Когда он отодвинулся, мне показалось, что он немного запыхался.
– Ты очень красивая, знаешь? Такая экзотичная.
Каждая мышца в моем теле напряглась.
– Нет, – отрезала я решительно. – Я американка. И я не экзотичная.
Он поднял руки.
– Не хотел обижать, просто говорю, что ты прекрасна.
Он снова потянулся ко мне, но я отпрянула, прежде чем он успел прикоснуться. Я отдала ему куртку и отвернулась.
Аксель стоял прямо у дверей зала, когда я снова вошла внутрь, словно знал, где меня ждать. Видел ли он нас с Уэстоном?
Каждый сантиметр моего тела наполнился родаминовым красным.
– Я готов ехать, если хочешь, – сказал он, избегая моего взгляда.
– Да, поехали, – ответила я.
Если мне казалось, что поездка в школу была странной, то возвращение было в тысячу раз хуже. Аксель молчал до самого моего дома, а когда мы приехали, он сказал только одно слово: «Увидимся».
Я поднялась в свою комнату и, сбросив платье Чеслин, упала на кровать, широко раскинув руки и ноги. Проведя пальцами по губам, я почувствовала, как сжался желудок. Внутри меня копошилась какая-то непонятная обида, и только спустя время я поняла, что это такое.
Последние пять лет я думала, что мой первый поцелуй будет с Акселем.
89
Сон.
Тяжелый, пустой, ясный, темный сон. Мягкий и шелковистый, нежный и вкусный сон.
Раствориться в черную черноту. Наконец-то.
Сначала появляется смех. Яркий и мелодичный. Радостный, как букет свежих цветов.
Он отдается эхом.
Снова.
И снова.
И где-то в этом эхе он начинает меняться. Мелодия иcкажается. Смех, будто споткнувшись, подавившись, вдруг превращается в всхлип. Самый тихий из всхлипов. Но он становится все громче, начинает хрипеть и охать.
– Ли! – кричит голос.
И черная чернота начинает рассеиваться, начинает поблескивать. Цвет меняется до тех пор, пока не становится глубоким красным. Гладкий, влажный, пульсирующий красный цвет взрывающейся артерии.
90
Встает солнце. Сорок восемь дней.
Папа не ответил на мое письмо. Может, у него разрядился телефон. Может, он так увлекся разговором с коллегой или работой над каким-нибудь проектом, что потерял счет времени.
Когда я вылезаю из кровати, все чернеет и мутнеет; пол едва заметно трясется. Мягкий утренний свет проецирует на стену мою тень, и я вижу, как мой силуэт трансформируется в крылатого монстра. Крылья широко раскрываются и так же внезапно складываются. Моя тень снова уменьшается до реальных размеров.
Я все еще чувствую запах крови. Все еще слышу всхлипы.
Всего лишь сон всего лишь сон всего лишь сон.
– Ли.
Глаза щиплет, голова раскалывается. Мне нужно еще поспать…
Нет, высплюсь, когда найду свою мать.
Когда я открываю дверь, в лицо ударяет странный запах, темный, землянистый и затхлый. Я медленно выхожу в коридор. В углах запах усиливается, пытаясь привлечь мое внимание. Ему удалось; я пытаюсь найти источник. Запах ведет меня за собой, вперед по коридору, в сторону ванной комнаты, где ощущается сильнее всего. Кто-то оставил дверь открытой, и, еще не успев ступить внутрь, я слышу оглушительный рев воды.
Струи с шумом падают вниз, и над плотно закрытой шторкой ванны поднимается пар.
– Ау?
Никто не отвечает.
Что я здесь найду?
В желудке вырастает грязноватый ужас. Я считаю до трех и резко отодвигаю штору.
Вода… и кровь.
Нет, не кровь. То, что я вижу, – не жидкость. Оно не бурлит и не застывает. Там, на дне ванны – плотный слой перьев, темных, промокших, липких и сияющих красным. Вода прибивает их жесткими струями, и, слыша этот звук, я не могу не поежиться. Интересно, хватит ли всех этих перьев на целую птицу?
– Уайпо! – зову я из-за плеча. – Уайпо!
Я слышу, как она шаркает по коридору так быстро, как только может.
Бабушка все еще в пижаме.
– Shenme? – Она моргает, пытаясь поскорее проснуться, потом смотрит на дно ванны и снова на меня. Хмурит лоб.
Я говорю себе: это не кровь, просто перья. Но кровавый образ все еще живет в сознании, cловно неоттираемая накипь. В любом случае ванна выглядит довольно жутко.
Бабушка кладет руки мне на плечи; она видит в моем лице панику.
В чем смысл наполнять ванну перьями? Не хочу, чтобы это оказалось чем-то вроде прощального послания, окончание записки, которую так и не дописала моя мать.
Где, черт возьми, птица?
– Lai chi zaocan, – говорит бабушка. Иди съешь свой завтрак.
Неужели она не видит перья? Она неуверенно улыбается мне, показывая в направлении обеденного стола.
– Wo bu e, – говорю я ей. Я не голодна.
Я надеваю кроссовки и выхожу из квартиры. Может, именно так и сходят с ума? Почему Уайпо не видит перья?
Я теряю рассудок?
