тые пиалы.
Папа грустно улыбнулся.
– Она уже ушла наверх. Может, в другой раз. Мне нужно собираться.
– Ты уезжаешь утром? – спросила я.
Он вздохнул и кивнул.
– В десять. Машина приедет к семи.
– Ясно. Помочь?
Он удивился моему предложению.
Я с детства не помогала ему собирать чемодан. Наши сборы тогда походили на игру «охота за сокровищами»: я перекапывала все вещи в шкафу в поисках его дорогих ботинок, бегала вниз на кухню за маленьким тюбиком зубной пасты. Помню, как раздувалась флуоресцентной гордостью, когда он просил меня помочь выбрать ему галстуки.
– Спасибо, Ли, я справлюсь.
Я прислушивалась к звуку его шагов по лестнице. Топ. Топ. Топ – ноги огромного гиганта, тяжело ступающие по земле, – такие далекие, что он сам их не видел.
49
Я схожу с ума, разрываясь от рева воспоминаний, и от бесконечного счета, и плетения сети, и снова счета, осталось всего семь, всего семь дней, чтобы найти птицу.
У меня больше нет сил вспоминать. Я устала от теней и гроз, которые беспрестанно появляются из недр моего сознания; от того, как розовато-лиловый перетекает в сыроватую умбру. Я больше не могу снова и снова проживать прошлое и его ошибки.
Я сплела сеть слишком туго, и теперь мне нужно распустить ее и начать все заново. Неудачница, напоминаю себе я, потому что каждый раз, застревая в воспоминаниях, я становлюсь рассеянной, и мои пальцы путаются, и дергают, и перетягивают. Нужно сделать все правильно, чтобы поймать птицу. Вздох разочарования – и пальцы ослабляют хватку. Все возвращается к кучке тонких полосок ткани, которые завиваются на краях – там, где переплетения тонких хлопковых нитей были разделены ножницами.
Воспоминания кого-то другого – вот что мне нужно. Что-нибудь, что освежит меня и позволит расслабиться.
И я снова оказываюсь перед ящиком, вытаскиваю коробочку с благовониями. Палочек осталось не так много.
Я не присматриваюсь и не пересчитываю их – устала считать. Но одного взгляда хватает, чтобы понять: скоро они закончатся.
Спичка уже зажжена, когда я вспоминаю, что мне нужен какой-то триггер. Например, чайные листья.
Я трясу спичку, чтобы она потухла, и принимаюсь осматривать комнату в поисках чего-нибудь подходящего. Листья сработали, потому что Уайпо прикасалась к ним, потому что они важны для нее самой – это то, что якорем держит ее в прошлом.
Взгляд задерживается на коробке, принесенной птицей, – я не трогала ее с тех пор, как уехал папа. Возможно, настало время снова ее открыть.
Фотографии, письма… Я разворачиваю конверт из манильской бумаги и выгребаю содержимое. Среди прочего – страница, исписанная китайскими иероглифами, а под ней – рисунок. Я сделала его много лет назад и совсем про него забыла. Наверное, я была совсем малышкой, потому что наверху написано «Для папы» самым уродливым на свете почерком, толстыми штрихами зеленой пастели – неровно и не по центру.
Что это делает в коробке?
Интересно, что будет, если я сожгу эту картину?
Вспоминая, как перо и чайные листья превратились в пепел, я задумываюсь: ведь кто-то сохранил этот рисунок не просто так. Я не могу принести его в жертву ради очередной порции воспоминаний.
Но, моргнув, я вдруг вижу, что моя комната изменилась и трещины появились снова – теперь они доходят до середины стены. На осыпающемся потолке недостает уже нескольких участков – на их месте появились маленькие темные пустоты. И сейчас я наблюдаю, как крошится очередной кусок штукатурки. Пыль летит вниз, и на ее месте остается лишь чернота.
Раздается пронзительный визг – как тот, который мы слышали рядом с храмом. Сразу за ним – хлопки крыльев.
Взрыв красного между трещинами на потолке. Крылья переливаются миллионом оттенков: киноварь, малиновый, кровавый алый. Мимо плавно скользит длинный хвост.
Из самой большой щели выпадает перо. Оно опускается вниз, словно вздох, подлетает к рисунку, чтобы коснуться его, и исчезает.
Мне не нужно повторять дважды. Пальцы трясутся, поэтому зажечь спичку с первого раза не удается. Огонек – к палочке благовоний. Горящий кончик – к бумаге. Рисунок вспыхивает. Вперед выступают ленты черного дыма, вырастая, разворачиваясь, закручиваясь.
Темнота. А затем – искры и вспышка.
50Дым и воспоминания
Солнце – как толстая монета, прилепленная к широкому голубому небу. Я стою на подъезде к дому – слишком хорошо мне знакомом, с его кривоватым уклоном и бортиком, к которому в дождливые дни прилипают черви. Большой желтый школьный автобус подъезжает к остановке.
Позади меня с хрипом открывается дверь, и я разворачиваюсь как раз в тот момент, когда на крыльцо выходит папа, только гораздо моложе. По запаху и солнечным цветам я понимаю, что это одно из его воспоминаний. Он широко улыбается и кричит:
– Что там у тебя, малышка?
Крошечная девочка с растрепанными хвостиками бежит ему навстречу через улицу и вверх по дороге и, как флагом, размахивает листком бумаги.
