По каким-то своим чисто женским житейским делам Шура заехала на Белорусский вокзал, причём у неё образовалось «окно» в тридцать-сорок минут – это время она решила убить в скверике на площади, где точкой отсчёта был памятник Великому Членину, отчего и скверик москвичи чаще всего величали «плешкой». Вождя она звала так ещё со школы хотя бы за то, что в его владениях все были какими-то членами. Даже женщины. Сама Шура недавно избавилась от членства в Союзе Художников и ничуть не переживала. Скорее наоборот.
Скверик был полупустой. Большинство посетителей к тому же оказались обыкновенными российско-советскими бомжами, которые организовали здесь своё постсоветское членство, поскольку менты на плешку заглядывали редко. Поэтому площадка вокруг памятника не пустовала никогда, и даже за уборкой мусора кому-то удавалось следить.
Примостившись на свободном конце стандартной советской лавочки со спинкой, девушка обратила внимание на молодого человека в монашеском подряснике переходившего от скамейки к скамейке, что-то раздававшего скамеечным насельникам. Не обошёл он и Шуру. Подошедши к ней, монашек замешкался, – видимо более цивильный вид, чем у большинства остальных обитателей плешки сначала смутил его, – но потом монашек решительно запустил руку в глубокий карман подрясника, вытащил оттуда и протянул Шуре пятьдесят рублей в российской валюте. Девушка ошарашено переводила взгляд от купюры на лицо монаха и назад, но не могла сказать ни слова.
– Берите, это вам, – протянул монах деньги.
– Зачем? – наконец выдавила Шура. – Вы всем деньги раздаёте?
– Нет. Только тем, кто нуждается, – пояснил монах.
– По-вашему я из них? То есть, похожа на откровенную московскую бомжиху или старушку с пенсией в половину прожиточного минимума? – Шура снова посмотрела в лицо монаху. Потом решительно взяла купюру. Зачем? Она, скорее всего, не смогла бы ответить на этот вопрос даже себе. Скорее всего, просто на память.
– Мне так показалось, – пожал тот плечами. – Притом тут по утрам собираются только бездомные и бедные. Должен же им кто-то помогать?
– Наверное, – улыбнулась Шура. – Действительно, кто-то ведь должен помогать обездоленным. Это речь не мальчика, но мужа!
Открытое лицо юноши, тёмные волосы, небольшая бородка, прямой немигающий взгляд – портрет довольно заурядный для любого заурядного человека. Но в том-то и дело, что на молодце был подрясник! Даже это говорило о многом. Одним словом он, как личность, заслуживал внимания.
– Может, вы по заданию общины, или как там у вас? – предположила Шура. – Какое-нибудь общество милосердия?
– Какая община? – вопросом на вопрос ответил монах. – Я из Валаамского монастыря. Тут недалеко наше подворье. А деньги… У меня иногда появляются личные наличные, только зачем они мне? А неимущие тоже люди. Ведь не по воле своей они побираются.
– Простите, вы действительно настоящий батюшка? – Шура всё ещё не могла сопоставить молодость монаха и его сан. – Я вижу у вас на груди наперсный крест, такие носят только священники? Или у вас в монастыре какие-то другие правила?
– Всё правильно, – кивнул тот. – Я – иеромонах Агафангел.
– Агафангел… надо же!
– Вас удивляет моё имя?
– Нет. Наверное, нет, – сконфузилась Шурочка за свои расспросы. – А вы давно монашествуете?
Монах, совсем было собравшийся отправиться дальше, остановился. Снова глянул на Шуру, решая для себя: стоит ли вот так первой встречной что-то рассказывать, откровенничать, раскрываться? Потом, решив видимо, что никакого криминала не будет, признался:
– Я шесть лет назад в Строгановке учился.
– Художник?! – ахнула Шура. – Вот это номер!
– Да, где-то, может быть, и художник, – задумчиво промолвил монах. – Хотя больше занимался иконографией и реставрацией икон. Хотя несколько картин уже написал. Говорят, неплохо работаю.
– Потрясающе! – Шура не могла прийти в себя от восторга. – Надо же! Подобное действительно притягивает подобное! Точно говорят мудрецы, что ничего случайного на свете не случается. Художник! Иконописец! Это просто чудо какое-то! Просто чудо!
Монах уже с любопытством посмотрел на собеседницу. Скорее всего неподдельное восхищение, переполнявшее Шурочку, не оставило его равнодушным. Собственно, к вспыхнувшей в человеке радости никто и никогда равнодушным не будет.
– Мне вас, верно, Бог послал, – резюмировала девушка. – Я тоже художник. И очень хотела бы посоветоваться с собратом по перу, то есть по кисти. Можете мне уделить несколько минут?
– Вы интересуетесь иконописью?
– Во всяком случае, очень хотела бы получить кое-какие знания, или хотя бы дельные консультации, – принялась объяснять Шурочка свой интерес. – Поверьте, это вовсе не праздное любопытство.
– Что же, – пожевал губами монах, – может, я действительно смогу вам помочь, только где и как?
Он на несколько минут застыл в нерешительности, решая, видимо, непростую задачу помощи художнице. Ведь монастырское подворье – не Дом художника и далеко не Софринская фабрика иконописных товаров.
– Послушайте, не лучше ли нам на Измайловский вернисаж съездить? – продолжил монах. – Там в одном ряду можно увидеть и старинные образа, и подделки, и новодельные иконы. Сейчас многие стали возвращаться к иконографии, но не у многих получается.
– Званных много да избранных нет? – усмехнулась художница. – По-моему, так когда-то говорил сам Иисус Христос?
– Вы искажаете Евангелие, – возразил Агафангел. – Там сказано: «Званных много, но мало избранных».
– Да, знаю, – вздохнула Шура. – Просто я когда-то стихоплётством баловалась и у меня евангельская строчка по-другому вылепилась.
– Стихи? А послушать можно? – неподдельно заинтересовался монах. – Я грешным делом тоже пишу. Наверное, все творческие люди подвержены одинаковым слабостям.
Шура отнекивалась не долго, потому что заиметь слушателя, к тому же не простого – воистину редкая удача:
Боль мою не измерить словами —
разливаются вспышки комет
над поваленными тополями.
Званных много, да избранных нет.
Оборванец, скажи мне, родимый,
для чего ты явился на свет
бесприютный, с душою ранимой?
Званных много, да избранных нет.
Обозначить чужие пороки
легче лёгкого – вот в чём секрет.
Божий Сын тоже был одинокий.
Званных много, да избранных нет.
И когда ты пройдёшь спозаранку
по тропинке непрожитых лет,
не разглядывай жизни изнанку.
Званных много, да избранных нет.
Монах некоторое время молчал, осмысливая услышанное, потом как-то уже совсем по-иному посмотрел на Шуру:
– Вы читаете Евангелие?
Шура покраснела. Она знала, что есть такая книга, знала даже, что в переводе с древнееврейского это звучит – Благая Весть. Но читать, кажется, никогда не читала. Агафангел, вполне вероятно, понял, в чём дело, потому что сказал, как бы размышляя вслух:
– Если бы вы хоть когда-то не читали Евангелие, откуда же такие стихи? Мне кажется, что, только ознакомившись с Благой Вестью[22] можно написать что-нибудь подобное.
– Сама не знаю, – Шура покраснела ещё больше. – Но вы проговорились, что сами подвержены баловству стихоплетения. Не желаете ли мне сделать своеобразный алаверды? Лучше соглашайтесь сразу, я ведь не отстану.
– Хм, – крякнул монах. – Я не отказываюсь, но читать с таким выражением, как у вас, ещё не умею. Да и вряд ли когда обучусь. Ладно, слушайте:
Дни мои дни —
белопенное поле тетради.
Сны мои сны —
уходящие вдаль облака.
Так бы и жил, только в небо печальное глядя,
так бы и умер в беспечной игре игрока.
Но за окошком вагона нагие погосты!
Но за бортом парохода глухая волна!
Глас ниоткуда:
– Зачем же, несчастный, живёшь ты?
Я тебя создал для жизни на все времена!..
И, словно луч, пронизал естество и сознанье,
перекрестились земные и Божьи пути.
Господи! Господи!
Дай мне хоть миг покаянья!
Не позволяй нераскаянным в полночь уйти!
Шурочка, слушая иеромонаха, до того была поражена, что не сразу смогла ответить. Агафангел же молчал, исподлобья поглядывая на собеседницу. Наконец, Шура кашлянула в кулачок и тихо промолвила:
– Я не знаю, какой вы иконописец, но русская литература потеряла одного настоящего поэта. Вы ведь всё равно не станете печататься?
– Почему не стану? – удивился Агафангел.
– Я знаю, монахам запрещается заниматься мирскими делами, – пояснила Шурочка. – Всё это вызывает суету и стремление к тщеславию, которое издавна называет одним из самых любимых дьявольских искушений. И даже если вы захотите, вам всё равно не даст благословения кто-нибудь из высокого многоуважаемого начальства.
– Напрасно вы так, – улыбнулся монах – В Псково-Печорском монастыре есть ещё один насельник, занимающийся стихосложением. Это иеромонах Роман, песни которого на обыкновенных кассетах разлетаются по всей Руси. Правда, Роман не избавился от войнушек-ладушек с самим патриархом нынешним, но всё-таки тому пришлось уступить. Творчество в рамки «не положено» и «нельзя» загнать ещё никому не удавалось, на то оно и творчество.
– Патриарх был против песен монаха? – обрадовалась Шура. – Значит, песни действительно хорошие.
– Эх, милочка, – нахмурился Агафангел. – Что ж это вы так настроены против патриарха всея Руси?
– Хозяин никогда не станет устраивать в своём доме узаконенный бардак! – отрезала Шура. – А по благословению Его Святейшества митрополит Кирилл завозил в начале девяностых прошлого столетия в Россию огромные партии иностранных сигарет. И всё это вместе с пивом для нашего подрастающего поколения! Забавная забота о российских детях, не правда ли? «Табачный бум» прокатился по всем газетам, неужели не слыхали?
– Слышал, ещё как слышал, – вздохнул Агафангел. – Рыба с головы гниёт. Но не все монахи следуют этим правилам.