Волшебный пинок
Наступили перестроечные времена.
Это такие времена, когда нет пенсий у стариков, нет зарплат у взрослых и нет пособий на детей. Все бродят в поисках еды, но ее тоже нет. Если люди видят на прилавке еду, то купить ее нельзя, потому что в карманах пусто. В этом виноваты власти: цари и президенты! Вначале они ведут войны, грабят и пируют, а потом начинаются для народа голодные времена.
– Денежная единица скачет! – сказала наша соседка с третьего этажа, тетя Айза.
А я подумала: как это «скачет»? Как конь? Или прыгает, играя в резинку? Почему она «скачет»? От радости или от печали?
Как выяснилось, денежная единица скакала от печали.
– Все дорожает, – пояснила мама.
– Вкусностей не будет, – подтвердила тетя Айза, обращаясь ко мне и своей дочке Асе.
Мы с Асей приуныли. Одну-единственную жвачку приходилось месяц выпрашивать, а теперь и этого не светит. Картина получалась безрадостная.
А денежная единица никак не хотела успокаиваться. Она пустилась в пляс.
– Чтобы выжить, будем торговать! – решила мама.
Вид у мамы был интеллигентный, к тому же ее учили, что торговать – это плохо, неправильно, это путь капитализма. Так говорили в стране, которая называлась СССР. Но после того как СССР, по словам мамы, развалился на части, словно гнилая тыква, делать было нечего.
Теперь мы вставали в пять утра, ехали на центральный рынок и покупали самые обычные куриные яйца в лотках. Затем мы перекладывали их в пустое ведро, присыпали землей, перемешивали с травой, и у нас получались «домашние» яйца.
Воистину это были чудеса.
После этих манипуляций мы отправлялись на другой базар с забавным названием «Березка». Там мы накидывали на каждый десяток яиц один рубль и, продав все ведро, могли купить себе хлеба и молока.
На следующее утро нас уже поджидали вчерашние покупатели.
– Какие вкусные домашние яйца! – восхищались они. – Мы только у вас будем покупать!
Мама, подумав, что бизнес пошел в гору, прикупила еще и упаковку жвачек. Трогать ее мне категорически запрещалась.
– Это на продажу, – предупредила она, после чего насыпала в стакан разноцветные пластинки и приказала: – Бери в руки, иди, стучи в двери соседям, предлагай купить!
И выставила меня за порог.
Надо сказать, что я была робким ребенком, не готовым к такому повороту событий. Поэтому я прижалась спиной к закрытой двери и не делала ни шагу. Пустая серая лестница уходила наверх, но я не могла заставить себя подняться по ней. Мне казалось, что дети не должны этим заниматься.
Но моя мама была новатором. Подсмотрев в глазок, что я не делаю решительных шагов в семейной торговле, она распахнула дверь и спросила:
– Ты еще здесь, ослиная порода? Что тебе приказали?
– Никуда я не пойду! – упрямо ответила я. – Не сдвинусь с места!
– Значит так?!
Мама сделала задумчивое лицо, а потом неожиданно дала мне пинок.
Нет, это был не обычный будничный пинок, которым следовало награждать маленьких упрямцев. Этот пинок оказался волшебным! Получив его, я даже не заметила, как оказалась на втором этаже и забарабанила в соседскую дверь.
Открыла мне многодетная женщина в байковом халате.
– Купите жвачку своим детишкам, – зажмурившись, пролепетала я и протянула ей стакан, сгорая от стыда.
Она не сразу поняла, в чем дело, а когда догадалась, вынесла мне денежку.
Так я ступила на путь торговли.
Воровство
Моя бабушка отправилась в рай, потому что машина «скорой помощи» опоздала: бабушку из-под носа у людей забрали ангелы. Люди смогли только написать на бумажке, что ее сердце перестало биться, и отдали эту бумажку моей маме. После этого старенькая прабабушка переехала к нам, а ее комнаты в общежитии забрало себе государство.
Прабабушку я любила. После парализации она наперекор судьбе начала восстанавливаться, стала заново учиться ходить и говорить! Она прожила на свете почти сто лет и казалась мне древней, как динозавр. Прабабушка знала столько историй, что могла, наверное, рассказывать их целую вечность. Она видела, как создавался СССР и как он исчез. Она помнила благородного царя Николая, проворного дедушку Ленина, усатого мужика Сталина и других правителей!
Часто прабабушка сидела в кресле, закрыв глаза, и я наивно полагала, что она спит.
А в серванте за стеклянной дверцей стояла мамина шкатулка, крышка которой напоминала минарет турецкой мечети. В шкатулке лежали деньги. Среди прочих бумажек я высмотрела пять рублей, манивших к себе, будто магнит. На пять рублей можно было купить несколько жвачек «Турбо» и стакан грушевого сока за углом. Это было несметное богатство.
Конечно, мне объясняли, что воровать нехорошо. Порядочные люди так не поступают. Но, оправдывая свой поступок тем, что Бог простит, а мама не заметит, я пошла на дело. К тому же вездесущий осел упрямо внушал мне, что торговля у нас – дело семейное и, значит, часть выручки должна идти на мои удовольствия.
