Цзинлинь. Или женщина, которую я знала, как Фэн.
Теперь я помню, как она выглядела. Теперь это стало ясно как день. Во всех воспоминаниях лицо Цзинлинь было мутным… И все-таки как же я раньше не догадалась?
Я отматываю фотографии в телефоне, чтобы найти ту, размытую, сделанную в день, когда мы поднялись на Тайбэй 101. Это была идея Фэн – сфотографироваться. Может, тем самым она пыталась сообщить мне, что она призрак?
Небо темнеет, и я понимаю, что мне пора. Я разворачиваюсь и бросаю еще один, последний взгляд. В надежде мельком увидеть цветастую блузку. В надежде, что она материализуется, и предложит отвести меня на ночной рынок попробовать новые вкусные блюда, и объяснит мне, что произошло.
Но она этого не делает.
– Пока, Фэн, – шепчу я.
Поднимается легкий ветерок – он колышет листья деревьев.
Следующим утром мы вызываем машину, которая отвозит нас четверых в Тамсуй, к морю. Отец держит маленькую деревянную коробочку, которую все это время прятал от меня. У бабушки в руках керамическая урна с синими драконами.
Там, в воде, мы развеиваем прах. Мамин. Цзинлинь.
Поднимается ветер, чтобы заполучить серую пыль в свое владение.
А потом все исчезает. Нам остаются лишь цвета будущего. Цвета настоящего.
103
Папа решает остаться еще на неделю. Мы с бабушкой ездили на горячие источники, несмотря на невыносимую летнюю влажность. А с дедушкой смотрели по телевизору реслинг, телевикторины и музыкальные клипы. И он научился весьма неплохо играть в «Четыре в ряд».
Мы посетили несколько ночных рынков и пробовали всевозможные блюда. В память о Фэн я стала более отважной: попробовала пирог из свиной крови, куриные лапки, омлет из устриц, суп из угря-барбекю и даже вонючий четырнадцатидневный тофу. Оказалось неожиданно вкусно.
В дни, когда мы с Уайпо ходили на рынок, я узнала, что у самых сладких плодов папайи красноватые бока; что лучшие помело нужно искать по аромату и выбирать самые тяжелые; что у некоторых плодов питайи мякоть белая, а у других – красная; что похожие на виноград грозди с жесткой коричневой кожицей – это лонган, или «драконьи глаза», и их очищенные шарики – такие же сладкие, как конфеты; что самая вкусная часть гуавы – сердцевина с точками хрустящих семечек.
Хотя я понимаю совсем немногое из того, что говорит Уайпо, мне нравятся наши тихие минуты вдвоем. Я люблю сидеть за обеденным столом и наблюдать, как она готовит: смотреть, как осторожно она обращается с каждым продуктом, словно это что-то бесценное. И я знаю, что ей нравится слушать наши с папой разговоры, пусть она не понимает ни слова. В солнечные послеобеденные часы она садится рядом со мной, наблюдает, как мои пальцы водят по листу скетчбука угольным мелком, и подливает мне чай – чашку за чашкой.
Иногда Уайпо что-то говорит, и я чувствую, как напрягается рядом со мной папа. В эти минуты я хоть и не понимаю точно, что происходит, но знаю, что это касается мамы и что ему это не по нраву. Я придвигаю руку ближе к его руке, чтобы он помнил: я всегда рядом. И тогда я вижу, как его плечи едва заметно, но расслабляются.
Нам еще над многим предстоит поработать. Нет лекарства, которое помогло бы поскорее оправиться от горя.
Внутри меня все еще дыра в форме мамы. Эта дыра будет там всегда. Но, возможно, ей необязательно становиться глубокой, темной ямой, ждущей, когда я споткнусь и провалюсь в нее.
Пусть это будет сосуд. Сосуд для хранения воспоминаний и оттенков, с пространством для папы, Уайпо и Уайгона. И для Фэн, хоть ее больше нет.
Я не уверена, помнит ли Уайпо птицу, помнит ли, как я затащила ее в свою комнату и подожгла палочку благовоний.
Последние несколько дней я рисую птицу, воспоминания, которые мне удалось увидеть, Фэн с разных ракурсов. Пытаюсь припомнить как можно больше деталей. Я показываю скетчбук бабушке, и она начинает медленно переворачивать страницы. Я смотрю, как она задерживается на рисунке, где изображены они с Фэн, стоящие на коленях в храме. В ее глазах что-то мелькает: может, она ее узнала. Понять точно невозможно.
Но что-то между нами изменилось, появилась некая особая связь.
Я начинаю схватывать мандарин. Вспоминаю то, что когда-то уже знала. Иногда я слышу какую-нибудь фразу, и в голове сразу возникает перевод – я тут же понимаю, что она означает. Папа пообещал, что, когда мы вернемся домой, он запишет меня на уроки мандарина. Его предложение: он будет платить за занятия, если я соглашусь еще раз попробовать психотерапию. Я выступила со встречным: идет, если смогу выбрать другого доктора и если папа тоже найдет для себя психотерапевта. Мы договорились.
К ноябрю, надеюсь, я уже смогу поддержать диалог на китайском. Это моя цель – хочу удивить Уайпо и Уайгона, которые постараются приехать к нам на День благодарения. Праздник выдастся не из легких, но с такими гостями пройдет гораздо лучше.