Воздух настолько влажный и липкий, что я моментально начинаю обливаться пóтом. Утренний свет бледный, водянистый… и рассыпающийся. Он раскрошился на миллион осколков. Все снаружи потрескалось, будто кто-то стукнул по миру кувалдой. Надломы помечены чернильно-черным. По небу тянутся неровные линии. Облака треснули. Улица бабушки и дедушки треснула, в любую секунду готовая развалиться на куски. С каждым шагом количество трещин в земле увеличивается вдвое, втрое, черные линии выворачиваются наружу со звуком, похожим на ломающийся лед.
Я медленно бреду в парк. Даже люди, которых я встречаю на своем пути, кажутся поломанными. Их мопеды вот-вот развалятся. Их тела как рассыпающиеся зеркала, головы как побитые яичные скорлупки. Чернильные линии спускаются по их лицам от носов и ртов, но, кажется, они этого не замечают.
Высоко надо мной раздается звук. Я смотрю наверх и вижу, как что-то, плавно покачиваясь, медленно летит в мою сторону. Это что-то – глубокого, темного красного цвета. Периленового бордового.
Перо.
Оно приземляется в мою раскрытую ладонь. Когда я ловлю его, исчезает какая-то преграда. Небо становится лиловым. Начинается дождь из перьев, перьев всех оттенков красного: пурпурного, цвета мерло, розового, теплого венецианского красного, рубинового, оттенка махагониевого дерева, сангрии, крови и смородины. Длинные и острые перья, пушистые перья, даже маленькие, похожие на волосинки нитевидные перья.
Я бегу по тротуару и собираю их, сгребаю с земли, ловлю в воздухе, пытаясь сгрести в охапку все, что могу, пока их не украл ветер.
Почему они падают? Где птица?
Меня вдруг ошеломляет мысль: я что-то сломала.
Что, если мне нельзя было выпускать на волю воспоминания? Что, если они должны были быть погребены, спрятаны и в конце концов забыты?
Неужели моя мать – еще до того, как превратилась в крылатое алое существо, еще тогда, когда создавала волшебные миры за фортепианной клавиатурой, и радовалась идеально испеченной вафле, и произносила мое имя своим теплым голосом цвета желтого висмута, – неужели она хотела бы именно этого? Чтобы я гонялась за призраками? Чтобы я нашла все возможные ответы и попыталась сложить воедино детали семейной истории?
Я вспоминаю, как Эмили Дикинсон попросила свою сестру сжечь все, что она написала.
Я вспоминаю мамину записку.
Я хочу, чтобы вы помнили
Может быть, мама перечеркнула эти слова, потому что передумала.
Возможно, я не должна была все это делать, и трещины – ее способ попытаться вычеркнуть то, что осталось.
Начинается дождь. Цвета смешиваются, словно в стакан с водой опустили грязную кисть.
91
Я сижу в разбитом вдребезги парке, рядом с разбитыми вдребезги деревьями, под разбитым вдребезги небом. Я чувствую, как при каждом шевелении подо мной скрипит скамейка. Дождевая вода змеей проникает в щели разбитой земли. Единственное, что еще не треснуло, – мое тело. Мои конечности целы и невредимы.
Я – последний человек, который не рассыпается на куски.
В левой руке я держу перья, упавшие с неба. Я зарываюсь в них лицом. Они мягкие и шелковые – такими же были мамины волосы, теплые, упругие, с ноткой кокосового аромата. Никакого влажного и гниловатого мускусного запаха, как в той ванне с перьями.
Они пахнут мамой. Пахнут так, как пахла она при жизни.
– Красивые перья.
Рядом со скамейкой стоит Фэн. Я не ожидала ее здесь увидеть. Она цела, как и я. Это такое облегчение. Я не одинока.
– Можно присесть? – спрашивает она.
– Конечно, – отвечаю я.
– У меня всего несколько минут. Потом мне нужно будет уйти.
– Ладно.
Фэн глубоко вдыхает и выпускает воздух в медленном выдохе.
– Я тоже люблю сюда приходить, здесь спокойно. Даже комары мне больше не надоедают.
– Прошло сорок восемь дней, – говорю я.
Хоть я никогда не рассказывала ей, что считаю дни, по ее лицу я понимаю, что она отлично знает, о чем я.
– Я приехала в Тайвань, чтобы найти птицу. Но что, если у меня не получится? Время почти закончилось.
– Ты уверена, что она хочет, чтобы ее нашли? – осторожно интересуется Фэн.
– Уже не очень.
– Что ты собираешься делать, если найдешь ее?
Этот вопрос злит меня.
– Откуда я знаю? Я ничего из этого не планировала, она сама прислала мне коробку с подсказками. Она попросила меня приехать.
– Может, это все, что ей было нужно, – говорит Фэн. – Может, того, что ты здесь, достаточно.
Я качаю головой.
– Мне нужно ее найти.
– Я верю, что ты сможешь, – произносит Фэн и встает. – Прости, что обрываю разговор.
– Ничего страшного.
– Ты найдешь ее, я знаю. Но когда найдешь, обещай мне, что отпустишь ее.
– Что? – Я поднимаю глаза.
– Отпусти ее, не держи. Это лучший подарок, который ты можешь предложить призраку.
Ее слова эхом отдаются и закручиваются у меня в голове, светясь титановым белым. Отпусти ее. Не держи.
Фэн долго собирается с мыслями. Когда она снова заговаривает, ее голос кажется таким же потрескавшимся, как и мир вокруг.