Самюэль не знал, что делать. Он не привык к манерам и к образу действий ослов, однако, понимал, что безгранично смелым быть не следует. Схватить платье он мог, путь к двери тоже не был отрезан, и Самюэль принялся одеваться. Но когда он взглянул на осла и увидел, что тот смотрит на него, как бы улыбаясь, Самюэлю сделалось очень не по себе.
Еще ужаснее стало ему, когда длинноухий вдруг сел на задние ноги, совершенно, как собака. У несчастного Самюэля волосы поднялись дыбом и по спине пробежал холодок. Хотя он мало знал ослов, но все же никогда не слыхивал, чтобы они выделывали такие странные штуки.
Наконец, дрожащими руками Самюэль настолько оделся, что мог показаться на глаза старушке хозяйке и бросился к ее комнате.
Самюэль громко постучал в ее дверь.
— Кто там? — спросил сонный голос.
— Осел, — закричал Самюэль, — в моей комнате осел!
— Что такое?
— Осел, говорю я вам, — повторил он.
— Ах, вот досада-то! — сказала миссис Честер. — Это, вероятно, миссис Панкерст.
— Какая там миссис! Никакой миссис нет, — проговорил Самюэль. — Вы, верно, не расслышали со сна. В моей комнате длинноухий серый осел, который ведет себя совсем неподобающим для него образом, во всяком случае не по-ослиному, и я прошу вас немедленно удалить это животное.
— А вы не могли его выгнать сами, сэр?
— Пробовал, — ледяным тоном заметил Самюэль. — Откуда взялось это животное?
— Это ослица моего сына. Погодите минутку, я оденусь и сойду вниз. Досадно, что она встала со своей мягкой постельки и пришла к вам.
Самюэль вернулся обратно и с удивлением увидел, что осел все еще служит, прядя ушами, как комнатная собачка, просящая кусочек сахару.
Вскоре появилась и миссис Честер, которая добродушно улыбалась во весь рот.
— Видите ли, — заметила она, — миссис Панкерст умеет играть роли и вместе с моим сыном принимает ангажементы. Он получает по пяти фунтов в неделю в здешнем большом цирке, а когда приводит с собой миссис Панкерст, ему платят по семи.
Увидев, что осел служит, старушка засияла.
— Ах, Долли, Долли, — сказала она, — дрянная милашка! Она репетирует. — Обратившись к Самюэлю, который от негодования не мог выговорить ни слова, старушка прибавила: — В частной жизни мы ее называем «Долли», но на сцене ее имя миссис Панкерст, потому что это занимает детей.
— Однако вы говорите со мной так, точно не случилось ничего неприятного для меня, — заметил Самюэль.
— Погодите-погодите, — продолжала миссис Честер, не слушая его. — Вот я дам моей милочке сахарцу. — Она всунула в полуоткрытый рот ослицы кусок сахара и прибавила: — А теперь, Долли, милочка, иди баиньки. Ну, иди же, голубушка, иди.
Но вместо того чтобы уйти, Долли растянулась, на полу и лежала, не двигаясь с места.
— Ах, — со смехом заметила миссис Честер, — она умирает за родину. Репетиция продолжается. Видали ли вы когда-нибудь такое милое животное? Мой сын сам учил ее. Правда, хорошо?
— Миссис Честер, — высокомерным тоном произнес Самюэль. — Я требую, чтобы вы положили этому конец! Вы мешаете мне спать, и, право… Мне неприятно, что в моей комнате ослы разыгрывают драмы и комедии.
— Правда-правда, — сказала старушка, — правда, довольно. Ну, Долли, прочь, иди домой!
Долли с усталым видом поднялась и вдруг уселась в большое кресло.
— Ах, вот беда! — вскрикнула миссис Честер. — Понимаете, она хочет выполнить всю программу до конца. Она начала свой последний номер и собирается надеть шляпу и сюртук.
— Что-о-о-о? — с негодованием протянул бедный Самюэль.
— Мой сын надевает на нее свое пальто и цилиндр. Тогда она встает и уходит на задних ногах, делая громадные шаги. Смотреть на нее тогда превесело, это очень занимает детей.
— Тогда, пожалуйста, наденьте на нее пальто и шляпу, только пусть она убирается, как можно скорее. Право, никогда в жизни никто не обращался со мной так непочтительно.
Но старушка стояла в нерешительности.
— Чего же вы еще ждете? Что вам еще надо? — почти крикнул Самюэль.
— Мой сын уехал, и у меня нет ни шляпы, ни пальто, — объяснила сна.
— Что же делать? — с отчаянием спросил Самюэль.
— Может быть… вы одолжите ваши вещи, — с запинкой, нерешительно произнесла миссис Честер.
— Я?.. Мое пальто и шляпу для осла? Удивляюсь, как это могли притти вам в голову, миссис Честер. Такая на вид почтенная женщина — и вдруг…
— Дело в том, — продолжала она, — что если Долли решила выполнить всю программу, она не остановится до конца, и вы никакими силами не прогоните ее, если не наденете на нее пальто и шляпу.
Самюэль схватился за волосы и застонал. Через мгновение он ушел в переднюю и вернулся с лицом, выражавшим отчаяние; он держал новенькую фетровую шляпу и новое пальто.
— Берите! — произнес Самюэль замогильным голосом.
— Только посмотрите, что будет, — с гордостью сказала миссис Честер.
