Теперь я наблюдаю, как он осторожно подносит картину к свету, падающему из коридора, наклоняется, чтобы получше рассмотреть детали; взглядом прослеживает направление шнурков, стоптанную пятку, потрескавшую-ся резину.
На диване позади него мама открыла глаза. Она неслышно разворачивается, приподнимает голову и смотрит на отца.
– Хм-м, – бормочет он себе под нос. Затем направляется на кухню, вынимает из ящика старый фотоаппарат и делает снимок моего рисунка; после этого ставит картину на место и на цыпочках выходит.
Цвета меняются.
Мама готовит воскресные вафли. Я, видимо, еще не проснулась, потому что Аксель сидит за столом один и крутит в руках кружку с кофе – туда-сюда, снова, и снова, и снова.
Его волосы растрепаны и торчат в разные стороны.
– Вы двое хорошая пара, – говорит мама, зачерпывая свежие взбитые сливки и накладывая ему на тарелку.
– Кто? – спрашивает Аксель. – Я и Ли?
Моя мать кивает.
– Знаешь, ты ей очень дорог.
Аксель нервно смеется.
– Она мой лучший друг.
Мама снова кивает.
– Редко можно встретить такую крепкую дружбу.
Аксель разыгрывает целый спектакль, разрезая две свои вафли на множество микроскопических кусочков.
– А сироп есть? – говорит он.
Мама достает из холодильника небольшой кувшин.
– Я рада, что у нее есть ты, – произносит она с полуулыбкой.
Кухня мерцает и испаряется.
62
Сорок три дня.
Осталось шесть.
Я думаю о последнем воспоминании – как мама пытается поговорить обо мне с Акселем. Оно замутняет сознание тонами сепии.
Для чего мне нужно было это увидеть? Чтобы вспомнить, как мы разрушили нашу дружбу? Никак не могу понять, какую информацию я должна извлечь из этого воспоминания.
Я пытаюсь встряхнуться и прогнать туман из головы. Все выглядит потрепанным и потрескавшимся, забрызганным черными чернилами. Я знаю, что это из-за бессонницы, это не настоящий мир, но все-таки не могу избавиться от ощущения, что все разваливается.
Этим утром в парке у беседки никого нет, так что мы с Уайгоном занимаем одну из скамеек.
Вокруг нас – хор цикад и разговоры маленьких птиц.
На деревянном столе – квадратная каменная табличка с вытравленными на ней белыми линиями, образующими целую сетку. Посередине вырезаны китайские иероглифы. Это действительно настольная игра. Интересно, как выглядят фишки. Круглые, как монетки? А может, на них выгравированы крючочки и штрихи других иероглифов?
Дедушка пробегает пальцем по доске.
И тут в голове вспыхивает идея. Я достаю телефон и пролистываю первые два экрана, чтобы найти нужное приложение.
– Смотри! Хочешь сыграть?
Уайгон ничего не отвечает, только нахмурившись смотрит на телефон.
Я поднимаю четыре пальца.
– Все, что нужно, – это собрать четыре фигурки в ряд, и ты выиграл.
Я показываю на себя и делаю ход, размещая первую фигурку. Потом беру его палец и прикасаюсь к экрану, чтобы пойти за второго игрока. Партия совсем короткая; я позволяю ему победить – мы ведь только тренируемся.
В глазах загорается искорка. Кажется, он понял правила.
– Отлично, теперь давай играть по-настоящему, – говорю я ему.
Как только игра снова загружается, он начинает возбужденно тыкать в экран большим пальцем и располагает фигурку прямо по центру.
Мы ходим по очереди. Я настолько сконцентрировалась на разработке стратегии, что не обращаю внимание на его ходы – и внезапно он выставляет четыре фигурки в ряд; он победил.
Дедушка весь сияет, его щеки растянуты в улыбке, рот широко раскрыт в беззвучном смехе. Он раскачивается взад и вперед и выглядит жизнерадостным, как липовый зеленый.
Я выигрываю два следующих раунда, но дедушка все равно счастливо улыбается, как будто он – победитель вне зависимости от исхода игры.
Деревья, растущие вдоль тропинки, тянутся к небу, их листья тихо колышутся. Мы идем медленно и снова ищем идеальный цветок. Я внимательно смотрю по сторонам, пытаясь придумать, как использовать сеть. Интересно, прилетает ли сюда птица.
По дороге домой Уайгон вытягивает передо мной руку, чтобы я остановилась, и указывает на сухую ветку примерно на уровне наших глаз.
Одинокая коричневая цикада, в этот раз живая, раздувается и вытягивается, раздувается и вытягивается.
Она линяет.
Мы завороженно наблюдаем, как она продавливает себе путь на волю сквозь панцирь – тот раскрывается, как костюм на молнии. Постепенно на свет, извиваясь, вылезает молодое тельце бледного летне-зеленого цвета. Несколько ударов новенькими лапками; чернильные глазки блестят, словно знают все об этом мире. Морщинистые, похожие на капустные листья пучки на боках разворачиваются, разглаживаясь в длинные крылья, зеленые на конце и прозрачные в центре, мягкие, как шелковая бумага.
Пустая оболочка, коричневая и жесткая, висит на ветке. Призрак, оставленный позади.
63
Видела ли мама когда-нибудь линьку цикады?