Мама как-то сказала, что обед и ужин, которыми меня кормят за работу по дому, являются, несомненно, убыточными вложениями, но полагаются для ослиных созданий. Меня такое положение дел не устраивало.
Подкравшись к серванту, я открыла громоздкую стеклянную дверцу, засунула руку в глубину шкатулки и, нащупав пять рублей, крепко зажала их в кулаке. Крышка шкатулки предательски звякнула, заставив меня икнуть от страха, однако, оглянувшись, я убедилась, что прабабушка мирно спит, и перевела дух. Пять рублей перекочевали в мой карман.
В этот самый момент в комнату вошла мама.
Маму я боялась как огня, поэтому решила незаметно проскочить в коридор.
– Стоять! – раздался грозный окрик. – Что ты тут делала?!
Левый прабабушкин глаз открылся, и вкрадчивый голос произнес:
– Воровка! Она думала, что я сплю. Прокралась и стащила пять рублей!
Так впервые в жизни я попалась на воровстве. Я была обыскана (быстро спрятать пять рублей под кровать не получилось), загнана в проем между столом и шкафом, где, дрожа от ужаса, выслушала суровый приговор: порка ремнем без всякой жалости.
Это означало следующее: мама держала меня одной рукой за шкирку, а другой рукой хлестала ремнем, монотонно читая лекцию о хорошем поведении.
Когда меня били молча – это еще можно было стерпеть, но вот с лекцией… тут я переходила на дикий вой.
Напрасно добрая соседка Марьям стучала в нашу дверь с криками:
– Лена, отдай ребенка!
Мама была непреклонна.
– Ты хочешь стать воровкой? – спрашивала она и, не дожидаясь ответа, оставляла новый красный след на моей коже. – Не было в нашей семье воров! Но раз ты решила, я дам тебе совет: будь лучшей. А решишь жить как праведник – молись, молись и погибни за человечество! Переквалифицируешься в вора – пусть люди называют тебя главой преступного мира! Добивайся совершенства во всем! Ты меня поняла?!
Поскольку мама увлеклась монологом, то про ремень на какое-то время забыла. Но голос гремел:
– Это же надо так попасться – «прабабушка спит, глаза закрыла»! За это я буду пороть тебя усердней! Потому что с таким подходом ты никогда никем не станешь! – Мама заметила, что философия ее увлекла, и вспомнила про ремень. – Любишь истории и сказки? Может, получится у тебя рассказики писать, только на них не проживешь, не заработаешь на хлеб с маслом… Вот тебе, вот, вот!
Потом, стоя в углу, я ковыряла пальцем штукатурку, ибо обои давно были содраны в этом месте, и думала, что мне, вероятно, не суждено стать такой знаменитой, как Робин Гуд или Багдадский вор.
Голубь
Раз в полгода мама затевала генеральную уборку. От ежедневной уборки генеральная отличалась – притом сильно.
Если каждый день мамино ухо ласкало мое шорканье веником по вредному бордовому паласу-пылесборнику, а глаз услаждали протирка пыли и мытье полов три раза подряд – чтобы каждая паркетная дощечка излучала сияние, во время генеральной уборки нужно было пересмотреть содержимое всех книжных шкафов!
Шкафов и полок у нас дома было много, поэтому обычно такая уборка затягивалась на несколько дней. Все книги тщательно перебирались, порванные страницы – лечились клеем. Документы, фотографии, дневники бабушки и прабабушки, письма за последние сто лет и старинные открытки сначала следовало прочитать и только затем аккуратно сложить.
– Нельзя забывать историю! – твердила мама, когда я пыталась читать переписанный от руки в начале двадцатого века катехизис.
Почерк ветвисто петлял по желтым страницам и завораживал меня.
– Это еще прабабушка писала. Было ей тогда пятнадцать лет…
И я сразу представляла девушку, которая при свечах выводит в тетрадке слова, пытаясь понять смысл жизни…
Иногда мы находили рисунки. Они были сделаны простым карандашом, но являлись произведением искусства: такие можно выставлять в любом музее мира!
– Это прадед рисовал. Еще до армии. До Первой мировой! Какая точность, какие линии! А это – бабушка изобразила юную Татьяну, которая пишет Онегину письмо…
– Я тоже так хочу! – любуясь лицами, озаренными небесным светом, восклицала я.
– Здесь талант. Дар от Бога! Художественная школа! Ты у меня ни петь, ни рисовать не умеешь… Одно наказание! – вздыхала мама.
Как завороженная смотрела я на письма людей, которых давным-давно не было на этом свете: они признавались друг другу в любви, просили прощения, приглашали на именины, поздравляли с Пасхой.
– О делах не забывай! Складывай все аккуратно! – Мамин окрик служил мне хорошим напоминанием, что наступила полночь.
Приготовив поздний ужин и подождав, пока мама заснет, я кралась на кухню с книгой о Паганини или Джордано Бруно.
«Их обвиняли в связи с дьяволом, а меня с осликом», – грустно думалось мне, и слезы капали на страницы старых книг, где буквы отличались от моего букваря: буква «ять» заменяла букву «е».
Утром, обнаружив меня спящей на кухне, мама сообщила новость: