И про цвета.
Теперь я вижу цвета в темноте. Иногда они образуют формы или даже лица. Иногда они злятся на меня и пре-вращаются в грязный, кипящий буро-малиновый. Иногда они пытаются меня утешить, обращаясь в кристаллы бледно-пыльного синего.
Мне даже не приходится закрывать глаза. Цвета повсюду, они парят надо мной, как маленькие правдорубы. Куда бы ни направились мои мысли – цвета следуют за ними.
Я отчаянно хочу спать. Я согласилась бы даже на кошмар.
Цвета оформляются в лицо, словно в эскиз, сделанный восковыми мелками. Я знаю эти глаза. Этот нос. Этот подбородок.
– Мама? – тихо говорю я.
Она исчезает в облаке красного, и цвета распадаются, превращаясь в ничто.
72Осень, десятый класс
Подступали позднесентябрьские холода. В десятом классе урок рисования у меня шел девятым – последним, и, когда я уже собралась было уходить, меня окликнул мистер Нагори и сказал, что звонил к нам домой.
Сначала я подумала, что попала в немилость к любимому учителю.
– Я хотел сам поговорить с твоими родителями, чтобы они начали принимать твои занятия рисованием всерьез, – сказал он.
– С обоими родителями? – Я пыталась понять масштаб разрушений, с которыми мне предстояло столкнуться дома.
– К телефону подошла твоя мама. Я сказал ей, что тебе, по моему мнению, стоит отправить портфолио на выставку Kreis в Берлине.
Я моргнула. Осознание сказанного приходило довольно медленно. Единственное, что я поняла точно: я ни в чем не провинилась.
– В Берлине?
– Kreis – Raum für Kunst, «Пространство для искусства», – повторил он. – Помнишь слайды, которые я показывал на той неделе? Эти картины были выставлены в Kreis, художественной галерее для молодых художников.
Я помнила, но до сих пор не понимала, что он имеет в виду. Я не немка. Я не профессиональный художник. Я обычная десятиклассница.
– Этим летом они придумали кое-что новое: международный показ работ художников до восемнадцати лет. Это будет выставка с судейством и оценками. Тебе нужно представить свое портфолио к началу июня. Тема – сюрреализм, так что твои работы прекрасно впишутся.
Июнь… Казалось, это еще так далеко.
Я не знала, что к тому времени все перевернется с ног на голову; что невероятным образом, в один миг, все может измениться.
Или не в один миг. В несколько глотков. В четыре пореза.
– Время пролетит быстрее, чем ты думаешь, – предупредил меня мистер Нагори. – Я бы советовал браться за работу уже сейчас. То, что ты рисовала в последнее время, – великолепно. Такое ощущение, что летом у тебя появилась новая пара глаз, новое видение. Я хочу, чтобы ты попробовала развить свою последнюю серию…
Интересно, понимал ли он, с чем мне приходилось бороться. Если бы он только знал, как мой отец ненавидит, что я так много времени провожу со своим скетчбуком.
Если бы папа узнал, то ни за что на свете не разрешил бы мне участвовать. В ушах уже звучали его слова: Ты ни в коем случае не будешь тратить на это свое время. Ли, если бы ты собрала всю эту энергию и направила ее на подготовку к экзаменам! Или постаралась улучшить свои оценки по химии. Я не говорю, что ты мало занимаешься, просто ты фокусируешься не на тех вещах.
Но это – только если он узнает. А этого может и не произойти.
– Если у тебя возникнут сложности с оплатой взноса, я постараюсь убедить школу взять расходы на себя, – тихо и ласково сказал Нагори. Он пытался угадать мои мысли, и я внезапно поняла, что на моем лице, скорее всего, отражались не самые позитивные эмоции.
– Спасибо. – Я выдавила из себя улыбку. – Я… поговорю об этом с родителями.
Задержавшись на беседу с Нагори, я пропустила свой автобус, но мне было все равно, потому что на днях Аксель получил права – а впридачу и старую машину Тины. Допотопная «Тойота Камри» темно-синего цвета с квадратными углами ждала меня в конце школьной парковки. Мотор работал с постоянным рычанием, но на самом деле это была самая мягкая на свете машина. Аксель уже давал мне на ней прокатиться.
Я рассказала ему о предложении Нагори.
– Ли, это так круто! – закричал он, резко поворачивая, чтобы доехать до дома самым быстрым путем.
Стекла были опущены, потому что ему нравился рев проносящегося мимо ушей ветра – неважно, тепло ли на улице или холодно. Я потянулась за его толстовкой на заднем сиденье. От нее пахло тайской едой, но я все равно ее надела.
– Возможно, – ответила я. – Он говорил так серьезно, звучало как что-то плохое.
– Просто твой мозг в шоке и пытается все уравновесить, – заявил Аксель, перекрикивая ветер. – Ты этого заслуживаешь.
Я съехала ниже на своем сиденье.
– Но почему он поговорил только со мной? А как же ты?
– Слушай, Ли, ну нельзя ожидать, что все идеальны во всем. Смирись с этим. Ты в этом действительно сильна. Нагори видит талант, любой бы увидел – за километр.
– Но ты тоже хорош, ты тоже должен подать заявку. Твои акварели…
Аксель покачал головой.
– Рисование – это твое, не мое. Конечно, мне нравится рисовать, это классно. Но для меня важнее музыка, ты же знаешь. Изображение просто помогает мне посмотреть на музыку с другого ракурса. Если бы бог мне сказал: «Все, ты свое отрисовал, больше ты никогда этого делать не будешь», я бы это пережил. Но если бы кто-то пытался отнять рисование у тебя, ты бы засохла и погибла. Ты бы превратилась, не знаю… в изюмину. Пришлось бы хоронить тебя в спичечном коробке.
Я молчала, и он повернулся ко мне.
– Ну давай, какой цвет?
Я пожала плечами. Я понятия не имела.
Только позже я поняла, что именно меня беспокоило: рисование всегда казалось мне чем-то нашим. Не просто моим. Чем-то, что нас объединяло. Летом мы слонялись по лесам в поисках чего-нибудь, что можно нарисовать. Зимой, когда из-за снегопада отменяли уроки, Аксель приходил к нам, и мы рисовали друг друга.
Высадив меня в тот день, он пожелал, чтобы разговор с родителями прошел удачно. Хлопая дверью машины, я почувствовала странное ощущение, будто мы разделяемся. Когда мистер Нагори выбрал меня, он словно разрубил какой-то узел, связывающий меня с моим лучшим другом. Мне нужно было рисование; мне хотелось быть хорошей. Но мне нужен был и Аксель – точно в той роли, в которой он был всегда. Соратник. Не просто член группы поддержки.
Мать сидела на фортепианной банкетке спиной к инструменту, словно ждала, пока я зайду в дом. Под ее глазами залегли мешки; наверное, снова плохо спит. Увидев меня, она встала.
– Звонил мистер Нагори, – сказала она.
Я стянула со спины рюкзак; он упал на пол.
– Как ты относишься к художественной выставке?
– Рада, наверное. – В моем голосе звучало все что угодно, только не радость.
Мама вскинула брови.
– Мистер Нагори сказал, что ты делаешь хорошие рисунки, что у тебя есть все возможности, чтобы тебя заметили. Ты хочешь, чтобы тебя заметили, Ли? Ты хочешь ехать? В Берлин?
– Папа никогда не согласится, так что это все неважно. – Я погрузилась в недра дивана.
– Нет, – твердо объявила мама. – Это важно. Если ты хочешь, значит, едешь.
– Мам, я даже портфолио не предоставила. Это первая часть. Меня сначала должны принять. А пройдут только человек двенадцать.
– А-а-а, – произнесла мама, и ее голос словно прокатился по холму. – Я поняла – ты боишься.
– Нет, не боюсь, – бросила я в ответ настолько дерзко, что сама вынуждена была признать свою ложь. Щеки порозовели.
Мама подошла ко мне и села рядом на краешек дивана.
– Нет ничего плохого в том, что ты боишься, но плохо, когда ты боишься и значит ничего не делаешь. Нельзя ничего не делать. Такая жизнь не имеет смысла.
Я попыталась сглотнуть, но горло не слушалось; в нем будто застряло что-то сухое метилового фиолетового цвета.
Позже я задумалась: неужели так себя чувствовала мама? Будто она ничего не делает? И ее жизнь не имеет смысла?
– А ты когда-нибудь боялась что-то сделать? – спросила я.
– Конечно, – ответила она. – Я боялась выйти замуж за папу. Боялась приезжать в Америку. Но посмотри на меня, как я здесь счастлива, как я счастлива, что у меня есть прекрасная дочь, такая увлеченная и талантливая.
Я закатила глаза, будто исполняла какую-то роль. Зачем я так себя повела? Совершенно дурацкое правило, которому непременно должны следовать все подростки: отвратительно себя вести, когда родители делают для тебя что-то замечательное.
Я видела, как мама попыталась не обращать внимания на мое выражение, отряхнуться от него, как от воды, не дать ему проникнуть под кожу. Она улыбнулась, но ее задумчивый взгляд устремился куда-то вдаль, словно она вся наполнялась темно-коричневым цветом.
– Ты сделаешь портфолио. И поедешь в Берлин.
Перемены затронули всех. Аксель, став участником группы, все больше времени посвящал музыке. Музыкальный кабинет находился сразу за углом от моего шкафчика, так что мы завели привычку вместе ходить на рисование после его восьмого урока – джаза. Это было здорово. До тех пор пока к нам не присоединилась Лианн.
Стоило догадаться, что она еще объявится в нашей жизни. Оказалось, она играет на альт-саксофоне – кто бы мог подумать? Видимо, теперь она уже не так сильно его раздражала. В джазовом ансамбле было человек семнадцать, и кто-то общался с остальными больше, кто-то – меньше, в зависимости от того, кто на каком инструменте играл. Я пыталась понять, как в эту схему вписывался Аксель. Бóльшую часть времени он играл на электрической бас-гитаре, периодически переходя за фортепиано. И даже несмотря на это, его самым близким другом в классе волшебным образом оказалась Лианн.
Как-то раз они, безудержно смеясь, вышли из-за угла рядом с моим шкафчиком. Я с трудом поспевала за их беседой.
– И мистер Чиу поставил свою кружку прямо рядом с тромбонами, – сказала Лианн, понижая голос и придавая тем самым истории дополнительного драматизма. Я даже забеспокоилась, не выскочат ли у нее невзначай глаза из орбит.