Мама не сможет приготовить индейку с начинкой по ее особому рецепту – с клейким рисом и грибами, порезанными в форме ушек. Вместо нее готовить буду я. Уверена, несколько блюд по маминым рецептам у меня получится воспроизвести – особенно если будет помогать Аксель.
Аксель… Я до сих пор не позвонила ему. Не написала ни имейл, ни сообщение.
Честно говоря, это одна из причин, почему я не хочу возвращаться домой. Между ребер до сих пор сидит стрела. Я практически уверена, что она застряла там навсегда.
Я вспоминаю то первое сообщение, которое он отправил.
Прощай.
Но мы не можем просто перестать быть друзьями. Аксель знает меня так, как не знает никто другой. Аксель – единственный, кто понимает все мои цвета.
104
Наш самолет приземляется раньше времени, но, когда мы наконец добираемся до дома, за окном уже поздний вечер. Звезды и сверчки заняли свои места и зовут нас домой. Шторы опущены, но по краям проступает мягкое свечение.
Меня оглушает знакомая волна боли. Так выглядел наш дом, когда я возвращалась по темноте, а мама выводила трели за фортепиано в гостиной.
Пока я не переступила порог, пока стою здесь рядом с чемоданом, я могу представить, будто она все еще там, ждет, пока я зайду, чтобы поздороваться со мной, перекрикивая музыку и не останавливая беглых пальцев. Могу притвориться, что сейчас она закончит играть Рахманинова, перекинет ноги через фортепианную банкетку и вскочит, чтобы обнять меня.
А через несколько дней, когда настанет воскресенье, я вылезу из кровати и найду ее на кухне – она будет печь вафли с ягодами и взбитыми сливками. Солнечный голос прочирикает «Доброе утро!» – мне, еще не стряхнувшей с себя туман сна, а я промычу что-то в ответ, не забыв улыбнуться ей, и предложу помочь замесить тесто.
Я сделаю все то, что раньше забывала делать, все то, что мне хотелось бы добавить в ту жизнь – как еще один слой акварели.
– Ли, ты идешь? – говорит папа.
Такси отъезжает от дома, и остаюсь лишь я с чемоданом в руках, глядя, как папа перебирает ключи на переднем крыльце.
Я долго и медленно выдыхаю.
– Мы что, забыли выключить свет?
– Не забыли, – говорит он, и эти два простых слова заставляют мое сердце биться с сумасшедшей скоростью. Ведь что еще это может означать, если не то, что мама жива, дома и ждет нас там, внутри?
Сердце ускоряется, когда я втаскиваю чемодан на крыльцо, следуя за папой сквозь мягкий желтый свет прямо в дом.
– Вы вернулись! Добро пожаловать!
Вокруг меня обвиваются руки, и мне требуется пара секунд, чтобы узнать плечо, прижимающееся к моей щеке, мягкую рубашку, прикасающуюся к коже, аромат дезодоранта и шампуня – все не то.
– Аксель.
Я быстро моргаю, чтобы он не заметил, что я вот-вот расплачусь.
– Есть что попить в холодильнике? – спрашивает папа; он уже скинул ботинки и теперь направляется в кухню.
– Я как раз сделал лимонад, – отвечает Аксель.
– Наш человек, – говорит папа. – Ну, давайте все выпьем по стакану.
– Само собой, я знал, что ты в Тайване, – говорит Аксель. – А кто, ты думала, присматривает за Мэймэй?
Кошка выписывает восьмерки у него в ногах.
Меня пронзает вина зеленого оттенка оксида хрома. Как я могла забыть про мамину кошку? Конечно, папа позвонил бы Акселю или Тине.
– Мы теперь лучшие друзья, да, мисс Кошка? – говорит Аксель очаровательным голоском, который, я уверена, он не решился бы использовать в любой другой компании. Он наклоняется и чешет ее за ушком. Громкость мурлыканья увеличивается в несколько раз.
Фраза «лучшие друзья» снова и снова раздается в голове эхом, отскакивая от стенок моего черепа.
Это ведь и мы тоже, да? И будем ими всегда?
Папа долго и шумно зевает.
– Аксель, спасибо тебе еще раз. Для нас это очень важно. – Он встает. – Я пойду попытаюсь побороть джетлаг, но вы, ребята, оставайтесь, сколько хотите.
Да ладно? Папа разрешает Акселю остаться у нас дома после полуночи?
Мы слушаем, как мягкие шаги папиных ног в носках поднимаются по лестнице, скрипят на самой верхней ступеньке, поворачивают, направляясь дальше по проходу. За ним закрывается дверь кабинета.
Слишком тихо. Эта тишина протискивается между нами, образуя глубокую яму, через которую все сложнее перепрыгнуть.
– Итак, – произносит Аксель. Я не выношу это слово – оно как маленький островок мысли, под завязку наполненный вопросами и ожиданиями.
Мой мозг хватается за последнюю тему, чтобы как-то разбавить неловкость.
– Папа должен был тебе заплатить. В смысле за то, что ты присматривал за кошкой.
– Он пытался, – говорит Аксель. – Но я отказался от денег.
– Аксель… – начинаю я, но он качает головой.
– Ли, забудь. Я делал это не только для вас, но и для себя. Мне понравилось проводить здесь время – только я, кошка и воспоминания.
Воспоминания. Я думаю про дым благовоний, про вспышки прошлого.
– Как ты?
Я знаю, что он имеет в виду. Прошло около двух месяцев с тех пор, как умерла мама.