Я улыбнулась.
– Я уверена, что одна девушка слышала, как моя мама сказала: «А как насчет той девчонки? Она ничего?» Просто ужас! А вообще было очень весело.
– Круто, – сказала я.
Она слегка наклонила голову.
– Так, понятно. Что случилось?
– А? – спросила я. – Ты о чем?
– Ты слушала меня, но в то же время витала где-то в другом месте. Значит, что-то не так. – Она бросила взгляд на Акселя, который сидел на табуретке спиной к нам и рассматривал стену с фотографиями. Затем вопросительно взглянула на меня.
– Ну, мы разобрали коробки в подвале.
У нее не возникло вопросов насчет «мы». Мы с ней до сих пор не обсуждали Акселя, хотя я чувствовала, что она о многом догадалась сама.
– Я так и знала! – воскликнула она. – Вы что-то нашли.
– Что-то… И не только, – сказала я и показала ей браслет и книгу стихов Эмили Дикинсон. Фотографию я вытащила последней. – Я подумала, ты можешь рассказать нам что-нибудь про этот снимок, хоть что-нибудь, например, сколько ему примерно лет?
Она развернула фотографию, внимательно изучила края и обратную сторону, а потом пристально вгляделась в изображение.
– Кто это?
– Без понятия. Если бы я знала примерный период, может, это помогло бы. Хотя Аксель убежден, что одна из девочек – моя бабушка.
Я посмотрела на Акселя. Он был непривычно тих с той самой минуты, как мы оказались в доме Ренаров. Может, стесняется?
Каро покачала головой.
– Я мало что знаю о фотобумаге. Если бы это была «карт де визит» или хотя бы кабинетный портрет, я бы подсказала, но думаю, что снимок сделан в начале двадцатого века… Хотя велик шанс, что гораздо позже.
Я попыталась скрыть разочарование.
– А что насчет томика Эмили Дикинсон? – спросила Каро. – Какая на ней дата выпуска?
– Она не датирована, – сказал Аксель, когда я открыла книгу на титульной странице. – Я уже смотрел.
Я на всякий случай проверила еще раз.
– Что это за книга такая, где нет даты?
– Очень старая? – предположила Каро.
– Итак, наши находки, – начал Аксель. – Старый браслет. Старый сборник поэзии. И старая фотография. Какие мысли?
– Нам нужна пища для ума, – решила Каро. – Может, тогда у нас появятся идеи. Я – за «Фадж Шак».
– У меня аллергия на фадж, – объявил Аксель.
– А. – Каро была явно обескуражена.
– Нет у него никакой аллергии. – Я закатила глаза. – Как-то раз он съел шесть огромных упаковок кленово-орехового фаджа за один присест. И запил литровой бутылкой диетической колы. В три часа утра.
– Ага, а потом меня стошнило в твою ванну. Аллергия.
– Пойдем, – сказала я, не обращая на него внимания. – Мы за ним присмотрим.
– Я не няня, так что присматривать ни за кем не буду, – заявила Каро. – Но запомни, если тебя стошнит в мою ванну – тебе конец, чувак.
Я незаметно улыбнулась. Они точно подружатся.
Пока мы стояли в очереди за фаджем в «Фадж Шаке», я читала на телефоне про Эмили Дикинсон. Самое грустное в ее истории было то, что при жизни ее стихи почти никто не публиковал. Про нее вообще ничего не знали. Она просто была где-то там – и писала одно стихотворение за другим. Ее стали ценить только после смерти.
Но вот что еще интересно: Дикинсон попросила сестру сжечь все, что она написала. То есть она сама не хотела признания.
Но сжигать… Этого я понять не могла. Даже если ты не хочешь, чтоб мир увидел твои стихи, даже если для тебя это слишком личное, – неужели ты не хотел бы, чтобы тебя помнили?
Папа успел домой к ужину; я сидела на диване и, завернувшись в плед, ретушировала рисунок. Он сел на фортепианную банкетку прямо напротив меня. Хотел провести Важный Разговор. Я собралась с мыслями.
– Как интересно, – сказал он, заглядывая в скетчбук, один из самых моих больших, он закрывал колени и заходил за локти. По рисунку – сказочный сюжет с плавящимся солнцем и рыбой, которая плыла по астероидному небу, – было понятно, что он занял у меня немало времени.
Забавный выбор слов с его стороны. Ведь по его лицу совсем не скажешь, будто ему интересно. Когда он снова открыл рот, я знала: что бы он сейчас ни сказал, это наверняка меня разозлит.
– Это все, что ты нарисовала за последнее время?
– Ну, бóльшую часть времени я провожу в школе. А когда прихожу домой, то меня ждет нечто под названием домашняя работа, которая сама себя не сделает, несмотря на современные технологии. Так что как бы мне ни хотелось не ходить в школу, а вместо этого просто рисовать и спать целыми днями, ответ на этот вопрос, к сожалению, отрицательный. В последнее время я работала над жизнью в целом.
– Я считаю, – медленно произнес папа, – что в тебе очень много потенциала, Ли. Разве ты не понимаешь, что могла бы проводить это время более продуктивно? Направить энергию туда, где могла бы действительно достичь высот и найти свой путь.
Что означало: искусство – не мой путь.
