е и отвезли нас, меня, живого, и мою любимую, мёртвую, назад, на наш остров, в отечество наше. Я нарочно не стал скрываться от её родителей и братьев. Любимую мою погребли. А меня её отец и братья избили жестоко. Уже все на острове знали о бегстве девушки со мной. Семья её была опозорена. Меня отвели в суд и судили. Присудили меня к тюремному заточению. Много лет провёл я в тюрьме. Потом захватили наш остров франкские воины. Они освободили из тюрьмы многих заточенников, и меня в том числе. Выучил я наречия франков и тюрок, служил толмачом в разных войсках, и у франков, и у греков, и у тюркских султанов… Я скопил кое-какие деньги и мог бы купить дом и привести в свой дом супругу. Но я не хотел иметь свой дом, не хотел жениться и иметь детей. Овладело моей душой устремление к Богу. Стал я бродить по храмам и монастырям, предавался молитвам и посту. И наконец я постиг цель моего жизненного пути, она мне открылась. Я понял, что должен уйти в монастырь. И вот я пришёл сюда, к отцу Николаосу; я открылся ему. И он принял меня послушником, а затем — великая радость! — я был пострижен!.. Здесь, в этой обители, я буду молиться и Поститься весь тот жизненный срок, который мне ещё осталось провести на грешной земле. Здесь я умру и погребут моё тело на кладбище монастыря!..[190]
Василис замолчал.
Осман, взбудораженный его рассказом, чувствовал смятение мыслей, и, сам того не замечая, катал перед собой по белой скатерти маленькую тёмно-зелёную оливку…
«О, Аллах! — думалось Осману. — Сколько бедствий принесло этому человеку море! Почему же он продолжает любить море? Почему он думает, что море — самое чудесное, что есть на свете? А благочестие этого человека, его устремление к Богу трогает мою душу… Пусть вера его — неверная вера, но он благороден и благочестив!.. И если бы я потерял любимую… Существуют ли у правоверных обители, подобные обителям неверных?.. Надо спросить об этом отца!.. Если бы у меня была любимая!..»
Осман и сам не знал теперь, чего ему желается, хочется более, чтобы у него была любимая, милая его сердцу, или же — уйти от мира, спасаться в молитве…
Настоятель и монахи также сидели в молчании. Так прошло недолгое время. Растворилась большая дверь двустворчатая, распахнулись её створки. В залу вошли повар монастырский и его помощник. На двух подносах широких несли они миски с едой. Они поставили эти миски перед сидящими. Миски исходили паром. Затем помощник повара принёс маленькие сосудики с перцем, солью и уксусом. Эти сосудики были из серебра. А ложки были не деревянные, а также серебряные… И повар поставил серебряную миску с ломтями белого хлеба. Ещё никогда не видел Осман такого белого хлеба!..
Настоятель первым отведал кушанье. Он увидел, что Василис не прикасается к ложке, и приказал ему:
— Ешь, Василис! Сегодня ты повторил то, что некогда рассказывал мне. Должно быть, в нашем госте есть нечто располагающее; нечто такое ты почувствовал в его душе, что побудило тебя открыться ему. Но помни, Василис, о своём монашестве! Ты ушёл от мира и не должно мирское прошлое твоё повергать тебя в подобное волнение. Потому возьми ложку и ешь. Твой духовный отец приказывает тебе!..
Эти слова отца Николаоса остались, разумеется, непереведёнными. Но Осман легко догадался, что эти слова могут значить. Василис же с покорностью взял ложку, набрал в неё жидкое кушанье, поднёс ко рту и покорно проглотил… Но пальцы его, удерживавшие черенок ложки, и губы его дрожали…
Осман также решился отведать. После внезапных откровений Василиса Осману не очень хотелось есть. Но вот он вдохнул вкусный пар… Вдохнул раз… и невольно и другой раз… И уже нарочно и третий раз… И почуял, как сильно проголодался!..
Варево было вкусное, должно быть. В наваре плавали какие-то продолговатые плоды. Осман попробовал. Плоды были мясистые и по вкусу своему не похожи ни на одно кушанье, какое приходилось Осману вкушать до этого дня. Вернее, до этого позднего вечера!..
Вскоре он уже уплетал ложку за ложкой… А насытившись, невольно посмотрел на гостеприимного хозяина таким взглядом, что отец Николаос тотчас велел Костандису принести ещё варева, что тот и поспешил исполнить. И Осман с удовольствием осушил ещё одну миску… Ему было хорошо!..
— Что это за кушанье? — полюбопытствовал он, утёршись белым платком. — Я никогда ещё не пробовал ничего подобного. Это необыкновенно вкусно! Что же это?..
