Я спросил, имеет ли она в виду поэтессу Эмили Дикинсон – потому что это произошло сразу после того, как мы разобрали коробки. Она ответила, что да, а затем начала читать стихи спокойным и уверенным голосом.
Я часто вспоминаю то утро. Одно стихотворение я запомню навсегда:
Я потеряла мир на днях,
Да так и не нашла.
Вы не встречали? Звездный рой
Вокруг его чела[16].
Я даже не уверен, что это полное стихотворение. Но я часто его вспоминаю. Интересно, что же она потеряла?
43Зима, девятый класс
К концу зимних каникул мы с Акселем почти все разобрали – оставалась пара коробок.
– Ай! О боже! – закричал он, вскакивая и тряся руками.
– Что? – Я встревоженно встала. – Что там?
– Паук. Точно паук. Он убежал туда. – Аксель указал на коробку, которую успел открыть наполовину.
Я изо всех сил закатила глаза.
– Ты серьезно? Если он не ядовитый…
– Нет! Бр-р, кажется, это долгоножка.
– О господи, Аксель, долгоножка. Да они же словно милейшие щенки, только в семействе паукообразных. Я даже представить себе не могла, что ты их до сих пор боишься.
– Это. Не. Смешно, – произнес он, скрипя зубами. – Убей его уже, а?
– Не вопрос, только помоги мне поднять эту коробку, чтобы мы его нашли.
– Бр-р, ладно.
Он взял коробку с одной стороны, а я с другой. Мы сделали несколько шагов вправо и, вытянув шеи, посмотрели вниз на квадратный след на бежевом ковре. Плоско и пусто.
– Не вижу его.
Аксель резко зажмурился.
– О боже. Он на коробке…
В тот же момент я увидела ножки паука, торчащие из-под нижнего края коробки, рядом с моей левой рукой.
– Не смотри… – начала я, но было слишком поздно.
Аксель взвизгнул и, выпустив из рук свой край коробки, отскочил в сторону. Коробка резко потяжелела, и я тоже ее отпустила.
А после не смогла сдержаться и согнулась пополам, загоготав метаниловым желтым; я смеялась так, что изо рта брызнула слюна. Смеялась до тех пор, пока у меня не заболел живот, не пересохло горло и не начали слезиться глаза. Я смеялась из-за паука, а еще из-за, что уже много месяцев не чувствовала себя настолько легко и безмятежно.
Его рот растянулся в трусливую улыбочку.
– Кажется, сдох.
– Теперь доволен? – Я все еще пыталась подавить в себе последние позывы хохота.
– Буду доволен, когда ты избавишься от трупа.
– Да боже ты мой. – Я оглянулась в поисках салфетки.
– Ты не веришь в бога.
– А еще я не верю в убийства живых существ, но погляди, что я только что сделала ради тебя!
Мы принялись разбирать коробку и сразу поняли, что ее содержимое отличается от прочих – вместо папок и бумаг там лежали конверты.
Аксель сгреб несколько и расположил в руке в форме веера.
– Они все запечатаны.
Я вытащила один. Письмо было адресовано Дороти Чен, но рядом с именем стояли еще три китайских иероглифа. Обратный адрес был полностью на китайском; только внизу указано: Тайвань (Китайская Республика).
Мы рассортировали конверты в соответствии с датами на штампах. Последним письмам оказалось больше десяти лет.
– Офигеть! – воскликнула я. – Поверить не могу, что она их не прочитала.
– Как думаешь, от кого они? – спросил Аксель.
Я покачала головой. Если бы можно было спросить у папы… Но он бы ни за что не рассказал.
– Думаешь, это от них? – произнес Аксель. – Твоих бабушки с дедушкой?
Я взяла стопку писем и стала внимательно изучать углы. В обратном адресе без конца повторялось: Тайвань. Имя (или то, что, по моему предположению, было именем, написанным закругленными штрихами) не менялось от конверта к конверту.
Я неспешно кивнула.
Аксель потянулся к коробке и достал еще конверты, и тут что-то тяжелое выпало из пачки. Это был браслет. Маленькие кружочки мутного зеленого нефрита, окаймленные желтым золотом, сцепленные друг с другом. Я обернула его вокруг запястья; камни легли на кожу тяжестью и прохладой. Чей он?
– Вот это неожиданно, – присвистнул Аксель. Он вытащил потрепанную книгу в кожаном переплете. Обложка гласила: «Стихи Эмили Дикинсон».
У книги был кислый и гнилостный запах чего-то старого. Чего-то однажды любимого, но затем забытого. Я надеялась найти на полях пометки, но не нашла. Правда, некоторые строки были подчеркнуты, слова взяты в прямоугольники, а строфы обведены. Не хватало нескольких страниц, а оставшиеся были запачканы. Уголки дряблые и мятые из-за того, что их часто загибали. Я открыла книгу посередине:
Ну а еще простор страданья —
дар от тебя второй —
до самой вечности, как море —
вот выбор твой – и мой[17].
– Единственная вещица на английском, – сообщил Аксель, изучив содержимое коробки. – Это с учетом того, что все письма написаны по-китайски.
