Hад некоторыми дверными проемами наклеены длинные красные плакаты c китайскими иероглифами из блестящей золотой фольги; каждый – размером с мою руку. А снаружи, в самом переулке – скопление мопедов и велосипедов, одежда на сушилках из бамбуковых палок, пыльный седан. Из-за угла выплывают ароматы – сочетание дымка благовоний и чесночного масла.
Нечастые прохожие оборачиваются и бросают на нас любопытные взгляды. Папа принимается рыться в карманах – его руки шуршат разочарованием.
– Они ведь знают, что мы здесь, да? – Внезапно я начинаю сомневаться в правильности решения приехать в Тайвань. Я вспоминаю, как мрачнело лицо матери каждый раз, когда я спрашивала ее про родителей; может, действительно есть причина, по которой ехать сюда не стоило?
Воздух тяжелый настолько, что я почти убеждена: над городом нависает гигантский кусок брезента, удерживающий внутри горячую влажность всех наших вдохов и выдохов. Пролетает ветерок, но облегчения не приносит – лишь зачесывает волосы у меня на руках в противоположном направлении. Я нервно потираю локти. Под светом лампы я вижу, как у папы трясутся руки.
– Пап? Ты в порядке?
– Подожди минуту, – напряженно произносит он. Затем перекидывает рюкзак вперед и начинает в нем копаться.
Я всматриваюсь в пустую дорогу и прислушиваюсь к его копошениям. Бумаги с хлопкóм и шумным вздохом падают на асфальт, беспорядочно рассыпаясь в разные стороны. Я нагибаюсь, чтобы помочь папе все собрать, и тут соседняя дверь со скрипом открывается, заливая все сияющим прозрачным светом.
На пороге, сгорбившись, стоит хрупкая женщина и косится на нас.
– Байнэн, – произносит она.
Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что женщина пытается выговорить папино имя. Я резко встаю; но папа поднимается с корточек не так быстро.
Женщина колеблется, затем добавляет:
– Ли.
Я глотаю воздух, пока этот короткий слог узлом завязывается у меня в горле. Ее голос – одновременно и мамин, и нет.
– Name wan cai dao. Chiguole mei?
Очевидно, что женщина не знает английского.
– Ли! – снова произносит она и шагает вперед.
Ну а чего я ожидала? Что после всех этих лет мои бабушка с дедушкой установят себе копию Rosetta Stone[4]? Ведь все их письма были написаны на китайском! Где-то на подсознательном уровне я решила, что мамино знание английского должно было передаться им – перейти по наследству, только в обратную сторону.
Папа поворачивается и смотрит на меня с ожиданием, словно говоря: Ты что, забыла все хорошие манеры, которым я тебя учил?
– Ni hao. – Я слышу, что тона звучат не так, как надо, пока я вверх-вниз скольжу голосом по слогам. Слишком давно я не произносила этих слов.
– Waipo haо, – поправляет папа.
Waipo. Точно. Бабушка. Это я вспомнила, но все-таки еще не окончательно освоилась. Слишком много времени уходит у меня на поиски маминых черт в этом морщинистом лице.
– Waipo haо, – наконец говорю я. Так по-розовому мой голос не звучал еще никогда.
Она снова произносит мое имя и вдобавок – еще цепочку фраз, которые я не могу распознать. А потом – как по волшебству – я вдруг разбираю: очень красивая. Она улыбается мне и нежно прикасается пальцами к моим волосам до плеч.
Красивая. Piaoliang. С моими-то широкими бедрами и ляжками, как у слона? И лицом – гораздо круглее, чем мамино? И совсем не такой хрупкой фигурой, о которой я всегда мечтала; и волосами – каштановыми вместо черных?
Уайпо заводит меня внутрь, и дверь с визгом захлопывается. Мы с папой втискиваем чемоданы в крошечный лифт. На втором этаже бабушка останавливается и жестом просит нас снять обувь. Вместо тапочек она предлагает нам пенопластовые сандалии.
Мы сворачиваем и оказываемся в маленькой гостиной. Там на диване сидит мужчина – очевидно, мой дедушка, – а рядом с ним стоит деревянная трость. Пошаркивая выцветшими синими тапочками, он пересекает комнату.
– Waigong hao. – Мой голос надламывается.
Он чересчур долго кивает, затем опускает голову и кашляет себе в руку. Когда он снова выпрямляется, на лице у него уже сияет улыбка.
Вот бы помнить, как будет «Рада с вами познакомиться».
Я всеми силами пытаюсь откопать в памяти хоть какие-нибудь знания, но неожиданно для себя могу думать лишь об Акселе и о том, как на похоронах он спросил меня: «Какой цвет?» – а я ответила: «Белый».
Белый, как чистый лист. Белый, как мои зубы. Я пытаюсь улыбнуться в ответ.
14
Я отпиваю чай из крошечной чашки; хорошо, что мне есть чем занять руки и рот. В улуне ощущается привкус дыма – от домашнего алтаря ко мне тянутся соленые облачка.
Не прошло и часа с того момента, как мы стояли перед фигурками бодхисаттвы, зажигали благовония и вставляли тонкие, как спагетти, палочки в пиалу с рисом и пеплом. Папа закрыл глаза; я пыталась повторять за ним, но не знала, что делать: молиться, или просто наслаждаться несколькими мгновениями тишины, или прислушиваться к какому-то отдаленному звуку.
