Мелодия подходит к невольному завершению, и ба-бушка вздыхает. Она легонько качает головой, а затем продолжает путь – в спешке, словно боится быть замеченной.
Цвета гаснут, и воспоминания уносятся прочь.
51
То, что осталось от рисунка, опадает на мои ладони мягким серым пеплом, шелковистым между подушечками пальцев. Я потираю руки, и пыль осыпается, превращаясь в ничто.
Однажды мы были обычными цветами радуги, счастливыми и уверенными в себе. В какой-то момент мы начали проваливаться куда-то в промежутки – в мутные цвета, потемневшие из-за негодования и молчаливой ярости.
В какой-то момент моя мать сошла с пути настолько, что утонула в оттенках серого, в мире, нарисованном одними тенями.
На тумбочке начинает звонить мой телефон. Тихий перелив нот…
Странно. Кто это может быть?
Но это не звонок. Это композиция, которую мне отправил Аксель, – та, где мама играет на пианино песню Терезы Тенг. Почему мой телефон продолжает ее воспроизводить?
Вокруг меня – плотный послеполуденный зной; но музыка, которую я слышу, заставляет все внутри дрожать от холода и выхватывает из глубин моего сознания очередные воспоминания.
52Зима, девятый класс
Все рассыпалось прахом. Мои вопросы, мои расследования. Нормальность. Иллюзия.
Стоял хмурый февральский день, прошла половина учебного года. Я вернулась из школы и увидела маму лежащей на диване. Она казалась крошечной, как тряпичная куколка.
– Привет, мам. – Я опустила рюкзак, и он соскользнул на пол.
В ответ – тишина.
– Аксель и Каро скоро зайдут. Можно мы закажем пиццу?
По-прежнему молчание.
Я подумала, что, может быть, она как-то неожиданно глубоко задремала.
– Мам?
Я легонько толкнула ее в плечо, и она повернулась ко мне лицом. Черты его были искажены, будто у нее что-то болело.
– Все нормально?
Она все еще молчала, но мне показалось, что она едва заметно покачала головой.
Я потрепала ее по плечу чуть сильнее. Она развернулась, и что-то упало с дивана и ударилось об пол. Ее сотовый.
Я взяла его, чтобы найти хоть какое-то объяснение. Паролем была дата моего рождения; я быстрыми прикосновениями разблокировала телефон. Первое, что я увидела на экране, – история звонков. Последний набранный номер – 911; звонок был сделан всего несколько минут назад.
– Мам, – позвала я уже более встревоженно. – Что случилось?
Я уже видела ее такой, вялой и безответной, но сейчас казалось, что все серьезно. Мое тело инстинктивно сжалось от страха.
Свет в комнате поменялся: послеполуденное сияние стало колючим. Воздух пронзали то красные, то синие вспышки. Я круто развернулась, нацелившись взглядом в окно. Первым делом я увидела полицейскую машину. Затем скорую помощь; тут же подъезжал пожарный грузовик. Я осмотрелась, пытаясь найти хоть что-то подозрительное. Ничего не горело. Никаких сигнализаций не срабатывало. Почему там был пожарный грузовик?
Послышался стук в дверь – словно кто-то пытался пробить мне череп топориком. Я пошла по направлению к звуку, но даже не помню, как мои ноги касались пола. Когда я открыла входную дверь, полицейский закрыл собой обзор.
– Добрый день, – сказал он. – Мы приехали по вызову женщины по имени Дори Сэндэрс.
– Это моя мать, – онемевшими губами произнесла я.
– Она здесь? – спросил он.
– Я не знаю, что произошло, – проговорила я.
– Можно нам зайти?
– Да, наверное… Ну, то есть… – У меня не было возможности сказать что-либо еще.
Она не разговаривала с полицейскими, и, словно заразившись, они перестали разговаривать со мной. Мои вопросы оставались неотвеченными. Они забрали маму в машину скорой помощи и отвезли в больницу, а я в итоге оказалась в комнате ожидания, пытаясь понять, что, черт возьми, происходит.
Я позвонила папе одиннадцать раз. Он не поднял трубку.
Комната ожидания пахла ядовитым белым, но ощущалась оранжевой – цвета дорожных конусов. Я с силой вжала каблуки в пол, пытаясь оставить грязные следы или продавить дыры в уродливом ковре.
«Пицца откладывается», – написала я Акселю и Каро.
– Ли? – Впервые за несколько часов прозвучал знакомый голос, и вовсе не тот, который я ожидала.
– Тина, – сказала я. Тетя Акселя. Мамина ближайшая подруга.
– Привет. – Она слабо улыбнулась. – Ты в порядке?
– Что происходит?
– Я привезла твоей маме лекарства и сейчас заберу вас домой. – Это сложно было назвать нормальным ответом. – Готова ехать?
Вышла медсестра; она катила мою мать в коляске. Мама не смотрела на меня. Не смотрела на Тину.
– Я дозвонилась Брайану, – сообщила Тина. – Он сел на ближайший рейс.
Выражение маминого лица не изменилось. Ее глаза были запавшими, пустыми, как будто она несколько дней не спала и не видела солнца. Словно кто-то украл один цвет из ее системы. Когда я последний раз по-настоящему смотрела на это лицо? Я почувствовала себя опустошенной.