Повернувшись к ослице, она накинула пальто на ее спину, надела ей шляпу на голову и произнесла громко:
— Миссис Панкерст! вот идет первый министр.
Тут Долли поднялась на задние ноги и с видом величайшей гордости вышла в сад.
Представление окончилось.
На следующее утро Самюэлю пришлось отправиться в банк в соломенной шляпе, потому что Долли по несчастью улеглась на его новую фетровую шляпу и всю ночь проспала на ней.
— Это весьма неприятно и возбудит общее внимание, — холодным тоном заметил Самюэль. — Еще никто не носит соломенных шляп.
— Мне очень грустно, сэр, — печальным голосом заметила миссис Честер. — Но Долли все равно, что член нашей семьи, и потому мы никогда не закрываем дверь ее конюшни.
Самюэль посмотрел на свое отражение в зеркале и нахмурился.
— Миссис Честер, — произнес он с самым величественным видом, — может быть, я извиню вас, однако, должен заметить, что в настоящую минуту я очень недоволен, недоволен до крайности.
Он медленно подошел к двери, и прибавил еще более высокомерным тоном:
— Заметьте, я крайне недоволен!
ОСЕЛ УПАЙДУЛЛЫ
В три часа дня в долине, в Центральной Азии, на окраине города, под тенью огромного карагача, отдыхал маленький старый осел. Тут было прохладно, мало мух, недалеко звенел арык[2], и всегда можно было напиться. Сегодня четверг, и толстый лавочник, сплетник Упайдулла, в этот день всегда давал отдых ослу.
Завтра праздник и базарный день, Упайдулла поедет на базар, ничего не купит, а проехаться ему надо везде, со всеми поговорить; хоть бы уж слезал, когда разговаривает, а то болтает себе ногами, спрашивает цены на рис, пахту, дыни, ничего не покупая. У бедного осла под носом будут лежать и морковь, и капуста, и дыни, к ни до чего нельзя дотронуться. В такие минуты старый осел жевал, перебирая ушами, и жадно смотрел на полосатые чарджуйские дыни.
Осел давно научился перенимать характер хозяев, и теперь, когда он стал ленивым и толстым, вы никогда не могли бы подумать, что этот самый осел в молодости был настоящим разбойником. Родился он в предгорьях Тамира и сразу же попал на выучку к контрабандистам, которые возили по тропинкам мимо памирских пограничников опиум.
У контрабандистов осел прошел целую школу. Избивали его до смерти, но когда не было работы, целыми днями можно было шляться по маленьким ложбинам, где была такая сочная и высокая трава, что даже его серых ушей не было видно над ней. Он умел умненько, без погонщика пробираться по узким тропинкам над страшными пропастями. Внизу, в провалах, клубился туман и грохотали потоки, а он шел шаг за шагом, внимательно смотря под ноги, чтобы не поскользнуться. Его выучили избегать в горах всяких встреч и, когда он выходил на ровное место, где маячили фигуры часовых, он умел шмыгать в кусты, как полевая мышь.
Несколько раз одетые не в халаты люди, от которых вовсе не пахло бараниной и пловом, как от его хозяев, принимались его ловить между обломками скал, и два раза он попадался. Осел не знал, что он был в плену у красноармейцев, что водили его к военному следователю, и та дрянная пая[3], которой его кормили, называлась казенной, но он запомнил, что этих людей надо избегать. А когда однажды ночью его украли контрабандисты и сильно вздули, он легко выучился лежать по целым часам в густой траве и прислушиваться длинным ухом, пока часовой зашуршит по траве в другую сторону.
Жизнь была суровой, но зато можно было и отдохнуть, а теперь, у нового хозяина Упайдуллы, осел знал только базар, арык, плетень и больше ничего. Осел разленился, стал скучать, характер у него испортился, и он часто начинал упрямиться. Упайдулла дрался не очень больно, и иногда можно было сделать по-своему.
К плетню подошел Упайдулла вместе с каким-то длинным, как жердь, человеком в очках. Они о чем-то говорили между собою, и осел не торопясь пошел к плетню и хотел перепрыгнуть там, где пониже, так как во время отдыха он любил уединение.
— Слушай, Упайдулла, — сказал высокий человек. — Твой осел нужен мне дня на три, не больше, — я поеду в горы собирать жуков и бабочек.
Упайдулла заломил небывалую цену, но ученый тотчас же согласился, и недоумевающего осла поймали и стали седлать.
Длинный человек был энтомологом и хотел ехать именно сейчас, так как в три часа дня, во время невыносимой жары, жесткокрылые, разноцветные и иные насекомые летают, прыгают, скачут, стрекочут, кусают и пожирают друг друга в кучах растрескавшихся камней, на раскаленном песке и на ветвях кустарника, который готов задымиться от адского жара.
Упайдулла затянул подпругу, и осел понял, что его собираются грузить. Никогда ни одного осла не заставляли выходить из дому на работу в это время дня.
Осел вышел за ученым на пыльную дорогу и стал мотать головой. Длинный человек нагнулся, к нему и погладил его по шее. «Драться не будет, значит, можно не итти», — подумал осел и уперся всеми четырьмя ногами. Упайдулла захохотал от восторга и подошел к длинному. Они вдвоем подняли осла и перенесли через арык, но упрямец повернулся и прыгнул назад. Это было уже слишком. Упайдулла выругался и замахнулся кулаком, но ученый его удержал, дал ослу сахару и послал слугу к себе домой за коробками и банками, в которых была вата, эфир, булавки и все в этом же роде.