Хотелось ли ей сделать то же самое – сбросить оболочку и стать кем-то другим?
Бывали дни, когда она превращалась во что-то тихое и темное. Ее цвета становились глубже, но приглушеннее. Это была и она – и в то же время не она.
А может, это были вовсе не превращения. Может, в эти мимолетные мгновения приоткрывалась ее истинная сущность.
Сбрасывание всех защитных слоев. Заточка грифеля до максимально острого состояния.
64
Мы возвращаемся в квартиру; там будто стало тише. Уайпо улыбнулась утреннему цветку – это стебель, взрывающийся множеством крошечных кораллово-красных соцветий в веселой форме звезды, – и все равно сегодня она выглядит особенно уставшей. Черты поникли, глаза – чуть темнее обычного.
Разливая по пиалам пышную рисовую кашу конджи, она смотрит на дверь.
Она скучает по Фэн.
Это из-за меня она в мрачном настроении. Вина тяжестью падает вниз живота, а стыд обворачивается вокруг меня колючей стороной липучки, и мысль о том, сколько всего я сделала неправильно, становится еще острее.
Нафтоловый красный – цвет жестокой ручки, помечающей все совершенные мной ошибки.
В гостиной я наблюдаю, как Уайпо поскребывает головку спички. В другой руке у нее дрожит длинная ароматическая палочка. На протяжении миллисекунды кончик горит маленьким огоньком, а потом тускнеет от неуловимого прикосновения света и тепла. Шепот жизни, источающий дым и пепел, соленым вкусом оттеняет воздух.
Уайгон полулежит, опираясь на спинку дивана, и смот-рит по телевизору музыкальные клипы без звука. Один из певцов одет как пират и держит на ладони миниатюрную версию самого себя. Я моргаю, и в следующее мгновение он уже танцует с группой парней в масках.
– Уайпо, – говорю я. – Lai.
Она поднимает на меня глаза.
– Lai kan. – У меня появилась идея, как отвлечь ее, как поднять ей настроение.
– Kan shenme? – спрашивает она. Что вижу?
Но я не знаю, как объяснить это словами. Я за локоть веду ее в гостиную. Мы плавно проходим мимо чернильных трещин, которые тянутся вдоль стен, – они шире и выше меня. Мы идем мимо огромной зияющей дыры в углу квартиры. Бездна такая черная и пустая, что я по-еживаюсь. Потолок над ней почти полностью растрескался. По нему во все стороны извиваются тонкие черные линии.
Конечно, бабушка всего этого не видит.
Это все трюки моего зрения после бессонницы – я смотрю на них как на свою суперсилу. От такой мысли на губах даже почти появляется улыбка.
Когда мы оказываемся в моей комнате, Уайпо резко плюхается на кровать.
– Deng yixia, – говорю я ей. Подожди.
Открыв коробку, я первым делом замечаю ту самую фотографию – дубликат снимка, который стоит у Уайпо на домашнем алтаре, прислоненный к вазе с фруктами.
Две девочки сидят на стульях с деревянными резными спинками, возвышающимися позади них, и болтают ногами. Одна – чуть выше, чуть старше.
Я провожу пальцами по краям. Фотография практически хрустит, будто ее бережно хранили все эти годы. Не то что вторая копия, ее Уайпо наверняка берет в руки каждый день; на той – смягчившиеся уголки, жирные следы пальцев.
– Tamen shi shei? – спрашиваю я, протягивая бабушке фотокарточку. Кто они?
Она, щурясь, вглядывается и выдает в ответ быстрый набор слов, ни одного из которых я не знаю. Что ж, по крайней мере, есть другой способ, с помощью которого мне, возможно, удастся ее понять.
Я отодвигаю самодельную сеть, потому что она занимает всю поверхность комода с ящиками, и вытаскиваю коробочку с благовониями, внезапно почувствовав себя неуверенно и беспокойно. На секунду я задумываюсь: а что, если птица не приносила палочки, если благовония все это время принадлежали бабушке? Я показываю ей коробочку, обращаю ее внимание на иероглифы, напечатанные на крышке. Она трясет головой. Кажется, она понятия не имеет, что это.
Уайпо смотрит, как я вожусь со спичкой. Палочку – к огню. Я подношу тлеющий кончик к уголку фотографии и наблюдаю, как она горит.
Наружу вырывается черный дым. Это не аккуратные клочки, как раньше, не волнистые ленты. Это мощное извержение, и я понимаю: дыму все это не понравилось. Не понравилось, что я привела с собой кого-то еще.
Незримый ветер вырывает фотографию у меня из пальцев; ее подбрасывает в воздух, где она взрывается треском молнии и пеплом осыпается вниз.
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на бабушку: ее глаза широко раскрыты.
Ни мерцания.
Ни вспышки.
Ни калейдоскопа цветов.
Под ногами дрожит пол; неужели землетрясение? Все ходит ходуном, и потрескавшиеся стены осыпаются; рушится потолок. Уайпо взвизгивает, когда прямо из-под нее куда-то проваливается кровать.
Пол исчез. Гравитации больше нет. Мы дрейфуем через черную бездну, переворачиваясь на лету. Все, что я слышу, – это звук нашего дыхания.
– Ли, – произносит Уайпо.
Ее голос – как кнопка включения света.