Точно ли по-китайски? Это был очень важный вопрос. Но разорвать конверт означало бы переступить черту. То, что я покопалась в коробках, – обычное любопытство, а вот прочти я письмо – и это превратится в шпионство, проникновение на чужую территорию. Тело наполнилось оранжевым ощущением зарождающейся вины.
Меня вдруг сразила мысль: а что, если бабушка с дедушкой даже не знают о моем существовании? Не подозревают, что где-то в Фэйрбридже живет их родственница, наполовину азиатка, наполовину белая, которая до смерти хочет с ними познакомиться?
Вот это точно была бы дикость. Я уже слышала, как в грудной клетке вспенивается раздражение Каро, а вниз по позвоночнику бежит любопытство Акселя.
Но что чувствовала я, независимо от всех остальных?
Лишь жесткий, мятно-зеленый холод неспособности понять, что лежит прямо передо мной.
Я надрываю конверт, прежде чем успеваю передумать.
По бумаге растекались линии тонких, выведенных ручкой завитушек. Да, письмо действительно было на китайском. Я не могла понять ни строчки. Надеялась, что смогу узнать хоть что-нибудь – слова «ты», или «я», или «от», – но все казалось незнакомым. Манера письма была непривычна, не такая, какой меня учил отец, – это была китайская версия курсива. Изящная. Струящаяся, как вода. Нечитаемая.
Когда я взяла последнюю стопку, из нее выпал маленький жесткий прямоугольник. Он приземлился лицевой стороной вниз рядом с моим коленом.
Фотография. Черно-белая – или скорее коричнево-желтая, обесцвеченная столькими годами; на ней – две девочки, которые сидят бок о бок и не улыбаясь смотрят прямо в камеру. Обе в бледных платьях и темных туфельках мэри-джейн [18]. У одной из них волосы заплетены в длинную косу – рыбий хвост, которая лежит спереди, у плеча. У другой – две высоких косички-кренделька. Они похожи на сестер.
Аксель наклонился, чтобы рассмотреть снимок поближе.
– Как думаешь, кто они?
– Понятия не имею.
– Может, одна из них твоя бабушка? – предположил он.
Я прищурилась – так же, как когда пытаюсь определить самую светлую и самую темную точку для рисунка. Глаза искали в лицах знакомые черты, но что там можно было увидеть? Две обыкновенные маленькие девочки, лет восьми, не старше. Я вложила фотографию в сборник стихов.
В ту ночь я видела девочек со снимка. Во сне у них были те же лица, те же платья и туфли, но сами они стали выше. Их тела ниже шеи были старыми и морщинистыми. При ходьбе они горбились. «Кто ты? – требовательно вопрошали они, хотя рты у них не шевелились. – Кто ты?»
«Я дочь Дори», – ответила я.
«У Дори нет дочери», – сказали девочки.
Они вытянули руки, в которых сжимали губки для классной доски – с одной войлочной стороной, – и принялись стирать меня, начиная со стоп и поднимаясь все выше. Когда пропали мои колени, я, обездвиженная, была вынуждена наблюдать, как мое тело полностью исчезает.
Когда они добрались до головы, я резко проснулась.
44
Воздух наконец становится не таким липким, и наступает прохладная бархатная чернота.
Она опускается на меня, оседая, как одеяло. Все в комнате темнеет, так что я больше не могу отличить стены от потолка. Только я и ритм моего дыхания. Грудь вздымается и опускается. Пальцы расслабляются.
– Ли.
Я не в своей комнате. Я дрейфую в пустом небе, прохладном и безоблачном, свободная от гравитации. Я плыву через самую черную на свете черноту.
Когда звук мягких хлопков достигает моих ушей, я точно знаю, что сейчас увижу.
– Мама?
Птица скользит ко мне из темноты, величественная и изящная, ее алые крылья сияют.
Я вытягиваю руки, чтобы обнять ее.
Она хлопает крыльями раз, другой.
Она не решается. Ее лапы бешено царапают воздух, пытаясь найти точку опоры. Сомкнувшись над пустотой, одна когтистая лапа рассыпается пеплом. Распадается, сгорая и превращаясь в пыль, точно палочка с благовониями.
Птица испускает сдавленный крик.
– Ли!
У меня перехватывает дыхание. Я моргаю и сажусь в кровати, но птицы уже нет.
Сон, просто сон. Но звук ее голоса эхом отдается у меня в ушах до самого утра.
45
Мое сердце все еще бешено стучит, когда в квартиру начинает струиться бледный свет утренней зари.
Ночь прошла одновременно слишком быстро и слишком медленно; мучительное движение сквозь все разнообразие темных и приглушенных цветов.
Прошло сорок два дня. Я точно знаю, что означал этот сон: с каждым днем моя мать исчезает. Я должна ее найти.
Сорок два дня.
Выйдя в гостиную, я вижу, как Уайгон скидывает у двери тапочки и надевает уличную обувь. Одной рукой он опирается на стену, а другой натягивает кроссовки и туго застегивает липучки.