В голове бесконечно кружили слова – слова, перечеркнутые внизу того самого листка бумаги.
Я хочу, чтобы вы помнили
Птица хотела, чтобы я приехала, и вот я здесь. Я вдохнула соленый дым и попыталась придумать молитву. Пожалуйста, скажи, что мне нужно здесь сделать. Пожалуйста, скажи, что мне нужно помнить.
Ответа не последовало. А чего я ожидала?
Теперь мы все вместе сидим в гостиной. Папа и я – в парчовых креслах, Уайпо и Уайгон – на деревянном диване, усыпанном подушками. Я изучаю их лица под ярким галогеновым светом. Бабушкины тонкие губы растянуты в неизменной улыбке, щеки – слегка рябые, нос – маленький и плоский. В мочках ушей простые золотые колечки, белоснежные волосы собраны в свободный пучок. Дедушка беспрестанно кивает во время разговора; у него по-солдатски короткие седые волосы, немного кривые зубы, на подбородке – россыпь веснушек.
Я пытаюсь найти в их лицах мамины черты. Сильно ли они изменились с тех пор, как она видела их в последний раз? Что стало причиной такой вражды между ними?
Разговоривают в основном папа и Уайпо. Я умудряюсь уловить некоторые слова. Самолет. Америка. Еда. Погода.
Как это все-таки странно: сидеть и вести вежливую беседу за чаем, несмотря на весь трагизм обстоятельств, собравших нас здесь.
Папа переводит мне сказанное – будто мы играем в сломанный телефон: это новый дом, они переехали сюда два года назад; дедушка не сказал ни слова с тех пор, как у него случился инсульт; последние несколько недель погода была терпимой, прохладнее, чем обычно, – спасибо океанскому тайфуну, с ним в город наконец пришли дожди. Сахарные яблоки и питайи в этом сезоне особенно хороши. И гуава тоже – Уайпо делает из них смузи.
Кого, черт возьми, интересует гуава, когда моя мать обернулась птицей? У меня сильно трясется коленка.
Папа кладет чемодан на бок и расстегивает молнию; содержимое поблескивает, словно драгоценности в сундуке с сокровищами. Он вытаскивает упаковки с конфетами: «Хершиз», «Годива», «Тутси роллс».
У Уайпо загораются глаза, но затем она качает головой.
– Что случилось? – спрашиваю я.
– Она говорит, что это слишком много, – объясняет папа. – Но я хотел привезти все ее самые любимые.
Эти слова жалят меня коричневым оксидом; в тело вонзается чувство несправедливости. Почему он знает, что любит моя бабушка, а я – нет?
Наконец наступает момент, когда нам нечего больше сказать. Воздух заполняет парализующая тишина. Никто не произносит ни слова. Никто не двигается – лишь Уайгон едва заметно кивает самому себе, посасывая конфету.
С каждой секундой мое тело напрягается все больше. Я волнуюсь так, что, кажется, сейчас взорвусь.
Уайпо тянется за пультом от телевизора, и тогда я в панике выкрикиваю на английском: «Подождите!» Тут же из памяти выныривают нужные слова: «Deng yixia».
Разве можно нам четверым просто сидеть и смотреть телевизор? Делать вид, что это обычный семейный вечер? На это я точно не рассчитывала.
Все в ожидании уставились на меня. Я поднимаю палец – понятия не имею, является ли этот жест универсальным, – и бегу в гостевую комнату. Коробка лежит у меня в сумке, аккуратно завернутая в джинсы. Я стягиваю с нее крышку.
Секунду я мешкаю – этого ли хочет моя мать? Но как я могу знать наверняка? Терять время нельзя. Если она здесь, я должна ее найти.
– Ли, – предупредительным тоном произносит отец, когда я возвращаюсь в гостиную с коробкой в руках.
Не обращая на него внимания, я встаю на колени между диваном и креслами и начинаю аккуратно извлекать содержимое. Уайпо что-то говорит; мелодия ее голоса вопросительным знаком повисает в воздухе. Папа не отвечает. Встретившись с ним взглядом, я вижу его нахмуренные брови и недовольно опущенный уголок губ. Он – против.
Что ж, мне все равно. Не для того я проделала весь этот путь, чтобы скрывать правду.
Я поворачиваюсь к бабушке и дедушке и указываю вниз, на свой набор. Письма аккуратной стопкой. Разложенные веером фотографии. Кулон-цикада – я наклоняю бархатный мешочек, и наружу струится цепочка.
Уайгон перестает кивать.
Бабушка опускается на колени рядом со мной и начинает перебирать пальцами серебряную цепочку, рассматривает фигурку цикады. «Baineng», – говорит она, и с ее губ срывается очередная вереница слов; слоги появляются один за другим, то гладкие, то узловатые, то холмики, то равнины.
Папа что-то медленно произносит в ответ, не отрывая глаз от пола. Услышав его слова, бабушка начинает трясти головой, а ее тело дребезжит, будто до предела натянутая струна.
– Что происходит? – Я скрещиваю на груди руки. – Скажи мне.
Папа наконец поднимает глаза.
– Откуда, ты говоришь, у тебя эта коробка?