— Я приказал нашему повару приготовить в твою честь самое почётное наше кушанье! — с важностью отвечал отец Николаос. — Этим кушаньем положено угощать самых почётных, знатных и великих монастырских гостей. Самого императора Теодора Ласкариса я угощал этим кушаньем, когда он посетил наш монастырь. Это кушанье — похлёбка из петушьих яичек! Только в нескольких монастырях умеют готовить это вкуснейшее кушанье, как положено. И наш монастырь — в их числе. А на твоём лице я вижу печать грядущего величия. Потому я и приказал угостить тебя именно этим кушаньем…[191]
Осман не знал, что отвечать. Он не знал, насколько чисто подобное кушанье, насколько оно не запретно правоверному… А между тем настоятель продолжил:
— Наша вера не запрещает нам пить вино. Однако я нарочно не велел подавать вино к сегодняшней нашей поздней трапезе. Ведь я знаю, что ваша вера не дозволяет вина! Но тебя, должно быть, томит жажда после острых и пряных кушаний, да и сотрапезники твои, и я сам, мы хотим пить. Поэтому потрудись ещё для нас, Костандис! Ступай и принеси чистую родниковую воду в кувшине, и не позабудь обливные чаши для питья!..
Костандис поспешил исполнить приказание и скоро принёс воду в кувшине и чаши. Вода оказалась необычайно чистой и вкусной. Осман выпил одну чашу, наполненную Костандисом доверху, затем Костандис наполнил его чашу во второй раз…
Осман поднялся со своего места и отодвинул кресло. С непривычки он сделал это до того неловко, что кресло опрокинулось и упало на пол с грохотом. Осман взглянул на своих сотрапезников, приподнял руки, словно бы прося прощения за свою неловкость, и засмеялся. Тогда и они засмеялись…
И Осман собственными руками поднял тяжёлое кресло и водрузил на положенное место. Костандис хотел было опередить гостя, но не успел.
Осман приблизился к настоятелю и сказал так:
— Я благодарю тебя, почтенный отец! Ты и твои люди тронули моё сердце своей добротой, своей внимательностью ко мне, иноверному гостю вашему… Благодарю вас! — И Осман приложил ладони к груди и наклонил голову… Затем продолжил свою речь: — Я хочу знать твою веру, почтенный отец! Я живу на этой земле и потому хочу знать, какие веры возможно исповедовать здесь! Покажи мне ваш храм, его убранство. Расскажи о ваших обрядах. Но я человек простой, неучёный; и ты расскажи мне попросту!
Отец Николаос поднялся со своего места за столом, и вслед за ним поднялись Костандис и Василис.
— Мне приятно твоё любопытство, — сказал Осману настоятель. — Я прикажу открыть церковь монастырскую и сам покажу тебе всё и расскажу! — И он приказал Костандису пойти вперёд и передал ему связку ключей, которую носил прикреплённой к поясу кожаному в особой кожаной кисе поверх своего одеяния.
Отец Николаос, Осман и Василис направились в церковь. Василис шёл впереди. Вечер был совсем поздний, чернотой опускалась ночь, тёплая… Василис освещал дорогу большим железным фонарём-светильником…
Храм был уже приготовлен, двери распахнуты. Костандис остановился у дверей.
Настоятель, Осман и Василис вступили в храм. Осман вдруг понял в волнении, что впервые обретается в храме, и храм этот — не храм правоверных!..
«Это знамение! — думалось взволнованно и тревожно. — Это судьба! — Осман вспомнил речи Эртугрула о времени… — Мои потомки будут владычествовать на этих землях, в этих краях! — родилась невольная мысль. — В нашей руке найдут себе покровительство все веры этих мест, и многие-многие годы не будет вражды меж верами в единой великой державе!..»[192]
Мы поклоняемся Господу, коему поклоняетесь и вы, и иудеи! — начал говорить настоятель. — Но иудеи верят в грядущий приход Спасителя, который возвестит конец бренного мира и наступление царства Божьего на земле. Мы же знаем и верим в то, что Спаситель уже являлся на земле и принял на себя людские грехи, подвергся мучениям и погиб, распятый на кресте ради того, чтобы людям открылся путь на небо! Спаситель искупил наши грехи; и верующие в Него попадут после своей смерти в небесную обитель…
— Ваш Спаситель — пророк Иса, — сказал Осман. — Но в нашем Коране, в нашей священной книге есть возражение против веры в него, там говорится вот что: Аллах, Господь, всемогущ, всеведущ, довлеет над всем; и зачем же Ему иметь сына?.. А впрочем, прости меня, отец Николаос! Я не должен вступать с тобою в спор. Подобные споры ведь непременно приводят к взаимным оскорблениям. Следует держаться той веры, в которую веришь, и не касаться чужой веры!..
— Мудрые слова! — похвалил настоятель, даже с некоторой горячностью.
— Итак, продолжай рассказывать мне. Вы верите в то, что пророк Иса — сын Бога и Спаситель мира…
— Мы верим также в святость матери Иисуса Христа, Господа нашего, Богоматери Марии…
— У нас её имя звучит: Марьям…
— Мне приятно, что и ты знаешь о Ней. Мы верим, что она зачала и родила Господа нашего Иисуса Христа, оставаясь девственницей, никогда не познав мужа…
Осман подумал, что над подобной верой люди грубые и злые могут смеяться, но люди мудрые никогда не станут осмеивать чужую веру. «Я устрою так, — подумал он, — что все веры будут в одном городе и не будут помехой друг другу. Правую веру я поставлю наивысшей! Но никто не будет принуждён отказаться от своей веры во имя веры правой. Все эти христиане и иудеи, о которых говорит отец Николаос, будут свободны в исповедании своих вер!..»
Меж тем настоятель продолжал свой рассказ: