– А ты, оказывается, действительно подонок, – Шура плюхнулась на топтыжью шкуру, из глаз у неё покатились тихие прозрачные ручейки.
Телёнок, никак не ожидавший такой реакции, кинулся утешать её, стал лепетать какие-то нелепые извинения, что вызвало у Шурочки истерический хохот, закончившийся спазматическим рыданием.
Шура плакала, чуть ли не первый раз в жизни. Нет, не первый, конечно, но то были простые мимолётные женские слёзы, даже в трудные времена рожденья дочки.
А сейчас… сейчас грудь стесняли настоящие горькие глубокие рыдания. Так плачут только о навсегда утерянном счастье, которое, как павлин, махнуло разноцветным хвостом и улетело за тридевять морей в триодиннадцатое царство. Рушились в подсознании хрустальные изумительные замки, выбивая осколками эти прозрачные слёзы.
Она рыдала. Рыдала по не сложившейся жизни, где все знакомые и не знакомые сапиенсы пытались использовать её в своих шкурных интересах, где не было места Любви, а была только борьба за выживание. За место под солнцем. За денежную независимость. За… много было ещё этих «за» в суетливой неразберихе, именуемой жизнью.
Может, потому-то и возник на пути Герман Агеев. Но он тоже, в конце концов, попросил, нет, даже потребовал написать икону дьявола. Эта икона. Этот мерзкий образ – не часть ли её самой, согласившейся участвовать в сатанинской мессе? Не эта ли Шура – агрессивная, расчётливая, иногда беспощадная, циничная уничтожает ту добрую, нежную, где-то даже мудрую девушку, пытается довести разрушение личности до необратимых пределов?
Что же такое истина – та скрижаль, которую любой и каждый пытается найти в жизни, а результатом почти всегда бывает бесплодная борьба с самим собой, крушение кумиров, хрустальных теремов и прочей материализовавшейся дребедени. Только вот фетиш, разрушаясь, разрушает часть души. Сколько ещё частей у Шурочки в запасе? Да и осталось ли?
Видимо, душа, как нервные клетки, не восстанавливается. Оттого, верно, появляются в мире бездушные особи. Нелюди. Нелюди – люди… Людям нравится выглядеть лучше, чем они есть на самом деле. По утрам – бездонное ощущение пустоты и обычные фразы «уже поздно», «завтра мне рано вставать», сказанные ещё вечером, приобретают сакральный смысл. Квартира, как и душа, казалась уже обкраденной. Даже воздух здесь был спёртый.
А Телёнок? Телёнок слишком эгоист, слишком в себе и для себя, поэтому обновления, скорее всего, не будет. Он даже в монастырь собрался ехать из чисто коммерческих соображений. Какой уж тут духовный альянс?
Шура понемногу успокоилась, поддавшись на телячьи утешения.
– Пойди, сочини мне какой-нибудь коктейль, – отправила она Телёнка на кухню.
А сама переходила в комнате от предмета к предмету, бездумно касаясь руками всех знакомых и оставивших след в прошлом диковинных безделушек. Японская фарфоровая ваза на подставке из сандалового дерева – неизвестно, что из них ценнее. Говорят, сандаловое дерево тонет. Шура давно хотела проверить, так ли это, да всё не собралась как-то.
Интересно, а голова у Телёнка выдержит знакомство с подставкой? И подставку, и вазу подарила мама на новоселье. Ей не очень-то хотелось, чтобы дочь жила отдельно в раннем возрасте, но настаивать не стала. Не возражала даже когда появилась на свет её внучка. Мама, мамочка, святой человечек. Вот акварелька Волошина – тоже мамин подарок – где она только её откопала? Интересно, а у Роби мама ещё жива?
Тем не менее, живя отдельно от мамочки и своей дочери, девушка частенько чувствовала себя покинутой сиротинушкой. Сиротство накладывает черту колючести, и подозрительности на характер, что происходит в любом возрасте – это Шура испытала на себе. Возможно, человеческое сознание не может согласиться с потерей, с расставанием. Почему? Жалко ушедших? Но все знающие и шибко грамотные в один голос вопят: ТАМ – лучше. Значит, жалко себя сиротинушку. Вот это больше похоже на правду. А Телёнок верит в загробную жизнь?
– Вишь, как выросла! – приветствовала Шурочка китайскую лиану.
Растение разрослось уже вокруг всей комнаты, и отростки кое-где сбегали по бамбуковым шторам возле будуарного матраца. Лиану прямо в кадке притащил поклонник. Как же его звали, Сеня? Веня? А не всё ли равно. Но, как сейчас помню, говорил, что лиана настоящая из Китая и звал в турпоездку за лианами.
Роби тоже зовёт. В турпоездку по монастырям! Да что это, наконец-то в конец! Всё Роби! Телёночек! – Телёночек! Роби! А он сидит, стервец, в кресле, прихлёбывая коктейль, и уставился как «новый деревенский» на предмет потенциальных удовольствий!
В окне промелькнула какая-то реактивная тень, будто подмигнул уличный фонарь. Но какой фонарь, утро давно в разгаре? А, не всё ли равно!
Шура взглянула на любовничка остывающим взглядом с обозначившимся в глазах китайским прищуром. Потом твёрдым шагом подошла к портрету, взяла жирный фломастер, написала что-то в углу, сняла его с мольберта, подала Телёнку.
– Это тебе.
– Мне?! – недоумённо вскинул глаза тот. – За какие заслуги?
