Вскоре из-за угла показалась бабка Лида, которая в свое время не давала нам отведать ягод крыжовника. Увидев на земле кошелек, она прибавила шагу.
– Внимание! – предупредила меня Аленка.
Я приготовилась.
Бабка Лида, подбежав, хотела сразу схватить наживку, но кошелек дернулся и пополз. Она засеменила следом. Кошелек еще немного отполз, и, нагнувшись, бабка Лида схватила руками воздух.
Аленка звонко рассмеялась. Я продолжала тянуть леску.
Бабка Лида приноровилась и в какой-то момент, разбежавшись, прыгнула и приземлилась на кошелек обеими ногами в шлепанцах. При этом она победно крикнула:
– Ура!
Я дернула посильнее, и, о ужас, тонкая леска оборвалась.
Баба Лида подняла добычу и запихнула в карман халата.
Аленка встала со скамейки, а я вышла из укрытия.
– Отдайте! – закричали мы.
– Что?! – спросила бабка. – Что я должна вам отдать?
– Кошелек!
– Нашли дурочку! Он на дороге лежал! Значит, ничейный! – возразила бабка Лида, и лицо ее довольно просияло.
– Мы хотели над вами пошутить, – призналась Аленка. – За веревочку дергали…
– А вы думаете, я не догадалась? – сказала соседка. – Догадалась! Сама так делала! Но кошелек-то мне нужен, мой порвался совсем. Теперь он принадлежит мне по праву!
И она гордо пошла домой с черным лакированным кошельком.
Своих не выдаем
Игнатия Михайловича Скворцова школьники побаивались. Обычно он садился на стул посередине класса и, настроив баян, начинал играть тихо, нудно и долго, а нам хотелось веселья и скорости.
Игнатий Михайлович отличался суровым нравом, и если какой-то нерадивый ученик засыпал на уроке музыки, он мог без зазрения совести разбудить его, постучав деревянной указкой по спине. Мы даже шептаться не смели в его присутствии, потому что непоседливых и шумных детей Игнатий Михайлович не любил. Все четыре угла в классе во время музыкального часа заполнялись непослушными учениками, а тем, кому не доставалось места в углу, выдавалась путевка за дверь или, что еще хуже, грозило безрадостное стояние у классной доски. У доски можно было погрызть мел. Но если учитель замечал это, то пресекал сие действие шлепками по рукам.
– Все вы – олухи царя небесного! – торжественно объявлял Игнатий Михайлович, едва войдя в наш третий «А». – Иуде, предателю Иисуса, хоть стыдно стало, и он на осине повесился, а вы балуетесь, ябедничаете и живете как ни в чем не бывало!
Именно учитель музыки внушил нам, что ябедничать нельзя. Бывало, кто-то с задней парты возьмет свою шариковую ручку, раскрутит ее, вынет пружинку и стержень, а потом оторвет от тетрадки кусочек бумажки, послюнявит, скатает шарик и в половинку шариковой ручки вложит. Затем воздуха наберет в молодецкие легкие, дунет со всей силы, и слюнявый бумажный «привет» запутается в волосах отличницы Юли с первой парты.
– Кто это сделал? – спросит Василиса Ивановна, которая иногда замещала нашу классную руководительницу.
– Он! – скажет Федя.
– Молодец! – похвалит учительница доносчика, схватит за ухо проказника и поведет к директору.
Совсем иное дело, если об этом узнает Игнатий Михайлович.
– Ябеде первый кнут! – грозно и медленно произнесет он. – Зачем предаешь? Видел – останови! Закрой собой жертву обстрела! Но не предавай! Учитель сам должен найти виновного, заставить его сознаться и покарать! Вот раньше розгами пороли в школах, и правильно! А теперь совсем дети стыд потеряли!
Мама, узнав о методах нашего музыкального руководителя, вздохнула с облегчением, ведь на его уроках я сидела ни жива ни мертва.
А когда он говорил:
– Иди, Поля, к доске и пой! – без всякого намека на слух, шла я на ватных ногах к «месту славы».
– Пусть всегда будет небо, пусть всегда будет солнце… – шептала я, тараща глаза, как рыба, выброшенная из воды.
– Хорошо, хорошо, только надо громче, – улыбался учитель.
Одноклассники внимательно слушали.
Несмотря на общее смирение, в нашем классе было два заводилы: Ваня и Славик. Второгодник Ваня умел курить и лихо затягивался за углом школы папиросами деда, ветерана войны, а Славик рассказывал, что по ночам видит бесов с копытами. Поэтому бабушка отвела его в церковь и повесила на шею серебряный крестик. Сообща мальчишки чего только не придумывали: подкладывали на учительский стул кнопки, разводили водой зубной порошок и обливали девчонок, рисовали каракули в чужих тетрадках. В дневниках Вани и Славика стояли исключительно двойки, чего, правда, мальчишки не стыдились, а даже наоборот – гордились этим.
Разузнав у старших братьев, как из марганцовки и сухой краски-серебрянки сделать петарду, они ее соорудили. Приделали к взрывчатке длинный фитиль, протянули его под столом учителя, и когда ничего не подозревающий Игнатий Михайлович произнес свои знаменитые слова об олухах и, усевшись на стул, растянул меха баяна, фитиль подожгли.