Всю дорогу домой мама молчала и была похожа на призрака. Медсестра забрала коляску, так что Тина перекинула мамину руку через свои плечи и то ли вывела, то ли вынесла ее через главный вход. Я шла за ними, наблюдая, как мамины ноги волочатся по тротуару, как у нее не хватает сил выдерживать даже собственный вес. Она походила на марионетку с ослабленными нитями.
Тина принесла нам из дома еды. Она разогрела жаркое, развернула огромное блюдо с рисом и фасолью, все это время с вымученной бодростью что-то рассказывая.
– Новая забава Хорхе – светящиеся в темноте ящерки. Он постоянно их везде прячет, пытаясь меня напугать. Иду я вниз посреди ночи попить воды, а у лестницы лежит пластиковая светящаяся ящерица!
Я почувствовала облегчение, когда она уехала домой готовить ужин семье. Мы с мамой сидели в столовой: жаркое разложено по пиалам, рис с фасолью – по красивым тарелкам, которые мы почти никогда не доставали, но с легкой руки Тины они снова оказались на столе. Мама не прикоснулась к еде. Одна из лампочек на полотке замигала и зажужжала. Это был единственный звук в комнате.
Мама закрыла глаза и опустилась вперед, на стол, спрятав лицо в руках.
Так мы просидели несколько часов. Я не сделала домашнюю работу. Не закрыла шторы. Мир снаружи погрузился во тьму, и фонари загорелись желтым. Соседи вышли гулять с собакой, и только тогда я осознала, что было уже как минимум десять вечера.
Мы сидели, пока во всех домах на нашей улице не погас свет. Мир отправлялся ко сну.
К дому подъехала машина, и из нее вышел папа и, вытащив свой чемодан, понес его по ступенькам на крыльцо, подходя к двери. В голове проскочила мысль, что все снова будет хорошо. Он здесь, он все исправит. Маме станет лучше.
Папа сбросил ботинки в прихожей и вошел в столовую.
– Что случилось?
Он не смотрел на меня. Мама не смотрела на него. Правда, она медленно поднялась из своего забытья и заставила себя выпрямиться на стуле. Ее глаза оставались закрытыми.
– Я в порядке, – произнесла она. Ее голос напоминал шершавый шепот.
Папа не сводил с нее глаз.
– А если серьезно?
– Я в порядке, – повторила она.
Выражение его лица поменялось.
– Дори, будь немного поконкретнее. Поговори со мной.
Мама покачала головой. Она открыла рот и снова закрыла его.
Папу трясло. Его лицо покраснело, внезапно став измученным и страшным. Его чувства пылали, словно жар от обломков атомной бомбы. Я была лишь наблюдателем, но подпалило и меня.
– Тебе снова хуже, так? – проговорил он. – Почему ты мне не сказала?
У меня было ощущение, будто он говорит о чем-то, чего я не знаю. Я внимательно наблюдала за ее лицом. Она не ответила.
– Завтра в школу, – глухо сказал он. – Нам всем пора спать.
Но на следующий день я не пошла в школу. Папа оставил записку, что отошел по делам и в магазин за продуктами. Внизу не было никого, кто удостоверился бы, что я вышла из дома и села на школьный автобус. Я проверила гараж – маминой машины не было.
Она лежала в постели ко мне спиной. Я видела, что она не спит.
– Привет, мам.
Она развернулась, прижимая к себе одеяло, и посмотрела на меня глазами воробышка – неуверенными и полными страха.
– Все нормально? – спросила я. Было очевидно, что нет.
Она помотала головой. Казалось, ничего больше не оставалось как забраться к ней в кровать и закутаться в одеяло. Она, все еще свернутая калачиком, подвинулась ко мне, и наши лбы соприкоснулись. Так я и уснула, а когда открыла глаза, мамы в постели уже не было; мои волосы были влажными, а на ее подушке чернели некрупные пятна. Она плакала. Я вылезла из кровати и пошла ее искать.
Мама была внизу: она стояла с кружкой в руках, облокотившись на кухонную стойку, и не отрываясь смотрела на свой горячий шоколад.
Я знала, что она слышала мои шаги; но она не развернулась. Казалось, будто она хочет, чтобы я увидела маленькую оранжевую баночку с аптечной этикеткой, примос-тившуюся на углу стойки.
– Что это? – спросила я, глядя на таблетки сквозь оранжевый пластик. У меня было странное ощущение дежавю – словно я уже видела ее такой: рядом с баночкой выписанных лекарств, согнутую под грузом поражения и уныния.
Или это было смутное воспоминание, до сей минуты забытое?
Мама знала, что я имею в виду. Она не подняла глаз.
– Это моя новая жизнь.
Я подошла, обняла ее за плечи и прижалась своим виском к ее.
– Если таблетки тебе помогут, это хорошо. Это хорошая жизнь.
Я ждала, когда почувствую ее кивок, но она так и не кивнула.
В час ночи мой телефон завибрировал, и я поняла, что за последние семнадцать часов не ответила ни на одно из сообщений Акселя.
«Привет», – написала я в ответ.
«Все нормально? Что случилось?»
Я вздохнула и написала: «Можно я зайду?»
«Конечно».
Мне пришлось тайком выбраться из дома, что было не то чтобы сложно. Я срезала путь по диагонали, через чужие газоны, а оттуда до дома Акселя оставалось пробежать всего минут пять – даже по снегу, достающему до щиколотки.