– Просто так. Это икона. А на икону должен же кто-нибудь молиться. Тебе в самый раз.
– Ослиная…, – прочитал Роби. – Это что такое?
– Моя фамилия, – Шура вскинула на гостя дерзкие глаза. – Ты разве не знал? Вероятно, та самая принцесса, что бродила по сказкам в ослиной шкуре, была моя пра-пра-прабабушка. Ведь недаром же и ты меня принцессой величал.
– Фантастика! – растерянно пробормотал Телёнок.
– Может быть, но я сейчас хочу побыть одна. Мне это необходимо.
– Девочка моя…
– Надеюсь, повторять не придётся? – жёсткие нотки, прозвучавшие в голосе Шуры, не заставляли сомневаться, что надо оставить девушку в покое.
После этого Роберту ничего не оставалось, только ретироваться. Пока он одевался, Шура, засунув портрет в картонный планшет, вручила его Телёнку на пороге. Тот полез было целоваться на прощание, но хозяйка квартиры отступила на шаг и, не говоря ни слова, распахнула входную дверь.
У подъезда Роберт столкнулся с мужчиной средних лет, прилично одетым, с длинными пепельными волосами, модно небритым. Он внимательно посмотрел на Роберта выразительными серыми глазами и молча уступил дорогу.
Глава 5
– Ослиная, к доске!
Училка смотрела на Шурочку поверх очков, и взгляд этот заставлял сразу же забыть наизусть вызубренный текст. Весь класс трепетал от этого холодного змеиного взгляда, недаром за училкой прочно закрепилось прозвище «Очковая».
Она любила, немного приспустив очки, разглядывать сбившихся в кучу учеников, так похожих на послушных и очень вкусных питательных кроликов. Все сразу затихали и пытались не смотреть на Очковую. Прямой взгляд на неё грозил предметной расправой. Даже если что-то знаешь, то под хищным оценивающим взглядом из-под очков все зазубренные уроки мгновенно выветривались из бедной страдальческой башки. Но стоило только училке произнести имя выбранной жертвы, по классу прокатывалась волна облегчения.
На этот раз съедобным кроликом выбрана Шура, и класс как обычно вздохнул с облегчением. Над ней Очковая особенно любила поиздеваться. Уж такие «любимчики» бывают иногда у школьных преподавателей, ничего с этим не поделаешь. Ослиная это понимала и жалела классную руководительницу, ибо больше ничем ей помочь не могла. Но и танцевать под «учительскую дудочку» было у Шурочки не в правилах, потому что как научишься держать себя перед учителем на уроках, такой и останешься на всю жизнь.
– Александра, ты думаешь двойку исправлять, или опять умничать будешь? – поджала тонкие губы Очковая. – Ты напрасно стараешься увильнуть, со мной этого не получится.
– Думаю, – вздохнула Шурочка. – Думаю не только всё исправить, но и не получать больше никогда плохих отметок. Честное слово!
– Ну, – Очковая гипнотически уставилась на девочку. – Ты, надеюсь, вспомнила, какой декрет подписал Владимир Ильич в 1918 году?
– Он много чего подписывал, – школьница уставилась в угол под потолком, видимо, пытаясь на потолке разглядеть подсказку.
– Не увиливай, Ослиная, ты прекрасно знаешь, о чём я спрашиваю, – голос училки приобретал металлический оттенок. – Нашу русскую историю ты должна знать, как дважды два, как таблицу умножения. Итак?..
– Сейчас вспомню, – Шура театрально откинула голову и приложила ладонь ко лбу. – Сейчас…
– Ну? – надавила Очковая. – Слушаю.
– Он подписал декрет о создании советских концлагерей, где первым заключёнными стали революционные моряки Кронштадта. «Нас бросала молодость на Кронштадтский лёд…».
– Ослиная!! Ты опять за своё?! – на этот раз голос учительницы походил на раскаты грома в надвигающейся грозе. – Я приказала тебе вызубрить материал! В чём дело?
– Я тоже люблю историю! Но только неискажённую и не переписанную по чьему-то указу. Надо не просто любить, а ещё и уважать историю Государства Российского, Калерия Липовна, – Шура дерзко посмотрела на классную руководительницу – глаза в глаза. – Товарищ Ульянов-Бланк, вождь мирового люмпен-пролетариата, сказал также однажды: «Сраная Россия нам нужна, только как топливо для мирового пожара! И мы достигнем этого!». Как же надо ненавидеть Родину, чтобы во всеуслышанье ляпнуть такое! Жаль, промахнулась пани Каплан. Жаль, не успел до него Лейба Бронштейн добраться! И этот изувер лежит сейчас в театре одного актёра в самом центре Государства Российского!..
– Хватит! Зря я тебя прошлый раз пожалела, – взвизгнула Очковая. – Вон из класса, человеконенавистница! И без матери не приходи, диссидентка недорезанная. Молоко ещё на губах не обсохло, а туда же – рассуждать и осуждать! Великий вождь показал советским людям путь в светлое будущее! А ты, кроме как грязью его поливать, больше ни к чему и не способна. Источники своей информации ты проверила?!
– Конечно, – кивнула Шура уже от двери, – я вам в прошлый раз ещё сказала, да вам говорить – без толку. Не могу я быть фетишистской и по щучьему хотению полюбить вашего идола за всё его русофобство и ненависть к России! Знаете, что он неоднократно говорил об интеллигенции?! Он называл интеллигентов тем, что вы оставляете в унитазе после посещения дамской комнаты.