Мой желудок сжался от гнева.
– Что насчет мамы? Она не в том состоянии, чтобы оставлять ее одну.
Я терпеть не могла слово «состояние», но это было проще, чем называть вещи своими именами. Война. Ее депрессия была одной большой войной, в которой сражались мы все.
– Она не останется одна.
– Ах, не останется? – произнесла я почти без сарказма. Почти – но все-таки не совсем. К счастью, папа не обратил на это внимания.
– Нет, я отменил свой летний интенсив и перенес поездку в Пекин. Так что я буду здесь.
Отлично. Папа будет здесь. Здесь – кавычки открываются, кавычки закрываются. Я представила, как он сидит в кабинете часов по восемнадцать, зарывается в бумаги, забыв обо всем вокруг. Быть здесь еще не значит действительно здесь присутствовать.
Я разжала челюсть.
– Я нужна маме.
– Поэтому я и поднял эту тему. Мы с мамой подумали…
– Ни за что не поверю, что мама привела хоть один довод в поддержку этой идеи, – громко перебила я. За последнюю неделю моя мать не произнесла ни одного связанного предложения. Она передвигалась как зомби. Ученики к ней не приходили уже месяца два – может, она отменяла уроки, а может, они сами чувствовали, что творится что-то неладное. Она целыми днями лежала в кровати в комнате с опущенными шторами. Если я уговаривала ее – уговаривала долго и настойчиво, – она соглашалась немножко поесть.
– Мы подумали, тебе пошло бы на пользу побыть вдали от дома, уехать ненадолго в какое-нибудь классное место. И маме тоже это не помешает – она сможет расслабиться, побыть в тишине и покое…
– Ты охренел?
– Ли, следи за выражениями, – пророкотал отец.
Я издала стон отвращения.
– Мы уже записали тебя и все оплатили…
Я поднялась, едва не швырнув кружку об стол.
– Вы что сделали?
– Мы отвезем тебя в воскресенье, так что можешь уже собираться. – Он встал и задвинул свой стул.
– Пап, ты шутишь.
– Я совершенно серьезно, Ли. Тебе это пойдет на пользу.
– Это самая лживая чушь…
– Не выражаться, юная леди. Если ты не в состоянии разговаривать со мной уважительно, то заработаешь домашний арест.
– Ого, домашний арест на целых четыре дня. – Я закатила глаза. – Перед тем как отправиться прямиком в ад.
– С меня довольно! – воскликнул отец, вскидывая руки в воздух. – Ты официально под домашним арестом. Что очень кстати, теперь у тебя куча времени на сборы. Отправлю тебе ссылку на сайт – почитаешь, что они рекомендуют взять с собой.
– Это что-то вроде похищения наоборот.
– Ли, это не наказание. Я постарался найти место, где тебе правда будет интересно. Мне кажется, тебе там понравится.
Как же он ошибался! Насчет всего. Это было наказание. И нет, мне совершенно точно там не понравилось.
Лагерь «Мардэнн». Шесть недель кошмара. Мы жили в допотопных деревянных домиках с дурным запахом, а довершали картину пластиковые ведра на случай дождя и протечек. Каждый день мы ходили «встречаться с природой и заниматься искусством»; лично я совершенствовалась в искусстве беззвучного крика.
И безумно скучала по Акселю и Каро.
По маме – и того больше.
Ест ли она? Или снова заперлась в спальне? Разговаривает ли с ней папа, пытается ли рассмешить? Она никак не реагировала, когда я умоляла ее отговорить папу отправлять меня в лагерь. Стало ли ей лучше?
Когда мы приехали в лагерь, мама молча и крепко меня обняла. Кулон, который она всегда носила, вжался мне в грудину; я представила у себя на коже болезненно исчезающий отпечаток в форме цикады. Я была удивлена, что она вообще поехала с нами; всю дорогу она сидела на переднем сиденье, прижавшись щекой к окну. Когда я махала им на прощанье, на ее лице по-явилось почти виноватое выражение. Моего взгляда она избегала.
Я выдержала в лагере две недели, и те с трудом.
В туалете пахло, как в кабинете зубного, – какой-то химической сладковатой пастой, которой врачи очищают пациентам зубы. которая часто притворяется по вкусу жвачкой. Пытается, но всегда терпит крах.
От этого запаха у меня сжималось сердце, но несколько минут уединения того стоили. Дерьмом не пахнет – и то хорошо.
– Так, все, – отрезал Аксель; его голос в трубке казался металлическим. – Я еду за тобой.
Я фыркнула.
– Я серьезно. У тебя абсолютно несчастный голос. Надо тебя вызволять.
– Я просто не понимаю, почему он решил, что отправить меня куда-то, даже не спросив моего мнения, – это хорошая идея.
– Лагерь «Мар… дэнн»… Две «н», да?
– Аксель, что ты делаешь?
– Я же сказал… – Звук его голоса на пару секунд деформировался, и я представила, как он переносит мобильник к другому уху. – Собираюсь за тобой приехать.
Я закатила глаза, но одновременно прижала трубку к щеке.
– Все же я не какая-нибудь благородная девица и не умираю в муках…
– Да, но у тебя нет выхода. Как тебе оттуда выбраться? Тебе нужен сообщник.
Снаружи послышался звук шагов, и я испугалась, что кто-то может войти. Шум утих. С плеч упало напряжение. Было время ужина – обычно в эти периоды туалеты пустовали дольше всего.
– Ли? – позвал Аксель после долгой паузы.
– Извини, – сказала я. – Что ты говорил?
– Я приеду на автобусе. Завтра.
– Что? Все шутки шутишь.
– Я не шучу, если ты не шутишь. Скажи мне, что ты искренне, по-настоящему хочешь остаться в этом лагере, и я не приеду.
Я заставила себя поразмыслить об этом. Попыталась представить, как съедаю еще один бока-бургер [24] – вкус у них был такой, будто их много лет хранили в морозилке. Как снова сижу у костра, где все подпевают чьей-нибудь фальшивой игре на гитаре. Как наблюдаю за неловкими школьниками и их мучительными попытками флиртовать друг с другом.
Еще четыре недели этого кошмара без Акселя, без Каро. Еще четыре недели без разговоров с мамой.
Я пыталась звонить домой. Трубку всегда брал папа. Когда я просила позвать маму к телефону, он отвечал: «Ли, сейчас неподходящее время».
Что, черт возьми, он имел в виду?
Следующим вечером приехал Аксель, и мы сбежали.
Отель, который нашел Аксель, был очень скромным. Не то чтобы я жаловалась. Видимо, именно по этой причине никто даже глазом не повел, когда Аксель скормил им свою историю про потерянные «всего пару часов назад» права.
– Я попытаюсь найти какой-нибудь другой документ…
– Все нормально, – сказал регистратор с нотками невыносимой скуки в голосе.
Кровать занимала бóльшую часть комнаты – в ней едва оставалось пространство для перемещений. Полотенца были жесткими и резко пахли отбеливателем. Одна из ламп не включалась. Ножки стула были обернуты скотчем. А ванная… казалось, последний раз там убирались лет сто назад.
Интересный будет опыт.
И вдруг меня озарило: во сколько ему обошлась вся эта операция по спасению? Билеты на автобус? Машина? Ночь в отеле? Явно недешево. На работе с очень плавающим графиком он получал восемь долларов в час. Все эти траты, скорее всего, стоили ему нескольких недель работы.
– Аксель, я обязательно верну тебе деньги.
Он замер, не успев открыть молнию на рюкзаке.
– Что? Не надо, все в порядке.
– Серьезно, я не могу позволить тебе за все платить.
– Ли, я сам хотел приехать. Если бы не хотел, то и не предлагал бы. – Он вытряхнул содержимое рюкзака. – Мои запасы!
Рассевшись на кровати по-турецки, мы принялись пировать: горсти сухих хлопьев и чипсы с уксусом.
– Прости, нормальной еды нет, – сказал Аксель.
– Шутишь? – пробормотала я с набитым ртом. – Это лучшее, что я ела за последние две недели.
На десерт у нас был фруктовый салат в баночках. За неимением ложек мы просто вытаскивали кусочки руками, а потом отпивали сок. Это был настоящий вкус свободы.
Он рассказал мне о конфете из леденцового сахара, которую делала Энджи, и о том, как он тайком добавлял туда каплю зеленого пищевого красителя, чтобы сбить ее с толку. Как его двоюродный брат Хорхе, пытаясь облегчить боль в желудке после огромной порции макарон с сыром, намазал себе на живот полбанки мази «Викс Вапораб». Как Тина стала ходить в женский клуб, где набралась новых выражений, типа «ой-ой-ой» и «о-ля-ля» – именно это она произнесла, когда Аксель рассказал ей о моей высылке в лагерь.
Мы смеялись и шутили, и казалось, все приходит в норму, но я не могла избавиться от неприятного беспокойного покалывания. Внутренний голос непрестанно вопрошал: Почему Тина пошла в тот клуб, неужели они с мамой больше не общаются?
– Хочешь переодеться первой? – спросил Аксель, кивая в сторону ванной.
Я представила грязь в ванной комнате и съежилась от отвращения.
– Не хочу находиться там и секундой дольше необходимого, думаю, даже в душ не пойду. – Мельком взглянув на ванну, я обнаружила, что она вся покрыта мерзкими коричневыми пятнами. В жизни туда не залезу.
– Я тоже, – проговорил он с похожим выражением лица.
– Может, тогда тут переоденемся? Спиной друг к другу или типа того.
– Давай, – кивнул Аксель. – Не вопрос.
Как только он согласился, меня охватил страх, что он попробует подглядеть за мной. С чего Аксель стал бы это делать? Аксель, твой лучший друг и, пожалуй, самый честный человек на свете. Но я не могла избавиться от этой паранойи. Я не хотела, чтобы он заметил лишний жир у меня на животе, увидел мою слишком маленькую грудь. Я впрыгнула в свои пижамные штаны и быстро натянула через голову майку. Три секунды – и готово. Я обернулась.
На противоположной стороне кровати Аксель не торопился. Он едва успел натянуть новые боксеры. Посмотри я на полсекунды раньше – и точно увидела бы его задницу. От этого осознания щеки вспыхнули горячим смущением. Надо было отвернуться, отнестись к его личному пространству с тем же уважением, с каким он отнесся к моему, но я словно окаменела. Я наблюдала, как он натягивал свои свободные спортивные шорты – через колени, на небольшие бедра. Мышцы у него на спине вытягивались и изгибались, играя коричневыми тенями и светом.