кого были основания подстерегать кого-то, имевшего достаточные причины его вырыть, обнаружил, что его уже вырыли, — ты говорил, это около десяти было, когда вы с Алеком поставили пикап в кусты? — а ведь сейчас уже и в семь достаточно темно, чтобы пойти разрыть могилу, — так что у него было три часа; и вот я представляю себе, как Кроуфорд… — сказал дядя, и на этот раз он заметил, что дядя даже остановился и подождал, и снова что-то передалось, опять без движения, без звука, шляпа как была — неподвижно, на самой макушке, перчатки с аккуратной точностью зажаты в руке, и сумка на коленях, и ботинки стоят на полу один рядом с другим, словно она поставила их на обведенный мелом квадрат, — сторожит, спрятавшись за оградой в сорняках, и видит, что его не просто шантажируют, но