Бабахнуло знатно: весь класс заволокло дымом, нервные барышни с бантиками на хвостиках громко завизжали, мальчишки закашлялись, а когда дым рассеялся, стало понятно, что учитель отлетел в одну сторону, а его баян и очки – в другую.
Ничего не сказал олухам царя небесного Игнатий Михайлович, выбегая в коридор.
– К директору пойдет! Жаловаться будет! – закричал Славик.
– Нас выгонят из школы! Караул! – испугался второгодник Ваня.
Девочки открыли окно, мальчики ликвидировали остатки взрывпакета, и, когда пришел директор, а за ним взъерошенный Игнатий Михайлович, от взрыва не осталось и следа.
– Кто это сделал?! – От возмущения директор покраснел и постукивал правой ногой в лакированной туфле об пол. – Я спрашиваю, кто это натворил?!
Наш третий «А» погрузился в гробовое молчание. Все знали, что два лодыря с последней парты сделали это, но никто не показал на них пальцем.
– Отлично! – резюмировал директор. – Раз вы молчите, все получат по заслугам! Давайте дневники! Я вызываю ваших родителей в школу!
Одноклассницы тоненько заплакали, а я горько разрыдалась, ибо понимала, как мама воспримет эту новость.
Директор по очереди писал каждому: «Двойка по поведению и немедленное появление родителей в школе!» Когда очередь дошла до Славика и Вани, они заявили, что забыли дневники дома. Игнатий Михайлович посмотрел на них внимательно, потом еще более внимательно оглядел наш класс, в котором было тридцать человек, но никто опять не проронил слова.
– Молодцы! – почему-то сказал учитель музыки.
– Вы их хвалите что ли? – удивился директор и поднял брови.
– За одно – похвалю, за другое – отругаю, – таинственно ответил Игнатий Михайлович. – Главное, баян целехонек! Завтра они у меня запоют всем классом «Выходила на берег Катюша…»
Дома я побоялась показать дневник, но мама все равно отыскала его в портфеле, все прочитала, затем отхлестала меня поясом от халата и отлупила дуршлагом, а на следующий день пришла в школу.
– Это не я! – пыталась я в сотый раз доказать свою невиновность. – Не делала я этого!
– А кто еще?! – шипела мама. – Конечно, ты, ослиная бандитка! Из-за тебя всех наказали!
– Это не она, – сказал кто-то из девчонок в классе. – Это Славик и Ваня, но ведь ябеде первый кнут, поэтому мы никому не говорили.
После этого мама наконец оставила меня в покое, перестав дергать за воротник и волосы. Развернувшись, она увидела в дверях директора.
– Здравствуйте! – приветливо поздоровался тот. – У нас вчера такое случилось, а виновников так и не нашли. Вы случайно не знаете, кто эти хулиганы, которых нужно исключить из школы?
Славик и Ваня при словах директора вжались в парту.
– Э… – запнулась мама, оглядывая класс, – да кто их знает… – Она сурово погрозила пальцем задним рядам. – Дети!..
– Хорошо, что Игнатий Михайлович не пострадал, – сказал директор.
– Он еще с фашистами воевал, что ему этот взрыв, – махнула рукой мама. – Он молодец!
И они ушли.
А у нас начался урок музыки.
Учимся курить
– Может быть, не все так плохо во взрослой жизни, – сказала как-то поздним вечером Аленка.
Мы сидели на полу в ее комнате и играли в домино.
– Ты о чем? – уточнила я.
– Помнишь, мы устроили бунт, когда мамы начали курить?
– Да, – ответила я, преисполнившись гордости за наш поступок. – Теперь они спрятали все сигареты, курят втихую, бояться попасться нам на глаза, и это – отлично!
– А вдруг в этом что-то есть?
– Что?! Что есть?
– Что-то вкусное, как в мороженом с орешками! Куришь, например, и все думают, что ты крут! Ты взрослый, и тебе все можно! А маленьким ничего нельзя! – доказывала подруга.
Я задумалась.
Надо признаться, что я всегда считала себя умнее, изобретательнее и хитрее Аленки по праву старшинства, но ее соображения показались мне вполне разумными.
– И что ты предлагаешь? – спросила я.
– Когда мамы уйдут на рынок, мы перероем весь дом, найдем сигареты, возьмем две и попробуем! Как тебе идея?
– Не очень, – скривилась я.
– Почему?!
– Сигареты дорогие. Мамы знают, сколько штук в пачке. Не досчитаются двух или, не дай бог, унюхают дым, и нам крышка.
– Профессор! – уважительно кивнула Аленка. – Как же быть?
– Следить за ними. Увидим открытую пачку, стащим незаметно одну сигарету. Подождем, заметят или нет. Одну сигарету всегда можно вернуть, сказав, что она выпала случайно. Если все обойдется, раскурим, оставшись вдвоем.
Так и решили.
А вскоре представился и удобный случай, немного отличающийся от первоначального плана: мамы пошли в гости к соседу по имени Эдик. Это был старенький армянин, который любил вести беседы. Мы с Аленкой, увязавшись за родителями, набили карманы леденцами и печеньем, которыми он нас угостил, и отправились исследовать его двухэтажный дом. В одной из комнат на столе лежала открытая пачка сигарет. Обрадовавшись такой удаче, мы стащили целых четыре штуки и спрятали за кирпичами у ворот.
– Ты отвечаешь за доставку продукции в квартиру.