Вот ангел благословляет Деву Марию, — говорил отец Николаос. — А это изображения евангелистов, они описали житие Иисуса Христа, принесли людям благую весть о нём — эвангелию! Это Матфей; вот этот, со львом, — Марк, он писал своё евангелие в пустыне, где живут львы. Это Лука, он был лекарем, он же изобразил первым Иисуса Христа и Деву Марию. А вот этот, с орлом, — Иоанн, он имел сильный орлиный дух!.. Вот изображения первых служителей церкви Христовой, а это — последняя трапеза Христа и апостолов… Вот изображение самого Христа… А вот это — Дева-Богоматерь, она держит младенца Иисуса на руках…
Осман вглядывался в изображения, окружившие его, казалось, со всех сторон. Он вспомнил изображение красавицы, которое передал ему в подарок толмач франков. Теперь это изображение спрятано надёжно в его юрте в становище. Он подумал, что красавица имеет светлые волосы и светлое лицо… «Это женщина франков. Они ведь часто бывают белолицыми…» А изображения в храме имели смуглые лица и тёмные горящие глаза… Осман украдкой поглядывал на монахов и настоятеля… «Они похожи на изображения в их храме, такие же смуглые лица и тёмные глаза… Пророка Ису и его учеников-проповедников изображают похожими на румийцев-греков, а не на франков! Но быть может, франки изображают их похожими на франков!.. Нет, лучше не иметь в храме никаких изображений!.. Но я это не скажу! Я и без того уже нанёс обиду этим румийцам, а ведь они приняли меня с большим гостеприимством…»
Меж тем отец Николаос показал гостю священные покрывала, чаши из золота и золотые круглые сосуды для воскурения благовоний…
«Я понапрасну обидел их дурными подозрениями! — думал Осман. — Видно, что богослужение их — мирное. А потребление хлебцов и сладкого вина — должно быть, и вправду их таинство, понятное лишь тем, кто примет их веру!..»
— А как вы молитесь? — спросил гость.
— Мы совершаем три больших молебствия в храме — вечерню, утреню и обедню. При сотворении Богом мира был прежде вечер, а затем уже — утро и день. Потому мы начинаем с вечернего молебствия. Мы благодарим Бога за прошедший день и просим благословить наступающую ночь. А уже в полночь начинается утреннее молебствие. Мы просим Бога благословить наступающий день и направить нашу жизнь к исполнению заповедей Божиих! Обедня же — молебствие дня. Мы также соблюдаем посты для очищения телесного состава и чтобы сосредоточиться на мыслях о Боге. И мы празднуем торжественно Рождение и Воскрешение Иисуса Христа!.. Во время молебствия мы поем…
— Почтенный отец, я не могу быть на ваших молебствиях, моя вера — иная, но ты и твои слова внушают мне доверие. Я верю в то, что вера твоя не является злою верой. И могу ли я услыхать одно из ваших песнопений?
— Я исполню это твоё желание, потому что это желание благое, — сказал отец Николаос. И велел Василису перевести, сказать слова песнопения.
Василис тотчас исполнил приказание настоятеля. Осман выслушал похвальные слова Богу христиан…
— Это песнопение создал священномученик Афиноген, коего казнили некогда за его преданность вере язычники, — пояснил настоятель…
И повелел петь Костандису:
— Пропой ты, Костандис, умилительную песнь священномученика Афиногена! Голос твой звучит мягко и красиво и пригоден для прославления Господа…
И зазвучал тонкий, с переливами, голос греческого монаха:
— Свете тихий святыя славы, Безсмертнаго Отца небеснаго, Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа Бога. Достоин еси во вся времена лет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй: тем же мир Тя славит[194].
Костандис смолк. Воцарилось молчание. Затем гость промолвил:
— Это красивая песня!.. Я благодарю всех вас!..
Настоятель первым вышел из храма, за ним гость, а за ними обоими — Василис. Костандис ещё остался, чтобы погасить свечи и запереть двери…
Воротились в трапезную.
— Если ты желаешь, гость, — обратился к Осману отец Николаос, — ты можешь остаться у нас на ночлег. Я велю приготовить для твоего ночлега одну из келий, взять оттуда на время твоего ночлега иконы, дабы они не смущали тебя!..
— Благодарю тебя, но я должен возвратиться к своим спутникам. Я не хочу, чтобы они тревожились обо мне!..
— Твой конь поставлен и устроен хорошо в монастырской конюшне. Сейчас Василис проводит тебя к воротам и передаст тебе твоего коня…
«А сильна вера этих христиан! — Осман повёл головой. — Как я мог позабыть о моём коне?! Сильная вера!.. Едва лишь вступил в обитель их Бога, и вот о коне позабыл!.. Сильная вера!..»
— Я видел ваше гостеприимство и не сомневался в том, что вы обиходите моего коня, как надобно! — сказал Осман с достоинством. — А скажи мне на прощание, почтенный отец, много ли христиан в этих землях?
— Скажу тебе, что очень много!