– В будущем ты оглянешься назад, и что ты там найдешь? Просто… стопку рисунков. Они наверняка тебе не пригодятся. Как мне наши старые записи «Кофейных зерен», которые валяются где-то в шкафу, – да кто в здравом уме захочет теперь слушать этот банальный кошмар, которые сочинили какие-то двадцатилетки? Никто. Надо бы их выкинуть.
Я услышала его – ясно и отчетливо: он считал, что мои работы дерьмо. Такое же, как их отстойная джазовая группа, которая записывала свои мини-альбомы в чьем-то гараже. Обычно в такие моменты я натягивала в уме борцовские перчатки и бросалась в атаку, но отец был нужен мне в хорошем настроении – если я ожидала получить хоть какие-то ответы на свои вопросы.
Поэтому я только сказала:
– Понятно.
Я дождалась окончания ужина – после него мы обычно ели мороженое «Хаген Дас». Мама мороженое не любила, и мы с папой оставались наедине – я очень рассчитывала на это время с ним. Мама ушла наверх, а я принесла пиалки, ложки и банку мороженого; папа уже поднимался со своего места.
– Сто лет этого не делали, – сказала я.
Он улыбнулся, но скорее печально, чем радостно. Я смотрела, как он снова садится на стул.
Я съела пять ложек мороженого, расслабленно прислушиваясь к тихому звону ложечки о фарфор и наслаждаясь тем, как немеет от холода язык.
Папа открыл рот, и я уже знала, что он снова затянет волынку про мое рисование. Нужно было его остановить; успеть задать свои вопросы до того, как эта возможность затеряется в нашей ссоре.
– Я тут разбирала коробки в подвале, – быстро произнесла я. – Для школьного проекта.
– Хм. – Он моргнул. – Что ж, там правда давно надо было прибраться. Эти коробки доисторические. Некоторые, наверное, даже старше тебя.
– Ага, я так и подумала. Я вот что хотела спросить… Я там нашла сборник Эмили Дикинсон… Он твой? Или мамин?
Папа нахмурился.
– Я бы сказал, ни мой, ни мамин. Мои вкусы ты знаешь – кроме китайской классики, книг у меня немного. А что касается мамы… ну, если это и правда ее сборник, я бы удивился. Она ненавидит Эмили Дикинсон. По крайней мере, ненавидела. Это первое, что я узнал о ней, когда мы начали встречаться.
– Серьезно? Никогда бы не подумала.
– Ага. – Милая ностальгическая полуулыбка затронула уголок его губ. – Я никогда не забуду, как она это сказала. «Я ненавижу Эмили Дикенс!» И я спросил: «Ты имеешь в виду Эмили Дикинсон?» А она: «Да, точно. Почему ее вообще читают? Она же скучная». Помню, как хохотал. Я ужасно нервничал – это было только второе свидание, – и мне было очень смешно от того, что у нее внезапно оказалось такое принципиальное мнение насчет Эмили Дикинсон.
Я отложила ложку.
– Ты спросил у нее почему?
– Конечно, – кивнул он. – Но она не дала вразумительного ответа. Наверное, ей не понравилось какое-нибудь стихотворение Эмили Дикинсон или, может, почитатель ее таланта, и мама так и не смогла оправиться от обиды.
– Наверное, – сказала я.
– До сих пор помню, во что она была одета, – задумчиво произнес он. – На ней был безумный свитер – интересно, жив ли он еще, – с розовыми, оранжевыми и зелеными зигзагами. Довольно чудовищный, честно говоря. Но когда она его надевала… боже… твоя мама могла ходить хоть в мешке из-под картошки.
Росток чего-то темного начал извиваться у меня внутри. Тошнота, грусть, гнев – или все сразу. Я чувствовала, как это ощущение нарастает снежным комом, занимая во мне все больше места.
– В наш первый День святого Валентина она позвонила мне в восемь утра – она тогда вернулась в Тайвань, а я был еще в Чикаго, – и сказала, что написала для меня стихотворение. Потом спросила, хотел бы я его услышать. Я ответил, что конечно, и она зачитала мне это маленькое четверостишье. Что-то про губы, цветы и пчел.
У меня выворачивало желудок. Я сидела не двигаясь в надежде, что спазмы и тошнота исчезнут, если я буду их игнорировать.
– Я сразу понял, что это Эмили Дикинсон, но сказал только: «Дорогая, они удивительные! Не могу поверить, что ты написала это для меня!» А она умирала со смеху на том конце провода минут пять. Наконец она взяла себя в руки и призналась: «Ты не можешь поверить, потому что я это не писала». И тогда я сказал: «Но разве ты не Эмили Дикинсон?» – и она снова взорвалась хохотом. Это была глупая шуточка, но звук ее смеха – лучший звук на всем белом свете.
Вопрос пробил меня насквозь сиреневым: почему казалось, что наша семья рушится, если мы были полны любви?
Отец покачал головой, все еще улыбаясь.
– Тогда международные звонки между Америкой и Тайванем стоили три доллара в минуту. Каждый заработанный доллар я тратил на эти звонки.
Вот что дедушка и бабушка Каро назвали бы романтикой. Так и было. Лучшего определения и не подобрать. Но груз его слов лишь глубже вдавил меня в стул. Нужно было поднять эту тему за ужином. Вот бы мама была здесь, с нами, и все слышала, помогала бы папе рассказывать эту историю, улыбалась и смеялась вместе с ним.
– Давай попросим маму сыграть нам что-нибудь на пианино, – сказала я, собирая пус