Папа улыбается, но эта улыбка пронизана болью.
– Когда она путалась в устойчивых выражениях, я смеялся как сумасшедший. Ее не волновали ошибки – она просто смеялась вместе со мной. Боже, прозвучит ужасно пошло, но, когда она играла на фортепиано, ее тело словно сливалось со звуком. Казалось, что музыка – это место, где она родилась, и когда она играла, то будто снова возвращалась домой.
Я представляю, как мама покачивается на черной банкетке, ее тело двигается в такт музыке, как волна, пальцы – точные и уверенные. Накатывают боль и обида; сожаление, что я так и не позволила ей провести для меня хотя бы один урок.
Папа тянется куда-то позади себя и вынимает из кармана сложенный квадратиком лист бумаги.
– Что это?
Он молча разворачивает его и поднимает так, чтобы я увидела.
Это карандашный рисунок – наша семья на двусторонних качелях в Вилладж Парке, – старый и истертый, как карта сокровищ. Похоже, что его тысячу раз складывали и разворачивали.
– Ого, честно говоря, я думала, что ты засунул его в какую-то папку и забыл про него.
Он отвечает не сразу, будто затрудняясь подобрать слова.
– Я храню его с самого Рождества. Сначала убирал в чемодан, чтобы рассматривать в командировках, а потом стал носить в заднем кармане. Этот рисунок всегда поднимает мне настроение.
– Ого, – повторяю я.
– Я садился в самолет, разворачивал листок и поражался тому, как великолепно ты передала наши эмоции. Каждый раз, когда я смотрел на него, мне казалось, что тот день становится в памяти все ярче. Выдающаяся работа.
У меня начинает щипать глаза.
– Спасибо, пап. Для меня это очень важно.
– У тебя талант. Прости, если когда-нибудь тебе казалось… что я считаю иначе. Мама так гордилась тобой – и у нее были на то все причины.
Мы замолкаем, и я вдруг задаюсь вопросом: понимает ли он то же, что понимаю я? Только что у нас был самый продолжительный разговор без ссор за долгое время.
Боль по матери никуда не делась. Она никогда не пройдет. Но теперь она спрятана глубоко под слоями, слоями, слоями воспоминаний. Некоторые из них хорошие, некоторые – плохие. Все они – важны.
Дверь скрипит, и в комнату входит бабушка со стаканом сока. Когда она видит, что я проснулась, у нее загораются глаза.
– Ли, – говорит она, добавляя к моему имени еще целую нить быстрых и мелодичных слов.
Я поворачиваюсь к папе в ожидании помощи с переводом.
– Что она сказала?
Он слегка улыбается.
– Она сказала, что у тебя мощное имя. Оно звучит, как слово «сила» на мандарине. Li.
Бабушка тоже улыбается.
– Li.
99
Поднять палец в небо с такой силой, чтобы он вытянулся, как позвоночник. Проследить за ним глазами и заглянуть дальше. Вон там. Крошечный клочок мира, не больше кончика твоего пальца. На первый взгляд может показаться, что там всего один цвет. Синий, или серый, или даже оранжевый.
Но все гораздо сложнее. Прищуриться. Разглядеть мазки сиреневого. Полоску цвета шалфея, ту, что не шире черточки. Пятно оттенка жженого сахара и легкое прикосновение красноты сердолика. Все они соединяются, чтобы вихрем закрутиться над самым пальцем.
Вдохнуть их. Дать им осесть в легких. Это – цвета настоящего.
100
За ужином царит гробовая тишина, и меня вдруг осеняет:
– А где Фэн? – Я поворачиваюсь к Уайпо. – Feng zai nail?
Она смущенно смотрит на меня. Затем произносит что-то, что я не могу разобрать.
Папа выглядит таким же озадаченным.
– Что такое «фэн»?
– Фэн, – говорю я. – Наша подруга Фэн!
Бабушка качает головой.
– Shei?
– Интересное имя, – замечает папа. – Какой здесь тон? Как в слове «феникс»?
– Э-э-э… не знаю.
– Как она выглядит? – спрашивает он.
Вопрос ставит меня в тупик. Как она выглядит? Едва открыв рот, чтобы описать ее, я понимаю, что не могу подобрать слов. Все, что я помню, – ее бледность и яркие блузки с цветочными принтами.
Папа пожимает плечами.
– Уайпо говорит, что не знает никого по имени Фэн.
Я стрелой вбегаю в свою комнату и начинаю рыться в вещах в поисках хоть чего-нибудь, что напоминало бы о ней. Она существовала. Я уверена в этом. Мой телефон до сих пор работает – он ловит все ту же тайваньскую сеть. Сим-карта, которую она мне дала, была настоящей. Я ищу селфи, которое мы пытались сделать на обзорной площадке на Тайбэе 101, но нахожу лишь размытую фотографию с половинкой плеча Уайпо. Но пакет с выпечкой – тот самый, с птицей на логотипе – до сих пор у меня в ящике.
И это все? Больше никаких следов? Она же так много привнесла в наши жизни за эти две недели! Я возвращаюсь за стол, осматривая квартиру в поисках признаков ее существования.
– Пап, можешь спросить у Уайпо про ту коробку, которую нам прислали, с чаем и выпечкой? Еще там была моя сим-карта. Фэн принесла эту коробку. Спроси Уайпо, помнит ли она.
Я смотрю, как они переговариваются, как бабушка показывает на него, как качает головой, слушая папин ответ.
– Ли, – произносит он медленно, – она говорит, что эта коробка пришла по почте и там не было имени отправителя. Она думала, что я послал ее.
– Но это был не ты. Ты же не отправлял, да?
– Да, – говорит он с нарастающим волнением во взгляде. – Я ничего тебе не посылал.
Вернувшись в комнату, я осторожно складываю подарочный пакет, в котором лежали пирожные, и помещаю его в конец своего скетчбука.
Фэн реальна. Я в этом уверена.
Но почему-то никто ее не помнит. Никто, кроме меня.
– Пап, поможешь мне? – Мои пальцы сжимаются вокруг крышки небольшой коробочки желто-оранжевого цвета календулы. Ее уголки обгорели, когда я взяла Уайпо с собой, в дым, но иероглифы все еще можно прочесть.
Коробочка тоже реальна, я знаю. Значит, реальны и палочки благовоний. Значит, реальны и воспоминания.
Папа заканчивает возиться с молнией на своем чемодане и откидывает его верхнюю часть.
– Конечно, что там?
Я даю ему коробочку из-под благовоний и указываю на красные иероглифы:
最
難
風
雨
故
人
來
– Zui nan fengyu guren lai, – читает он. – А, это фраза из династии Цин. Строчка из одного ученого труда, можно сказать, стихотворение.
– Что это означает?
– Zui nan fengyu guren lai, – повторяет он медленнее. – Zui nan значит самый сложный. Feng – ты же знаешь feng, да?
Я растерянно моргаю. Фэн? Теперь он ни с того ни с сего вспомнил ее?
Он продолжает:
– Это значит ветер. Я думал, что мы учили с тобой это слово, но, видимо, нет. А yu означает дождь. Так что fengyu – это ветер и дождь, то есть ненастье, а если рассматривать это как метафору – тяжелые времена. Guren значит любимые, друзья и семья, а lai означает, что они приходят. Соединяем все вместе и получаем вот что: «Когда в тяжелые для тебя времена ты можешь видеть своих любимых – это самое настоящее благословение».
101
Я помню все. Птицу. Воспоминания из благовоний. То, как мир начал наполняться черными трещинами. Падение. Фэн.
И по прошествии сорока девяти дней что-то поменялось. Папа стал другим. За те годы, что он провел в командировках, его присутствие окрасилось в жесткий и ледяной голубой, но теперь он несет с собой теплую, обнадеживающую желтую охру. Он очень старается. Мы учимся снова разговаривать – по-настоящему, как раньше. У нас опять появляются свои шуточки. Мы вспоминаем, как улыбаться друг другу.
Это последний подарок, который оставила нам птица: память.
Пазл истории моей семьи собран, так что теперь я ее наконец знаю и понимаю. Так же как и напоминание о любви, которая всегда была с нами – даже в минуты ненастий, даже когда ее трудно было разглядеть, даже когда мы уже отчаялись.
Я хочу, чтобы вы помнили
Я буду. Буду помнить.
102
В один из дней я возвращаюсь в дом по адресу Фэн.
Я поднимаюсь к тем же стальным дверям и нажимаю ту же кнопку: 1314.
После тишины, которая, кажется, длится целую вечность, я наконец слышу звуки шагов, спускающихся по лестнице. Одна из дверей со скрипом открывается, и наружу высовывается мужское лицо.
Первым делом я узнаю родимое пятно, акварельное облачко у него на щеке.
– Опять ты?
Я делаю шаг назад.
– Извините, я не хотела вас беспокоить…
Он сердито смотрит на меня.
– Тогда зачем ты нажимаешь на мой звонок?
Адрес, который Фэн записала на листочке из набора «Хелло Китти», принадлежал не ей. Это был адрес Фрэда.
– Простите, пожалуйста. – Я уже спустилась по ступеням и развернулась, чтобы уйти.
– Подожди минуту, – зовет он меня. – У меня кое-что есть для тебя.
Дверь захлопывается, и я слышу, как там, внутри, он поднимается по лестнице. Через несколько минут он возвращается с красным конвертом в руках.
– Я не могу это принять, – говорю я ему. Мысль о том, чтобы брать деньги у…
Он трясет головой.
– Это не деньги. Это волосы Чен Цзинлинь. Я не сжег их. Можешь взять, чтобы помнить о ней.
Красный сверток оказывается у меня в руках; он бросает на меня последний взгляд и закрывает дверь.
Вот, наверное, и все. Фэн здесь нет. Но я никак не могу уйти. Стоя на углу, где она в прошлый раз нашла нас, я приоткрываю конверт большим пальцем и заглядываю внутрь. Там – локон темных блестящих волос, перевязанных резинкой и ленточкой. И еще – фотография. Старая, но цветная. Две молодые девушки стоят в парке и улыбаются прямо в объектив. Слева – моя мать в простом желтом платье. Я узнаю ее пластмассовые очки, которые видела в воспоминаниях. Снимок, похоже, был сделан, когда она уже стала студенткой. А рядом с мамой – ее сестра, Цзинлинь, в платье с красными, розовыми и фиолетовыми цветами.