Я совсем этого не помню.
– Смотри, что я нарисовала! – кричит ему восьмилетняя Ли.
Я направляюсь за ней в дом, где папа разворачивает на столе рисунок.
– Ух ты, – произносит он вполне искренне, – мне кажется, это твоя лучшая картина.
– Это мама играет на пианино! – восклицает маленькая Ли.
– Я понял, – отвечает папа. – Ты отлично постаралась.
– Это тебе, папочка!
– Ух ты, спасибо. Думаю, она отправится сюда до тех пор, пока мы не найдем подходящую рамку!
Мое сердце переворачивается при виде того, как Ли-малышка светится от счастья ярким кадмием и как любовно папины руки отодвигают всё с дверцы холодильника, чтобы освободить место для рисунка. Заметил ли он, что уже в таком раннем возрасте я передавала пропорции и объем пианино? И что попыталась смешать несколько цветов масляной пастели для тени?
– Что думаешь? – спрашивает он.
– Выше! – отвечает миниатюрная версия меня. – Чтобы мамочка видела.
Папа подтягивает рисунок еще на несколько сантиметров.
– Не волнуйся. Это будет первое, что она увидит, когда придет домой.
– А где она? – Крошечная Ли вытягивает шею в одну сторону, потом в другую.
– Еще не вернулась. Хочешь перекусить?
– Но она всегда дома в это время.
– У нее дела, но она скоро вернется. Как насчет яблока с арахисовым маслом?
Ли-из-воспоминания корчит рожицу.
– Тошнит уже.
Папа открывает морозилку.
– Ладно… А палочки моцареллы?
Глаза маленькой Ли широко распахиваются и сияют.
– Мамочка никогда не разрешает мне есть их после школы.
Папа пожимает плечами.
– Сегодня твой день рождения, так что не вижу причин сделать исключение.
– Да! – Малышка Ли подпрыгивает, вскидывая вверх кулак. Не припомню, чтобы когда-нибудь во мне было столько энергии.
Папа разогревает соус маринара. Послеполуденное солнце заливает кухню, и весь дом наполняется вкусным запахом жареной панировки. Открывается входная дверь.
– Мамочка!
Мама улыбается из прихожей – выражение ее лица пронзает меня насквозь.
– С днем рождения тебя!
– Где ты была? – Ли-из-детства спрыгивает с высокого стула.
Мама поворачивается, чтобы ухватить упакованную коробку размером с чемодан, и толкает ее ко мне по коридору.
– Я забирала твой подарок. Хочешь открыть?
– Да!
Пальчики разрывают оберточную бумагу, шумно обнажая красивую кожаную коробку; не мешкая, отодвигают две блестящие задвижки – верхняя крышка поднимается, и из-под нее появляются маленькие полочки с идеально ровными палочками цветов. Пастельный набор Cray-Pas слева, а под ним маркеры. Гелевые ручки справа; на нижнем уровне – мелки. И карандаши. Сколько же там карандашей! Разной жесткости карандаши для скетчей, акварельные карандаши – в общем, достаточно, чтобы у маленькой Ли закружилась голова.
Ли-из-воспоминания ахает – и не может остановиться.
– Тебе нравится? – спрашивает мама.
– Это лучший подарок на свете! – восклицает Ли-малышка. – Сколько здесь цветов!
А поодаль, где-то на заднем плане, стоит папа: на его лице широкая улыбка, которую я не видела уже очень давно. Улыбка, которая врезается мне глубоко в ребра, которая заставляет меня чувствовать одновременно теплоту и грусть.
Мерцание – и меняются цвета, меняются запахи.
Мама в одиночестве бродит по коридорам моей школы. Здесь организовали художественную выставку работ учеников. Ряды рисунков и картин покрывают стены классных кабинетов и холлов. Расписаны даже персональные шкафчики учеников. Для объемных работ были подготовлены стеклянные футляры: в них демонстрируют абстрактные проволочные скульптуры, папье-маше и керамические горшки и вазы.
Мама идет вдоль экспонатов, вглядываясь даже в те, что очевидно сделаны другими учениками, в поисках таблички с моим именем. И всякий раз, найдя мою работу, она чуть отходит, чтобы сделать снимок на свою «мыльницу».
Ее раздувает от гордости, и каждому прохожему она возбужденно указывает на мои рисунки. Последним она находит свой портрет. Я не показывала его ей; это был сюрприз. Фотореалистичный карандашный набросок, заключенный под стекло. Мама за пианино, одна рука едва касается клавиш, другая – поднялась к странице с нотами с маленьким карандашом, чтобы отметить расположение пальцев.
– Очень красиво, – говорит она.
Освещение меняется, все затухает, ароматы улетучиваются; а когда цвета возвращаются, по их выгоревшим оттенкам я понимаю, что перенеслась дальше во времени. В воспоминание из более далекого прошлого.
Вот моя бабушка – ей под пятьдесят, она идет вдоль дороги. Затем останавливается у ступеней, которые, закругляясь, ведут к двери с заостренной аркой и изображением Иисуса наверху. Она не заходит внутрь, но опирается на перила и прислушивается.
Цвета и звуки успокаиваются, и тогда слышу и я: ноты фортепиано, сначала живые и трепещущие, затем медленные и мрачные. Опытные пальцы танцуют по клавишам, опытное сердце извлекает из звуков чувства.