— Что ж! Я обещаю тебе, что те из них, которые не пожелают принять правую веру, будут обретаться под рукою и покровительством румийских-греческих священнослужителей. В государстве моих потомков будут ведать христианской верой греческие священнослужители! Они будут служить во всех храмах, и служить будут на греческом языке; потому что я вижу: греческие священнослужители мудры и хорошо просвещены, и язык ваш хорошо пригоден для песнопений богослужебных!..[195]
Настоятель простился со своим нежданным гостем и после размышлял долго о его словах; и перед внутренним взором отца Николаоса являлись во множестве греческие священнослужители во всех храмах Малой Азии и Балканского полуострова. Греческие священники господствовали; влияние их превосходило распространённостью и крепостью влияние римского понтифика! И отец Николаос верил искренне и убеждённо: всё это осуществится; всё это сделается повелениями сильных потомков юного воина с перекинутыми на грудь чёрными косами, сына мало кому ведомого вождя кочевников…
Василис проводил гостя к воротам. Отец Николаос успел отдать соответственное распоряжение и у ворот ждал давешний помощник повара, подросток, державший в поводу вычищенного, обихоженного коня…
Осман простился с Василисом:
— Прощай, добрый толмач! Пусть жизнь твоя будет под рукою-покровом твоего Бога!..
— Прощай и ты! Сегодня я говорил на тюркском наречии так долго, как никогда прежде не доводилось мне говорить! И я говорил на твоём языке о море. Кто знает! Быть может, и в этом заключается знамение. Быть может, твой народ, народ пастбищ, сделается на этой земле народом моря?..
— Пусть так и сбудется! — произнёс Осман с невольной убеждённостью. — Прощай!..
И невольно они на миг заключили друг друга в объятия дружеские крепкие. Затем разняли руки, Осман простился и с мальчиком и вскочил на коня… Василис запер за ним ворота…
Уже стемнело. Осман пустил отдохнувшего коня вскачь и вскоре уже был у своих спутников. Но волнение не оставляло его.
— Я не хочу ложиться спать, — сказал он. — Поскитаюсь по окрестностям, а наутро ворочусь к вам. Не тревожьтесь обо мне!..
Стали было спрашивать его, где он был, куда ездил. Но он отвечал уклончиво, что попросту осматривал селение…
— Здесь большая обитель христианских румийских священнослужителей, — сказал Осман. — Она содержится в хорошем порядке и не враждебна тюркам…
— Как могут быть румийцы-иноверцы не враждебны нам? — осмелился возразить предводитель одного десятка воинов.
— А монголы — они твои большие друзья?! — спросил в запальчивости другой удалец. — Разве одно лишь исповедание правой веры может сделать людей нашими друзьями и союзниками?!
— Хорошо, когда твой союзник и друг исповедует правую веру! — сказал Осман. — Но, увы! Не всегда такое возможно. И не всякий исповедующий правую веру становится твоим союзником! Я скажу вам такое: порою союзник иноверный лучше врага, исповедующего правую веру! Иноверный союзник может проникнуться правоверием, а исповедующий правую веру враг — на деле больший иноверец, нежели все иноверцы в мире!..
Все охотно согласились с Османом. Он всегда говорил дружественно, искренне; и вид его был таков, что хотелось соглашаться с ним…
Он снова сел на коня и поехал прочь от лагеря.
Сначала ехал через луг. И всё не мог успокоиться, всё думал о своём гостевании в монастыре… Потом ему пришло в голову, что селения-то он и не видел. И он повернул коня…
Снова проехал к монастырю, миновал большое строение… Селение само было невелико. Дома выстроены были из камня и глины. За оградами каменными, неровно сложенными, лаяли собаки. Но лаяли сонно, лениво. Ночь уже вступила в свои права. Не видно было огней. Уснуло селение. Осман приметил, что оно как бы делится на две части. Одни дома словно бы тянулись к монастырю, теснились вкруг него; а другие — меньшая часть — сплачивались, грудились вкруг иного храмового строения. Оно было совсем простое, деревянное, но по округлой арке Осман узнал мечеть. Совсем рядом прилепилась скромная хижина, в окошке которой Осман увидел свет.
«Здесь живут правоверные! — решил Осман. — Огонь засвечен; стало быть, в этом доме люди не спят. Я постучусь в дверь этого дома. Быть может, там знают, как отыскать имама — служителя при этой мечети. В первый раз в своей жизни я смогу поговорить с имамом! А ведь некогда сказано было моему отцу, что будут и у нас имамы и толкователи Корана!..»
Осман слез с коня и держа его в поводу, приблизился к маленькому дому. Хижина была низкой; и для того, чтобы постучать в окошко, Осману пришлось пригнуться. И если в большие и крепкие ворота монастыря он стучал громко, то в это скромнейшее жилище он не осмеливался учинить громкий стук…
Осман постукивал тихо, прерывисто, костяшками пальцев. Смутно мерцал в жилище бедном огонёк… Заржал конь Османа… Послышались шаги. Голос спросил на тюркском наречии:
— Кто здесь?
Голос был негромкий, старческий. В становище Эртугрула говорили на другом тюркском наречии, но Осман понял, о чём спрашивает голос… Меж тем спрашивающий предположил, должно быть, что вопрос не понят, и потому повторил по-гречески уже: